Мальвины

Моя дочка не успела узнать свою бабушку, ей год исполнился, когда мама умерла. Но так получилось, что в сознании внучки бабушка стала авторитетом более важным, влиятельным, чем родители.
Я сама, впрочем, когда не удавалось убедить в чём-либо дочку, к маме покойной взывала: а вот твоя бабушка считала... а вот она говорила... а в таких случаях, например, она... Ну и в итоге получила: а вот моя бабушка никогда бы не поступила так, как ты!
Пришлось промолчать, отступить. Нельзя же было на идеал, моими же стараниями созданный, покуситься. Бабушка, образец во всём, красавица, умница, великолепная хозяйка, чуткая жена, мать заботливая, со своего пьедестала мои недостатки увеличивала как под лупой. В её сиянии я померкла, поблёкла, и оставалось лишь на снисхождение дочери рассчитывать. И смириться, что моим воспитанием она займётся столь же требовательно, строго, как когда-то мама. Никаких поблажек. И серьги мамины, вручённые дочери на день рождения, воспринимались от меня не подарком, а приветом, при моём всего-то посредничестве, посланным бабушкой внучке.
Внешне моя мама и дочка не похожи, но вот по внутренней стати – о да! Первым это угадал, овдовев, мой отец. И сделал свой выбор, окончательный, потому что – последний.
Он пережил маму на восемь лет, ровно на столько же опередив её при рождении. Хотя вряд ли назвать можно жизнью ту яму, что его поглотила с уходом любимой не заменимой никем – а зачем? – жены.
Оглушенный горем, нас, взрослых детей, замечать не желал. Иной раз, засмеявшись, цепенела под его мрачно-тяжёлым взглядом. Предательница, преступница, как могла радоваться чему-то, когда он в одиночестве беспросветном страдал. К себе никого не подпускал. Утешать, соболезновать никто и не решался.
А уж до внучки, казалось, ему вовсе не было дела. И лето, чего он не замечал, она проводила не на его переделкинской даче, а в подмосковном лагере детского сада, куда удалось её устроить, опять же к нему за помощью не обращаясь.
И всё же, предвидя почти наверняка отказ, решилась позвонить отцу из Женевы, где мы тогда жили, нагло-весело «обрадовав»: «Папа, а что если Вита месяц на даче с тобой поживёт? У Андрея отпуск откладывается, а тут невыносимая жара. Приятели уезжают, её прихватят, ты её в Шереметьево встретишь?»
Грозно: «Кого «прихватят», твоего ребёнка? Она что – багаж? Ты, Надя, совсем что ли там, на Западе, сдурела?»
Я, блея: «Извини, не так выразилась. Ладно, ничего, побудет с нами здесь.» Хотела уже, попрощавшись, повесить трубку, и вдруг: «Присылай, встречу, нечего ребёнку в пекле жариться.»
Спустя месяц дедушка с внучкой ожидали нас с мужем в аэропорту у паспортного контроля. Ручка в ручку. Витины белокурые волосы папина домработница скрутила в жгуты-косички. Выпер упрямый лобик. Хозяйка. Поймав взгляд, которым они обменялись, узнала то, в чём выросла: он обожал – она повелевала. Ясно сразу, на каких я снова ролях.
Попытавшись уложить её спать, услышала: нет, еще рано, мы с дедушкой должны посмотреть вместе передачу «Время». Мне своё «нет» – жестко, властно, но мгновенно перевоплотившись при обращении к нему: садись, дедушка, сюда, на качалку, сейчас плед тебе принесу.
Что ли я возревновала? Да ничуть: восхитилась. Урок мне был преподан мастерски. Но бывает, что учиться уже поздно.
А вот потом похудшало, когда, отправив наконец спать дочку, увидела повсюду рассаженных кукол-монстров, огромных уродов с лицами олигофренов. Особенно поразил цвет их волос - в гамме от синего к фиолетовому. Ужасть.
Дочь нас познакомила: «Это, мама, мои мальвины. Дедушка подсказал, как их назвать. Есть сказка такая про девочку с голубыми волосами, он ей сестёр подбирал, чтобы одной не скучать.»
Он, значит, еще и подбирал? Где же? Сколько знаю, помню отца, ни в один магазин затащить его было нельзя. Как мог добыть он подобный товар? Спецзаказ что ли?
Видимо, одиночество, неутолимая боль от потери любимой, незаменимой отца нашего, к собственным детям не то чтобы равнодушного, но отстранённого, далёкого, превратило в оголтелого деда, для ублажении внучки готового на всё. К давке в толпе, от чего он отвык бог знает когда, и толпы, полагаю, боялся. К растерянности у кассы - то снимал, то надевал очки, отсчитывая и путаясь в бумажках, называемых деньгами, но тоже давно забыв, для чего они, собственно, нужны.
О всём заботилась, всё доставала, добывала мама. Единственное, в чём отец инициативу проявлял – на пути из города на дачу покупал в киосках пачки пломбира по сорок восемь копеек. Мороженым лакомился с ребяческой жадностью, трогательной даже какой-то, вызывающей щемящее чувство. Сибирь, голодное детство, родители, занятые революционными преобразованиями, а сын рос заброшенным. И вырос, нарастив броню на обнажённо-ранимое нутро, не допуская туда никого, кроме нашей мамы, от неё только признав свою зависимость.
С удовольствием очевидным забирался в переделкинскую берлогу и, если бы не перед семьей ответственность, вообще бы оттуда не вылезал. В московской сутолоке его трудно представить. Однажды только увидела что-то знакомое по спине, по походке: брел по Тверскому бульвару. Да, он. Объяснил, улыбаясь смущенно: «Погода такая приятная, весенняя, захотелось пройтись. Попросил Николая Васильевича высадить меня чуть дальше редакции.» А я успела вобрать, что шёл, вёл он себя ну совсем как деревенский парнишка: озирался, приостанавливался, оборачивался вслед прохожим. Развлекался чуждой ему новизной. То есть тем, что забыл.
Тот уровень, куда он продрался, предполагал абсолютный отрыв от реалий, реальности в стране, где они якобы оказались избранниками. А на самом деле – заложниками с привилегиями, полученными в обмен на молчание, безропотность, согласие на всё.
Это там, в своих кабинетах, сферах, они чинно раскланивались. А в ажиотаже битв за товаром мой отец с проснувшейся страстью деда сделался просто стариком под напором НАРОДА, раздражённого его бестолковостью.
Не знаю, только догадываюсь, что, может быть, и там на него как бы весенним повеяло, оживляющим заледенелую кровь. Мамашки осатанелые толкались в очереди за дефицитными радостями для своих деток, и он с ними, для внучки. «Радости» были еще те, по крайней мере те, что выбирал, эти кошмарные мальвины. Да разве выбирал? Хватал что есть. Важнее другое: приволочёт добычу в огромной коробке, и внучка опять подивится: ой, дедушка, спасибо! В отце нереализованное в деде, как динамит, шарахнуло - с устрашающей силой.
Знал, конечно, что её у него заберут, отнимут совершенно ему неинтересные взрослые, её родители. Вот и спешил. Жадно глотал последнее, что он предчувствовал, не сомневаюсь, оставалось в жизни. Оглядел нас у паспортного контроля в аэропорту, как матёрый волчара, в засаду попавший. Я растерялась, признаться, но боль его в себя приняла. А вот утешить – как? На кой черт ему мое блеянье. Терпеть не мог словесно выраженных эмоций. Подспудный, сдавленный под прессом воли навык не признаваться ни в чём никогда, мог изодрать в клочья человеческую оболочку, но тайну, загадку души спасти, как зарытый в зыбучих песках клад.
Навещая подведомственный ему толстый журнал, заезжал в Детский мир на площади Дзержинского за очередной страшилкой-мальвиной. Мне шофёр его сказал. Внучка ими была одарена с щедростью, близкой к безумию.
И вот уже здесь, в США, когда я продала и квартиру и дачу, разумеется, с согласия взрослой дочери, она спросила: а что с мальвинами, мне дедушкой подаренными? Я оторопела: этих уродов сюда везти? Она: «Неужели не привезла ни одной?!» Как тут оправдываться? Да, ни одной. Даже отдать, подарить кому-то было неловко. Мне – жёстко: «Какая ты глупая, мама. Это же любовь. Бабушка никогда бы так не поступила.»