ГЕНИЙ

Литературная гостиная

Книгу Григория Гордона «Эмиль Гилельс» с подзаголовком «За гранью мифа», вышедшую в 2007 году в издательстве « КЛАССИКА – XXI», мне прислал в США внук Эмиля Григорьевича Кирилл. Сказал, что автор ссылается в том числе и на мои о Гилельсе работы и мне это может быть интересно. Книга внушительная по объёму, отлично издана, фотовкладка, без преувеличения, уникальна, в ссылках моя фамилия действительно несколько раз упомянута. Я поблагодарила Кирилла – и книжка пролежала месяца три, что называется без движения.
Но всему, видимо, своё время. Начав читать, оторваться не могла. Написана, что ясно с первых строк, музыкантом-профессионалом, фундаментально осведомлённым в биографии гениального пианиста, но меня привлекло, захватило не это: ведь о Гилельсе столько писали, литература о нём измеряется тоннами. Удивила непривычная для подобного жанра страстная, обнажённо-полемическая авторская интонация.  Уже в предисловии Гордон предупреждает, что готов, не таясь, как на ринге, вступить в бой с теми, кто долго и безнаказанно лгал, искажая фигуру, натуру, творчество героя этой книги, причиняя  ему страдания при жизни и после смерти продолжая бесчинствовать.
Это о ком же? За кого Григорий Гордон так азартно, смело вступается? За общепризнанного триумфатора, за роялем царствующего под овации слушателей во всём мире? За баловня судьбы во всех смыслах, с юности Сталиным обласканного, получившего и награды, и почести по самым высоким меркам? Да, за него, легендарного Гилельса, чья жизнь большинством воспринималась и воспринимается сплошным взлётом, головокружительным, как в сказке. Мальчик, родившийся в Одессе в многодетной бедной еврейской семье, прорвался в первый ряд мировой музыкальной элиты, принявшей его не просто как равного, а как избранного, посланного свыше.
Но в судьбе Гилельса возникла некая странность. С одной стороны, оглушительный, сенсационный успех у зарубежной аудитории, первые премии на международных конкурсах, аншлаговые гастроли, захлёбывающиеся от восторга рецензии. А с другой - тоже, конечно, при полных залах, ну что ли настороженность, прохладность, уклончивость в оценках критиков, признающих, разумеется, ошеломляющую виртуозность пианиста, типа, ну да, а вместе с тем, но... И вот это «другое» сопровождало Гилельса именно на родине, именно со стороны соотечественников, музыкальной, скажем, общественности, бесспорно, разборчивой, искушенной, но в отношении Гилельса обнаружившей непонятную глухоту.
Собственно, книга Гордона посвящена как раз анализу подобного «феномена». Только лишь воздавать сейчас хвалы Гилельсу было бы нелепо. Но автор нащупал нерв, болезненный нерв, отчего его исследование жизни и творчества выдающегося музыканта воспринимается романом с чуть ли не детективным сюжетом.
Как известно, при детективной завязке важны все детали, подробности, которыми Гордон щедро делится с читателями. Программы концертов,  документы, свидетельства современников, обмен их мнениями и в частной переписке органично вплетены в ткань неспешного, но одновременно импульсивно заряженного повествования.
А в самом деле, что повлияло на недооценку, недопонимание современников-соотечественников одной из ключевых фигур в исполнительском искусстве двадцатого века? Собственно, в нашей стране таких фигур, на одном временном отрезке совпавших, было две: Гилельс и Рихтер. Что могло помешать наслаждаться обоими? Что посеяло и между их почитателями, и между ними самими вражду?
О, многое... Но меньше всего конкуренция гигантов на одном, так сказать, профессиональном ристалище. Им-то славы, мирового признания хватило бы обоим сполна. Тем более что Рихтер и Гилельс настолько во всём отличались, что являлись гармоничным, пиршественным дополнением друг друга. Но их стравливали, методично, мелочно – и коварно. Кто и почему - в этом Гордон поставил себе цель разобраться, тщательно и, отмечу, не без риска посягая на авторитеты в музыкальном мире, считающиеся безупречными образцами не только как профессионалы высочайшего класса, но и как эталон интеллигентности, преданности служения искусству.
Одна из таких, как теперь выражаются, культовых фигур Генрих Густавович Нейгауз. 
К началу тридцатых годов пианистическая школа Нейгауза оказалась самой влиятельной в стране. Почему именно его?  Ведь жив был Гольденвейзер, Игумнов – не слабше. Но Нейгауз – из той же когорты преемников дореволюционных культурных традиций, благодаря которым страна и выстояла, не рухнув во мрак одичания, – обладал еще и способностями пропагандиста-популяризатора, умеющего объяснить сложное просто. Он сочетал в себе  много качеств:  сам выступал с концертами, преподавал и много писал статей, доступных массовому восприятию. То есть совпал с тем, что приветствовалось, поддерживалось верхушкой власти в СССР соответственно лозунгу: искусство принадлежит народу.
Но случился казус. В начале тех же тридцатых учительница музыки из Одессы Берта Рейнгбальт привезла в Москву своего ученика, чтобы самый крупный авторитет в данной области поставил, так сказать, свой диагноз. Энтузиаст-просветитель не выказал ну никакого интереса к дарованию мальчика из провинции, сказав, что таких, как он, в столице немало, и потому он не может ничем ни учительницу, ни ученика обнадёжить. С тем Берта Рейнгбальт с мальчиком по имени Миля и отбыли обратно в Одессу.
В 1933 году на Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей этот самый никому неизвестный мальчик, огненно рыжий, произвёл фурор, такой, что не только публика в зале аплодировала ему стоя, но и жюри. Обсуждению не подлежало, кто станет обладателем первой премии, хотя по конкурсным правилам к участию в конкурсе допускались лица, достигшие восемнадцати лет, а рыжему Миле только-только исполнилось шестнадцать. Но он с таким отрывом опережал своих конкурентов, что первая премия единогласно была присуждена ему.
На предложение остаться в Москве, сделанное ни больше, ни меньше как самим Сталиным, в ложе, куда победителя сопроводили после вручения главного приза, скромный, как свидетели отмечают хором, стеснительный, несколько даже неуклюжий юнец-провинциал ответил вождю, что нет, он вернётся в Одессу, там закончит консерваторию у своего преподавателя Берты Михайловны Рейнгбальт.
А, каково? Круто, да, отказать вождю, да так, что уговаривать упрямца, даже Сталин понял, бесполезно. То есть при первом же взлёте к вершинам успеха, ожидавшим его впереди, Гильлес обнаружил качества или же принципы, если хотите, которым следовал всю жизнь. Без излишней шумихи, ничего нарочито не демонстрируя, не принимая во внимание огласку с любыми последствиями, он поступал так, как считал нужным.
Характер. Говорили, с упрёком, что замкнутый, тяжелый. Будто Рахманинов был из весельчаков, Софроницкий – душа нараспашку, А.Б.Микиланджели - шутник, а Глен Гульд - говорун, забавляющий остротами присутствующих. Ерунда, конечно. Дар чем крупнее, тем больше требует ответственности, сосредоточенности, тем тяжелее его ноша. Гилельс, как все выше названные, являлся пленником своего дара, причиняющего страданий не меньше, чем ликований. Даже, пожалуй, так: Гилельс воплощал, олицетворял гениальность в наиболее точном, верном обличье - отрешенности от суетного, прилюдном одиночестве, затаённой, не выплёскиваемой наружу скорби, чем отмечает Провидение своих избранников.
Завистники, кои сразу, понятно, зароились вокруг него тучей, предрекали ему судьбу вундеркинда: яркая вспышка - и деградация, тление, затухание. Действительно, примеров достаточно. Но в отношении Гилельса расчёты подобные не оправдались. Его дар получил соответствующую оснастку в потрясающей воле, гигантском трудолюбии и независимости просто невероятной, учитывая атмосферу, в которой ему выпало существовать.
Испытания, очень тяжелые, сломавшие бы любого, не столь выносливого, начались, когда Гилельс поступил в аспирантуру к Нейгаузу. В книге Гордона приводятся высказывания Анатолия Ведерникова, тоже внесшего лепту в педагогическую славу Генриха Густавовича, и чётко, жестко обрисовавшего климат на уроках, созданный его профессором.
Беспрекословное подчинение, авторитетность, граничащая с авторитарностью, ученики, поголовно обожающие учителя-кумира. В классе обычно присутствовало человек двадцать- двадцать пять. На меньшую аудиторию Нейгауз не разменивался. Широко образованный в разных сферах, артистичный, с некоторым уклоном в позёрство, одновременно с ликбезом, в чём музыканты-исполнители в самом деле нередко нуждаются, устраивал на уроках ну что ли домашний театр. Иной раз захватывающе увлекательный, иной раз очень обидный для тех, кого профессор выбирал мишенью для насмешек. В выражениях не стеснялся, его природное обаяние завораживало студентов, поэтому ему многое прощалось.
Однажды Ведерников не выдержал, вышел из класса, хлопнув дверью. Гилельс выдерживал всё. Хотя Нейгауз почему-то именно по отношению к нему, самому даровитому, особенно изощренно придирался. Чего стоит одно только приклеенное профессором к аспиранту Гилельсу выражение «одессизмы».
Ясно, чем-то Гилельс Нейгауза раздражал, возможно, даже неосознанно, но справиться с инстинктивной, видимо, неприязнью к своему аспиранту профессор был не в состоянии.
Гордон называет причины и, ну скажем, творческого порядка. Нейгауз являлся верным последователем романтического направления в пианизме, и в выборе композиторов, и в их интерпретации. Конёк его – Шопен, Шуман, то есть опять же романтики. Так был воспитан, так воспитывал и других.  А Гилельс наставнику не возражал, но играл по-своему, не столь «лирично», «одухотворённо», отказываясь от обнаруживаемых открыто эмоций. Своеобразие  Нейгауз счёл незрелостью, недостатком общей культуры у Гилельса, о чём не только в классе перед другими студентами, но и в печати, в статьях, интервью, книгах бесцеремонно заявлял. Что у Гилельса собственный стиль, свой, только ему присущий  склад мышления, восприятия мира, что в конце концов дар – это новизна, нередко шокирующая непривычностью, а не робкое следование проторёнными путями, Нейгауз, официально признанный главой пианистической школы в СССР, как бы не догадывался. Или делал вид, что не догадывался.
У самого Неугауза, при всех его бесспорных достоинствах утончённо рафинированного интеллигента, руки были маленькие, с неважной растяжкой. Он «брал» именно романтической трепетностью, с некоторым порой пережимом в слёзность, а у Мили с детства проявилась львиная хватка, он будто разом сгребал всю клавиатуру, обуздывая рояль как лихой наездник коня. И потому так пронзительны его поздние записи и той же поры концерты. Из волос ушёл опаляющий огненно-рыжий цвет. Гилельс поседел, но играл так, будто при каждом прикосновении его пальцев к клавишам сочилась кровь, и медленно-медленно, как в кадре, заснятом рапидом, вплывало в зал то, что школяры с легкостью отбарабанивают, а ЭТО, даже не знаю как назвать, и причиняло боль, и утягивало в высоту, где уже парила над нами душа ГЕНИЯ.
Нейгауз много сил положил, чтобы убедить советскую музыкальную общественность, а за одно и себя, что виртуозность не главное, к чему надо стремиться. Не это-де основное, а художническое наитие. Кто же возражает? Но Рембрандт всё же неплохо водил по холсту кисточкой, и Тициан, Босх, Брейгель... Они тоже в грех впадали, поддаваясь соблазнам своего мастерства, то есть без нужды «виртуозничали». Простим? А вот Нейгауз не простил  Гилельса.
В основе конфликта профессора и аспиранта, отнюдь не исчерпанного тремя годами обучения Гилельса у Нейгауза, проглядывает в сущности элементарное: Нейгауз, по природе амбициозный, прошляпил мальчика Милю, привезённого из Одессы в столицу Бертой Рейнгбальт под его светлые очи. Отверг, забраковал, непростительно для профессионала проморгал исключительное, из ряда вон, дарование. За ошибку маэстро всю жизнь расплачивался Гилельс.
Противопоставление Гилельс – Рихтер, с накалом ну просто шекспировских страстей, изобрёл именно Генрих Густавович Нейгауз. Вот уж действительно многогранность натуры: еще и магистр интриг, закулисных, подковёрных игр. Ну зачем мне нести отсебятину? Приведу цитату из книги Гордона.
Кому неизвестна сцепка Нейгауз – Пастернак, монолитная, как нас убедили, и после того, когда Зинаида Николаевна, жена Нейгауза, забрав сыновей, ушла к Пастернаку. Но в письме к Нине Табидзе в сентябре 1953 года вот что Борис Леонидович пишет о Генрихе Густавовиче.
«О моих отношениях к нему (Нейгаузу), о том, что он стал далек и чужд мне, можете говорить свободно и что хотите.
Этим летом он стал немыслим для меня... противоположностями тому, что составляет мою природу... Толстой в «Воскресении» и в «Анне Карениной» изображает, как Нехлюдов, а во втором случае Вронский, уехавший с Анной в Италию, заводят все нужные художественные принадлежности, покупают холст, карандаши, кисти, краски, чтобы заниматься живописью, и все что-то не выходит, то настроения нет, то погода не такая, а рядом показан человек, сошедший с ума на живописи и вогнанный искусством в чахотку, бедный и простой. Тут творилось то же самое. Была нанята дача, привезен рояль, сверх пьянина, имевшегося у нас, были планы писать книгу и т.д. и т.п. Вот эта барская, любительская, праздная прикосновенность к целому миру самопожертвования и труда, который я так знаю и которому служу, и смелость, с которой всё это разыгрывалось на глазах у меня, точно я не знаю цены этому и объяснения, так же поразили и оттолкнули меня. Я что-то видел в жизни, связанной с большими людьми. Надо помнить, что такой по-светски понятный артистизм для барышень и кино репертуар не для меня. Я не говорю, что надо вешать всех, кто не гениален, но в таком случае и тон и разговор должен быть совсем другой. Но довольно, какое глупое письмо я Вам пишу и каким должен казаться мелким и придирчивым.»
Не поленилась привести этот длинный отрывок, так как есть ощущение, что так мог бы и Гилельс о Нейгаузе написать, если не стилистически, но совпадая с поэтом душевно. И Пастернак, и Гилельс - оба ошеломляют искренностью, ну просто невероятной в эпоху поголовного вранья. Но не только в этом у них сродство. Пастернак, зарабатывая переводами, содержа большую семью, куда равноправно влились и сыновья Нейгауза, помогал регулярно той же Нине Табидзе, когда её мужа при Сталине расстреляли. И не только ей, не устраивая никакой шумихи по поводу своего благородства, а просто выполняя, как считал, свой долг. Так же и Гилельс поступал, с присущей и ему немногословной, нутряной порядочностью. Вот пример. Берта Рейнгбальт покончила с собой, доведённая до края, по причине, в книге Гордона не упомянутой. Я о ней знаю со слов жены Гилельса, Ляли Александровны. Вернувшись в Одессу из эвакуации, Рейнгбальт нашла свою квартиру занятой незнакомыми ей жильцами и оказалась бездомной. Хождения по «инстанциям» результата, как водится, не дали, и отчаявшаяся женщина бросилась в лестничный пролёт. Гилельс, никого не оповещая, приехал в Одессу, на собственные средства поставил памятник на могиле своей  учительницы. Об этом я написала в статье «Великий Гилельс», опубликованной в 1990 году в газете «Советская культура», на которую Гордон не раз в своей книге ссылается.
Еще пример. Когда Нейгауза в 1941 году арестовали, припомнив его немецкое происхождение, именно нелюбимый им ученик Миля Гилельс хлопотал перед Сталиным о его освобождении. Два раза. В первый раз неудачно: Сталин гневно зыркнув очами, оборвал ходатая, приказав больше к этой теме не возвращаться. Но Гилельс возобновил свои хлопоты об арестованном на приёме у Сталина в присутствии Черчилля. На этот раз вождь смилостивился, и Нейгауз был освобождён.
Но любопытна реакция ближайшего окружения Нейгауза. Комментарий Рихтера, обнародованный в беседе с Б.Монсенжоном: «Его (Нейгауза) посадили в тюрьму. Но в нём было столько обаяния, что ему удалось смягчить даже эти инстанции. Через два месяца его выпустили и эвакуировали в Свердловск...» Обаянием воздействовать на карательные органы - шутка, что ли? О роли Гилельса в освобождении Нейгауза у Рихтера - ни слова.
А вот высказывание Веры Горностаевой, нынче профессора московской консерватории, в чей класс меня взяли еще школьницей: «Свердловские музыканты совершили чудо, убедив крупного начальника, что Нейгауз сможет принести больше пользы своей Родине, работая в консерватории, нежели на лесозаготовках». И у нее о Гилельсе ни слова. Не осведомлена? Да-да... У Горностаевой училась дочь Гилельса, Лена, моя подруга. Но Вера Васильевна, воспитанная в нейгаузовском гнезде, впитала, верно, неприязнь к Гилельсу своего наставника.
Как известно, Рихтера долго продержали невыездным. Отца расстреляли, как немца, при подходе неприятеля к Одессе, а мать при освобождении города от фашистов ушла вместе с ними и поселилась на Западе. Рихтера советские власти сделали заложником, разумеется, несправедливо. Но флёр обиженного, гонимого украсил его репутацию в глазах интеллигентской фронды, чьё мнение в советском обществе в целом ставилось куда выше позиции властей.
В конце пятидесятых с накатом оттепельной либеральности Рихтер получил полную компенсацию за пережитое при Сталине. Его увенчивали наградами, почестями с лихорадочной, можно сказать, поспешностью. Гилельса же, напротив, задвигали в тень, определив на вторые роли. Первым стал Рихтер.
Российский менталитет, с крутым замесом неизживаемой советскости, отличался и отличается от западного очень заметно. Обязательно надо, превознося одного, другого пинать. Признавать, ценить, совмещая обоих – нет, не в традициях. Зато в традициях холуйская внушаемость, податливость на клишированные ярлыки, собственным мнением обзавестись не утруждаясь. Всем скопом на одного наваливаясь, навешивая на него всех собак, другому всё прощая. Черно-белое, примитивное, дикарям свойственное восприятие: либо падать ниц, либо скальп снимать.
Я об этом написала в статье, где упоминалось стравливание Эфроса и Любимова, с параллелью на, как под копирку сходное, искусственно созданное противостояние Рихтер – Гилельс. Не буду повторяться, что творилось на конкурсе Чайковского, когда первую премию получил не Миша Дихтер, а Григорий Соколов. Разъярённая толпа –  не рыночная, из завсегдатаев Большого зала консерватории, –  Гилельса, председателя жюри у пианистов, готова была, казалось, четвертовать.
Разрыв в отношении к Гилельсу в других странах и на родине увеличивался всё больше. Конечно, сам Гилельс это видел, понимал – и страдал. Сдержанный, молчаливый по натуре, вне сцены не публичный, не общительный, по теперешнему выражению не тусовочный, он уступал, проигрывал клике, сплотившейся вокруг Рихтера, влияющей на умонастроения сограждан, чья враждебность к нему усиливалась, подогреваемая «элитарной» тусовкой.
Здесь обошли, там нахамили, грубо, внаглую, принизили - этим занималась и сейчас занимается нанятая теми, кто не высвечивается, беспардонная сволота, потом, спустя время, смываемая как  дерьмо в унитазе. Но гений от прочих отличается одновременно и колоссальной выносливостью, в иных сферах, высших, духовных, и ранимостью, уязвимостью детской, сиротской. Гений изначально обречён на одиночество, либо смягчаемое цивилизованными понятиями, в двадцатом веке в западных странах усвоенными, либо....
В книге Гордона о Гилельсе, ближе к завершению, есть глава, названная: «О том, что я помню», контрастная всему написанному до того. Будто автор, вызвавший уважение, симпатию своими профессиональными познаниями, музыкантской чуткостью, в сочетании с острым, дерзким умом, стилем, где ирония отменного вкуса доходит моментами до сарказма, вдруг меняет тональность. Как у Пастернака, «превозмогая обожанье», Григорий Борисович Гордон раскрывает наконец, что значил Гилельс лично для него. Тут я узнала, что Гордон-то был учеником, аспирантом Нейгауза, но, выходит, не зомбированным, сохранившим  своё собственное я. Свой выбор, достоинство, чёрт возьми, чтобы пронести через все годы и преклонение, и, что существеннее, ПОНИМАНИЕ, что гений, сейчас доступный, завтра может вознестись в Небеса. А клеветники на него неизбежно окажутся в Аду. Собственно, книга Гордона об этом.
Я не так застенчива, как Гордон, и скажу, что в дом Гилельсов была вхожа. С дочкой Эмиля Григорьевича училась в школе при консерватории. С отцом её никак не ассоциировала. Небожитель.
Ну да, квартира на улице Горького, напротив гостиницы «Минск», в кооперативном, кстати, доме. Гилельсу жилплощадь не ДАЛИ, он САМ за неё заплатил. Ну да, «Мерседес». Какая только засрань на «Мерседесах» теперича в России не ездит. А вот чемоданы, валютой набитые, в заграничных гастролях Гилельса, как мне жена Гилельса рассказывала, они привозили в посольства СССР: сдавали как оброк, барщину крепостные. Тамошние деятели, купюры отслюнив, переспрашивали: так как ваша фамилия, по буквам...
Как-то зашла за Леной, чтобы по Горького прошвырнуться, поесть мороженое в кафе.  И открывает мне дверь он, Гилельс. Впервые увидела его не на сцене и так обалдела, что ляпнула: как, вы не на гастролях? Он, с улыбкой: а что, помешаю?
Мне было что ли лет четырнадцать-пятнадцать. Влюбилась наповал. Он был такой... ну не устоять. Кто врал глупости про неказистую внешность? Увидеть - ослепнуть.
Спустя  четверть века явилась к его вдове Ляле Александровне, настоящее её осетинское имя Фаризет, и она мне сразу: имей в виду, Надя, никаких никому интервью не даю. Я честно, искренне: Ляль Сановна, я здесь потому, что хочу признаться, что влюбилась в вашего мужа. Она мне: знаешь, я тоже.