СТАРЫЕ ПСЫ и МОЛОДЫЕ ВОЛКИ

Из нашего обихода практически ушли, упразднились телефонные разговоры, тем более затяжные, часовые, как некогда в советском прошлом. Послания по электронной почте, которыми я по несколько раз на дню обмениваюсь с мужем, с дочкой, не говоря уже о контактах деловых, приучают к краткости, концентрированности излагаемой информации, уважению и к чужой, и к собственной занятости. Всё это хорошо, в духе, так сказать, времени, хотя что-то исчезло. Не знаю, важное ли, но некогда нам сопутствующее - да, именно в другие времена.
Есть у меня в России друг-коллега, с которым мы несколько лет поддерживали электронную связь, но по причине чисто технической она оборвалась: то мои имейлы, то его застревали, и я решила ему позвонить, и услышала: «Ну наконец-то! Я две недели о тебе интенсивно думаю и удивляюсь, где ж твоё чутьё? Слава богу, объявилась...» Полагаю, известно, что звонить нам, из США, гораздо дешевле, чем им, из России. Многим подобные траты не по карману. Мой друг Толя вот к таким многим и принадлежит.
Он просто писатель, профессии преданный, можно сказать, до фанатизма. На малые формы, типа рассказиков, повестушек, не разменивается. Усаживается за очередной роман, пишет, год-два, а то и дольше, публикует в престижных журналах, издательствах. Книги его раскупаются (тиражи, правда, мизерные), а вот денег, то есть гонораров – пшик.
Тут он, спасибо, меня просветил, поэтому и не рыпаюсь ни с какими претензиями. Если он, в России живя, в литературной кухне опытный, как жареный карась, ничего от издательств добиться не может, то уж мне, из США, и подавно неудовольствие тамошними порядками выказывать бессмысленно. Но он всё-таки продолжает меня наставлять, как авансы выгрызать – не сумела ни разу, или хотя бы обманов избежать. Между тем его самого надувают, на что он возмущенно жалуется, я сочувственно внимаю.
А сблизились, сдружились мы с Толей сравнительно недавно, когда между нами лёг океан. Хотя знакомы лет тридцать, с Литинститута, на одном курсе учась, и в союз писателей нас обоих приняли одновременно, после семинара в Софрино, где мы опять же оказались в одной группе - у Юрия Марковича Нагибина и Александра Борисовича Борина, знаменитого литгазетовского очеркиста.
На том семинаре, помню, собратья по цеху мои сочинения разнесли в пух и прах с такой дружной лютостью, что наши руководители за меня вступились. Толя, единственный, кто не нападал и не защищал - потому что в упор не видел, как и прежде, в Литинституте.
Не возникало сомнений, что я для него чужая настолько, что не стоит меня и замечать. Он приехал в Москву из Свердловска, прошёл армию, жил в общежитии, а я в его восприятии, верно, столичная штучка, стрекоза-плясунья, писательская дочка, своим присутствием порочила ряды честных тружеников пера, осаждающих литературный олимп.
Толя с молодости был и остался тружеником из самых рьяных. В Коктебеле среди веселящихся, резвящихся в отпускном раздолье исключением являлся: вместо пляжа, моря, на машинке стучал. Выпускал книгу за книгой, на глазах превращаясь в осанистого, маститого, презирающего нас, шантрапу, литератора.
Пройдут годы, многие годы, и он скажет: «А знаешь, со всего нашего курса в профессии остались только ты да я.» Хмыкну: «Надо же, кто бы мог подумать!» Он, строго, мою шутливость отметая: «Я тоже не думал. Но ведь что показательно, ни ты, ни я не можем не писать, и никакие условия, обстоятельства тут роли не играют.»
На самом деле – играют. У Толи семья, жена, сын, родилась внучка. Когда Вера, красотка с роскошной гривой волос, схваченных в хвост на затылке, выходила за него замуж, он не только подавал надежды, а уже стремительно их оправдывал. Кормилец. Получил квартиру, построил дачу, но и завистники к карьеристам-пронырам причислить его не могли. Взглядов своих, убеждений не скрывал, в институте все знали о его дружбе с сыном Якира Петром, известным диссидентом, и то, что он писал, нисколько не соответствовало парадности, угодной начальству. В эпоху застоя были возможности грести, что называется, против течения. На фоне лживо-восторженных, угодливых писаний, отмечаемых премиями, особенно ценилась правдивость, пусть неказистая, простоватая, без искры Божьей. Общество, читательскую аудиторию от официоза так сильно мутило, что неприукрашенная реальность возводилась в литературный шедевр. Такую продукцию тоже временем смыло.
Когда режим рухнул, империя распалась, казалось, для Толи, его единомышленников должна наступить наилучшая, благодатная пора. Они победили, так ведь? Как выяснилось – нет, не они.
Толя продал и дачу, и даже, как я узнала, дедовские часы-луковицу, семейную реликвию. Вера, физик по образованию, выпускница московского университета, с кафедры уволенная, стала давать уроки на дому, готовить абитуриентов в вузы, но конкурировать с репетиторами, причастными к вступительным экзаменам, стало трудно. Ведь не знания, а блат приобрёл решающую во всех жизненных сферах силу. В дом, прежде благополучный, пришла и бесцеремонно расселась там нужда.
Мы с Толей очень давно не видались. Я не бываю в России, и меня там не ждут. Остались две подружки, тоже осколки минувшего, но скорее я здесь их встречу, чем они меня там. И как Толя нынче выглядит, я не гадала, меня это не интересовало. Еще в институте отрастил бороду, для солидности что ли, ну прям классик - если не Лев Толстой, то уж Тургенев или Некрасов точно, вылитый.
По бороде я его признала в буклете, выпущенном к книжной ярмарке во Франкфурте, где и моя книжка на стенде была выставлена. А вот сама я у себя в Колорадо отсиживалась, в отличие от писателей-соотечественников, которых во Франкфурте сгрузили аж целый самолёт. Глядите, мол, имеется, и в изрядном количестве, в сегодняшней России литература, а вот какая, какого качества – это вопрос.
Взглянула на Толино фото, и сердце сжалось: мой сверстник? Седая, чуть ли не до середины груди борода, очки, кажется, в той самой оправе, что он носил в институте, взгляд мрачноватый, на улыбку ни тени намёка. А с чего улыбаться-то?
Вспомнилась его фраза, оброненная как бы между прочим: «Не повезло, Надя, нашему поколению. То старики давили, никуда не пускали, теперь молодые готовы любого сгноить, заживо похоронить, кому за сорок с хвостиком перевалило. И нас они ненавидят еще яростнее, непримиримей, чем мы тех старцев-мастодонтов, мешающих, как считалось, свободно, без страха, в них въевшегося, дышать.»
Что значит «считалось»? А разве нет? Я и теперь думаю, что да. Хотя один из старцев, люто возненавиденных, мне отцом приходился. Среди прочих я, конечно, его выделяла не только по зову крови, что не шутка, но и потому, что в непосредственной близости наблюдала и кое-что узнала. Не умея пока осмыслить, нутром отозвалась на трагедию их поколения, нам, тогда молодым, чуждую, забытую по небрежности, по невежеству. Их вынужденная, рабская подневольность, осторожность матёрых волков, побывавших в капкане, чудом уцелевших, никакого сочувствия не вызывали. Потом, под занавес, остатки того поколения с мстительным наслаждением по стене размазали, мёртвых разве что из могил, на позор, не выволакивали, полагая, видимо, что на их растоптанности, оплёванности счастливое будущее созидается. И что? Нет тех стариков, а счастье где?
Как-то мы с Толей обсуждали тему преемственности, без спайки которой в поколениях общество не может нормально функционировать. И Толя говорит: «Мне твой текст понравился, о Долгополове из софроновского «Огонька». Там об этом как раз - чему стоило, следовало на их опыте поучиться. Забыл название...» Подсказываю: «Белая кобыла». А про себя думаю: прочёл бы ты мой текст лет десять-пятнадцать назад, тебя бы от упоминания фамилии Долгополова, «софроновского прихвостня,» стошнило. Вот, значит, какие перемены произошли за не такой уж долгий срок. Злорадства не чувствую: грустно.
Обидно за сверстников, выдоенных и на помойку выброшенных, как в очередной раз случилось в стране, откуда мы родом. Смена элит? Да ни черта, скорее племенная, как в первобытной стае, вражда. Одно, другое поколение смахивается, как крошки после застолья. Стратегия у власть предержащих всё та же, знакомая: не допустить сцепки между тем, кто что-то знает, помнит, и кто лишь вылупился. На них-то, незрелых, проще экспериментировать, чушь в голову вдалбливать, души отравлять и держать крепко в узде, стравливая старших с младшими.
Помню, отец боялся, что его отправят на пенсию. Ну и что, отдохнешь, говорила ему. Его бесила моя бестолковость: так ведь отовсюду погонят, всё отберут. А что тебе, папа, самому-то надо: тарелку овсянки утром, банку сгущенки к кофе, прогулки в лесу? Чем ты пользуешься, без чего обойтись не сможешь? Глядел на меня как на полную идиотку. После дошло: он унижений боялся. Расправы молодой, волчьей стаи над утратившим власть, влияние - главное и, пожалуй, единственное, что в бесправной стране гарантировало достойный, в смерть, уход.
А ведь старость – не катастрофа, не пожар, не наводнение, а то, что неизбежно ожидает всех. В странах цивилизованных старость уважается, окружается заботой. Кто, скажем, в США в основном путешествует, составляет группы туристов, заполняет отели? Да старики. Смешно вроде: бабульки-дедульки наконец собрались поглядеть на Париж. Им бы на печку в валенках, внуков нянчить, а они - в «Мулен Руж»! А что, собственно, смешного? До того они работали, вкалывали, экономили, копили. Пришло время и отдохнуть. Заслужили. А работают, вкалывают другие, молодые, у кого силы есть. Нормально, логично, правда?
Я, например, посещаю уроки йоги в спортклубе, открытом двадцать четыре часа в сутки. Наша группа занимается по утрам. Посещаемость образцовая, состав стабильный, возрастные границы в пределах от сорока и до... Мэри, с которой я в зале неизменно соседствую, может быть и около пятидесяти, и под семьдесят. Не имеет значения. Она весела, общительна, фигура балерины, сгусток мускул. Да и прочие, со спины если глядеть, ну как есть - девушки- невесты. Когда на первое занятие явилась, струхнула: нечего мне тут делать среди цирковых акробаток. Время упущено, не выгнусь, не переплетусь руками-ногами, в подмышку запрятав голову, балансируя, что ли, на ушах - да никогда!
Теперь замечаю, как уже моими кульбитами устрашаются новенькие, иной раз очень даже моложе. А лидирует в нашей группе старушенция явная, похожая на кузнечика, вытворяя со своим телом такое, на что и инструкторы не отваживаются.
Что есть тело? Сосуд, вместилище души. Душа, понятно, главнее, важнее, но и телесная оболочка отнюдь не пустяк. Кто только не измывался над американской, рекламной, наклеенной, с конвейера, как ширпотреб, улыбкой. А попробуйте, извините-простите, сделать улыбку имиджем нации. Вряд ли кто будет спорить, что не дураками, не трусами костяк этой державы определился. Улыбаться насильно заставить нельзя. Соотечественники наши в России не хотят, не умеют и не намерены улыбкам обучаться, что с их стороны правильно, честно. Смех сквозь слезы - вот Россия, замечательная, богатая недрами, талантами, но веками и по ныне остающаяся в плену у подлой власти, которой на свой народ – плевать!
Смех сквозь слёзы... Звоню, слышу голос друга Толи. И боль, и сладость испытываю от узнаваемой, точно по камертону выверенной интонации, печальной, ироничной, с усмешкой, представляю, в седую бороду. Здесь, за пределами России, не нужна, не востребована доверительность, теплота, ток крови от сердца к сердцу. Редкость, реликт, сокровище в современном, трезвом, прагматичном мире. Там, на родине, это пока еще сохранили, но почему такой беспощадно-жестокой ценой?
Однажды, не застав Толю, говорила с женой его Верой. Она: «Надя, забавно: только что ушёл ученик. Увидел фото в рамке и спрашивает, неужели там вы, молодая такая, красивая. Поинтересовалась: а узнаёшь, кто рядом со мной? «Он: этот, с лысиной? Я ему: Горбачёв. Он в ответ: не имею понятия».
Вера хохочет. Не дождавшись реакции, спрашивает: ведь забавно? Ну скажи, забавно? Что ей ответить? Забавно. Как на похоронах покойнику. Так весело, хоть вставай из гроба и пускайся в пляс.