Дмитрий Быков:Лучшая страна - Америка, самая интересная - РоссиЯ

Летом минувшего года в одном из книжных магазинов Москвы среди новинок я обнаружил толстенный (800 страниц) том в характерной жзловской обложке. Называлась книга коротко: «Пастернак». Давний поклонник поэта, я прочитал о нем, мне кажется, все, тем не менее книгу купил без малейших колебаний. Потому что имя ее автора мне хорошо известно...
- По опросу газеты «Вечерняя Москва» ваша книга «Пастернак», вышедшая в серии «ЖЗЛ» ( издательство «Молодая гвардия»), на одном из первых читательских мест. Мне она тоже очень понравилась.Чем была для вас работа над этой книгой? Как долго вы ее писали?
- Спасибо на добром слове. Книгу я писал года полтора, считая подготовительный период. К счастью, усилиями Евгения Борисовича и Елены Владимировны Пастернаков огромный массив пастернаковских текстов и документов издан, так что сбор материала был не особенно обременителен. С литературой о Пастернаке, изданной за рубежом, мне сильно помог Лев Лосев, замечательный русский поэт, ныне преподающий в Дортмунте. Работа была поначалу обычным заказом – «Молодая гвардия» предложила, а от таких предложений не отказываются. Потом я начал находить в пастернаковской судьбе множество полезных уроков, рецептов, своего рода посмертных советов – ни в коем случае не сопоставляю себя с ним, но его ноу-хау универсальны для любого поэта. Было чувство живого общения с ним, что, конечно, очень оздоровляет и лечит от глупостей. Кроме того, его судьба всегда меня занимала, а его стихи, в особенности поздние, я всегда любил. Русская история последних ста лет – главная моя тема, и Пастернак – фигура, не побоюсь этого слова, ключевая для русского ХХ века.
- Слава Богу, жив сын поэта – Евгений Борисович, ему исполнилось 82 года. Вы советовались c ним по поводу книги?
- У меня была принципиальная установка – показать ему только готовую книгу, не напрягая вопросами по ходу работы. Спасибо ему - он выловил множество «блох» и дал очень ценные советы. У них с Аленой Владимировной хранились некоторые письма и документы, которые я считал утраченными. Они опубликованы только сейчас, в одиннадцатитомнике, который стал, вероятно, лучшим собранием сочинений за последние годы – и в смысле полноты, и в смысле обширности справочного аппарата, и по чисто полиграфическому исполнению. Прочитав огромный четырехтомный корпус пастернаковских писем, я окончательно убедился, что никакой рассказ о Пастернаке не сравнится с этим потрясающим автокомментарием. Сам Евгений Борисович, как вы знаете, — вылитый отец, и для меня всегда большое счастье просто видеть его и слышать.
- Вы не боитесь, Дмитрий, упреков апологетов Пастернака в том, что к его стихам, особенно ранним, относитесь без всякого пиетета, некоторые называете просто слабыми?
- Если бы я боялся чьих-то упреков, то и за книгу не взялся бы. Не стану скрывать, что решение «Молодой гвардии» поручить пастернаковскую биографию мне вызвало известное противодействие со стороны людей, уже считавших творчество Пастернака своей персональной делянкой. Некоторые авторы – когда книга была уже на две трети готова – лично являлись в издательство и требовали отобрать у меня этот заказ, поскольку «телеведущий не смеет браться за такие темы». К счастью, мои редакторы оказались людьми стойкими. Книга вызвала неподдельную, жаркую ненависть у многих так называемых структуралистов и прочих каббалистов от словесности. Тартуский круг отнесся к ней с обычным для него ледяным презрением. Я ничего другого и не ожидал. Зато Александр Жолковский, чьи стиховедческие работы меня всегда восхищали, отозвался о ней одобрительно. Да и Евгений Борисович многое одобрил – не потому, что книга показалась ему апологетической, а потому, что в ней есть с чем спорить. Что касается ранних стихов Пастернака – в том и прелесть его литературы, что никакие слабые стихи не принижают его образа. Напротив, без этих слабых стихов в нем было бы меньше непосредственности, человечности, менее наглядна была бы эволюция и пр. Совершенство – не его цель, он это умел, и это его не интересовало.
- Ваше любимое стихотворение Пастернака? Или трудно назвать одно?
- Почему, очень легко: «Рождественская звезда». Думаю, это лучшее стихотворение ХХ века. Другие любимые – «Свидание», переделкинский цикл 1940 года, «Иней», «Вторая баллада», «Снег идет». Я очень высоко ставлю «Спекторского». Говорить, что мне нравится «Сестра», — банальность, и «нравится» – не совсем то слово. Мне больно и трудно читать «Сестру» ( раннюю книгу Пастернака «Сестра моя жизнь»- В.Н.). В ней – напоминание о том, чем может быть жизнь и литература. Сегодня по разным причинам ни такой жизни, ни такой литературы уже не бывает. Или это прошла моя молодость – что, конечно, звучит утешительнее. Не думаю, впрочем, что сегодняшним молодым «Сестра» что-то говорит. Для такой книги нужны не только молодость и любовь, но и революция. Я жил в конце восьмидесятых и потому примерно понимаю, о чем там речь. Вряд ли это было хорошее время, но иногда очень счастливое.
- Ну а как вы, Дмитрий, оцениваете знаменитый роман Бориса Леонидовича «Доктор Живаго»?
- Здесь я согласен с Игорем Сухих: «Перед нами не «плохой» роман, а «другой» роман. Замечательный роман-сказка, до которого и русская, и мировая литература еще не доросла.» Писать надо именно так – печально, почти примитивно, не заботясь о правдоподобии. Главное завоевание этого романа – стиль, слезный, необыкновенно простой и выразительный. Чудесные сюжетные метафоры. Символистский роман, написанный после символизма, — что, впрочем, первым заметил еще Степунн.
- У Гоголя есть высказывание о Пушкине, что это - русский человек в его развитии, который предстанет перед нами через 200 лет. Можно ли отнести это суждение и к Пастернаку?
- Нет, конечно. Русское развитие циклично. Пастернак – это русский человек столетней давности с тогдашним уровнем образования и тогдашним христианским пониманием жизни, со всей склонностью к соблазнам разрушения, модернизма, демонизма и с готовностью преодолевать их, «дойдя до самой сути». Такие люди появляются на других этапах исторического цикла – чаще всего в моменты предкризисных усложнений, которые потом революционно разрешаются. А у нас сейчас большое упрощение, и когда оно закончится – сказать трудно. Может, лет через двадцать, а может – через пятьдесят.
- Поговорим немного о вас. Вы довольно часто появляетесь на экранах телевидения. Что можете сказать о возвращении цензуры на ТВ?
- Совершенно ее не чувствую, поскольку никогда не занимался политическим телевидением. Сейчас я в прямом эфире веду «Времечко» и говорю, что хочу. Цензура нарастает не сверху, а снизу.
- Каково сейчас поэту, художнику жить в России - и морально, и материально? Вы ведь, при большом желании, могли бы, наверное, эмигрировать...
- Откуда бы у меня взялось такое желание? Я хочу жить здесь, писать на родном языке для родного читателя и не испытывать эмигрантского злорадства по принципу «чем хуже, тем лучше». Эмиграция для меня – тот крайний выход, к которому я мог бы прибегнуть только в худшем случае. Когда уже выпихивают. Нравится мне или не нравится Россия – другой вопрос. Мне очень многое в ней не нравится, но у всех минусов есть свои плюсы. Я сделан для жизни в этой стране с ее щелястым законом, малопредсказуемым, но не зверским в основе своей населением и циклически-предсказуемой историей. Это не мешает мне любить, например, Америку. Европу я не очень люблю, а Америку – очень. Я там счастлив, у меня там море друзей, я хорошо знаю литературу этой страны и ее кино, я хочу там бывать как можно чаще. Я люблю Америку как минимум не меньше России. И, кстати, есть женщины, которые объективно красивее моей жены или даже умнее, что, наверное, непросто. А живу я с ней, потому что она мне подходит больше всех на свете. Хотелось бы верить, что и им – Ирке и России – со мной тоже не очень скучно.
- Вы много раз бывали в Соединенных Штатах. Ваши впечатления о стране, о наших эмигрантах.
- Страну эту, повторяю, очень люблю, эмигрантов не люблю совсем, потому что в массе своей они все время ждут подтверждения правильности своего выбора. А я им не хочу давать таких подтверждений, потому что правильным выбором считаю свой. Они в ответ кричат, что я продался кровавому режиму. В общем, наши разговоры не отличаются разнообразием. При этом лучшая страна на свете – объективно – Америка. А самая интересная – Россия. Я выбрал интересную, что вовсе не исключает переезда в лучшую, если здесь вдруг станет чересчур «интересно».