Галина Волчек: Больше всего в людях я ценю верность

Даже те, кто никогда не видел спектакли московского театра “Современник”, наверняка слышали о нем, как об одном из лучших российских театров. И о том, что уже 30 лет его возглавляет одна из немногих в мире женщин - театральных режиссеров Народная артистка СССР Галина Волчек.

- Галина Борисовна, в Москве - театральный бум, люди идут и в известные театры, и в студии, расположенные где-то в спальных районах. Театр, на мой взгляд, побивает телевидение, не говоря уже о кино. Чем это можно объяснить?
- Не знаю, насколько театр побивает ТВ, потому что театру с ТВ бороться ни к чему - у нас разные аудитории. Тому, кто потребляет только телевидение, нет необходимости ходить или ездить куда бы то ни было: продолженье дивана - экран. А театр все-таки, наверное, другое искусство, даже театр популярный, привлекающий к себе разные слои общества.
Так сложилось, что драматический театр - один из наших безусловных приоритетов. Возможно ли в было в Союзе, затем - в постсоветском пространстве, чтобы мюзикл стал для нас тем, чем он стал для Америки? Вряд ли, потому что, несмотря на какую-то общность между генотипом русского человека и американца, имеет место и невероятное различие между нами. Оно состоит в том, что американец рожден для праздника, для улыбки - причем это не маска, как считают некоторые, а радостное ощущение жизни и себя в этой жизни. Русский же человек склонен к самоанализу, самокопанию, бесконечным терзаниям - недаром Достоевский на нашей земле родился. Итак, театр в крови россиян, хотя он уже не тот храм искусства, о котором говорил Станиславский. Ваше впечатление о том, что заполняются все без исключения театры - преувеличенное. Местоположение театра особой роли не играет, существует доверие к марке. Когда марка есть, театр заполняется, когда она отсутствует, никакие выкрутасы, трюки, приспособления не помогают.

- Вы сделали новую постановку “Трех сестер”, видимо, потому, что Чехов актуален сегодня. В чем вы видите его актуальность?
- Чехов для меня актуален всегда, хотя “Современник”, в котором я прожила всю жизнь, никогда не реагировал на злободневность темы. Нас волновал человек, что с ним, человеком, происходит в мире. Чехов для меня - не побоюсь избитых слов - энциклопедия человеческих отношений, чувств, понимания и соотношения себя с тем, что происходит в мире. И чем дальше отдаляется от нас реальное обитание Чехова на этой грешной земле, тем современнее, актуальнее его предсказания о человеке. Надо быть абсолютным гением, чтобы сказать ( в “Трех сестрах”) о том, что, быть может, изменятся пиджаки, откроют шестое чувство, но человек останется тем же. Не случайно, что Чехов - единственный писатель, драматург, которого не то, что повсеместно ставят, его присвоил себе весь мир! Понимаете? От Японии до Аргентины нет в мире такой театральной культуры, в которую не входил бы Чехов!
Будучи некоторое время назад преподавателем NYU, я спросила своих студентов: кто из них прочитал “Войну и мир”? Из восемнадцати пар рук не поднялась ни одна. И это были завтрашние актеры, звезды американской культуры... Тогда я задала трудный вопрос: а кто прочитал все пьесы Чехова? Подняли руки все до единого. Объяснить это склонностью американцев к буквальному сознанию: это мне в жизни пригодится (Чехов), а это - нет (Толстой), было бы слишком упрощенно. У Чехова нет хороших или плохих людей, у него плохие - хорошие или хорошие - плохие, по крайней мере - для меня, этим он мне манок. Я много за свою жизнь поставила Чехова - и у себя в театре, и в разных городах, и странах. И каждый раз он давал мне повод соединить его понимание человека с моими сегодняшними ощущениями.

- Коснемся вашей профессии поконкретнее. В обывательском понимании режиссер - это человек крутого нрава, умеющий настоять на своем и так далее. Или это стереотип?
- Стереотип. Конечно, настоять на своем - часть моей профессии, ибо только режиссер видит целое, слышит спектакль, видит его, как никто, ощущает какие-то акценты. Но путь, на котором режиссер настаивает на своем, должен или может быть разным. Диктатура в театре, безусловно, необходима, иначе не будет настоящего ансамбля, общего кода взаимопонимания, а, значит, не будет обратной связи со зрителями - много всяких причин. Но путь настаивания - разный, и я чаще бываю мягкой, чем жесткой - по крайней мере, по форме. Потому что мне кажется, что жесткость иногда очень зажимает артиста, мешает ему раскрыться.

- Галина Борисовна, меня в вашей интернетовской биографии удивил один факт: ваши родители расстались, когда вам было 13 лет. И вы остались с отцом!
- У меня с папой была интенсивная внутренняя связь. Это был замечательный человек, я не понимала это взрослым сознанием - его еще не было, а было лишь интенсивное ощущение и - главное - восторг, которого я сформулировать тогда и не могла. Но я была захвачена его человеческими качествами, его невероятной скромностью, добротой, расположенностью к людям. Он обожал своих студентов, называл их “мои ребята”, и в этой атмосфере я прожила мою юность. Мама, которую я, безусловно, люблю (мама есть мама), не была мне так близка, как это обычно бывает. Мы с ней просто разные люди. А воспитала меня простая русская няня, которая стала мне ближе мамы. Она воспитала и моего сына, и ее уход - огромная потеря для меня и для сына. Поэтому вопроса: с кем оставаться - с мамой или папой - как бы не существовало.

- Для вас - не существовало, а для матери?
- Мама в этом смысле была чуть-чуть эгоистичной, царствие ей небесное. Хотя все материнские чувства у нее были, но выражены они были в своеобразной форме. Она немножко наслаждалась своей властью надо мной, тем самым меня, конечно, угнетая. Я ее и побаивалась, она как бы зажимала меня своим воспитанием. Я отлично помню ее интонации. Когда другие родители рассказывали про своих детей, как они, например, бегают яблоки воровать - а дело было в Алма-Ате, в эвакуации, - моя мама с невероятной гордостью говорила: “А моя Галя около дома играет в классики!” Потом я ненавидела таких детей, какой сама была - аккуратно играющих в классики. Поэтому в 13 лет, когда я созрела, была смущена и возмущена, то с юношеским максимализмом решила этот вропрос: остаться с папой.

- Вас как художника волновал этот вопрос: разрыв в семье, судьба детей?
- Человеческие проявления, в той или иной степени, не буквальные, питают любого режиссера, эмоциональная память хранит очень многое. У меня нет страсти к коллекционированию, но одна коллекция у меня, безусловно, есть: это люди. Я их коллекционирую всю жизнь.

- Вы с Евгением Александровичем Евстигнеевым развелись, кажется, задолго до его безвременной кончины. Вот то, что вы воспитывались в усеченной семье, не сыграло роли в вашем расставании с мужем? То есть я хочу вас спросить: нет ли тут не очень хорошей наследственности, что ли?
- Нет, абсолютно нет. Каждый проживает свою собственную жизнь, личность формируется в два-три года, а то и при рождении. Поэтому что-то повлиять на меня , я думаю, не могло.

- Я говорю, Галина Борисовна, о чем-то подсознательном...
- Я сама очень люблю Фрейда, который считал, что человека не следует судить не только по словам, но и по поступкам. Его надо судить по оговоркам, междометиям, по работе того самого подсознания.

- Пойдем дальше, хорошо? Отец ваш, Борис Израилевич Волчек, был известным кинооператором, снял почти все фильмы Михаила Ромма. О нем вы уже говорили. А Ромм оказал влияние на формирование вашей личности?
- Огромное. Мы жили в одном доме, моей самой близкой подругой была дочь Ромма и его жены, Елены Кузьминой, - Наташка. Мы с ней жили так: один день у нас, другой - у них. Для меня дом Ромма был своим, и рассказы Ромма, его взгляд на мир, его невероятная внутренняя динамика, можно сказать, сформировали мою личность. На его столе стояла скульптура, автором которой был он. И вот эта скульптура, непонятая тогда мною, вселяла в меня какое-то такое чувство, которого я не испытывала ни в каком другом доме. С той же страстью, с какой он говорил об искусстве, он, надев фартук, смешивал на кухне какие-то - тогда, в те времена, уж точно несоединимые - продукты… Искрометный был человек, уникальная личность!

- У вас нет впечатления, что он не смог выразить себя до конца?
- Ну как же! Его, этого впечатления, не может не быть. Ромм и сам это понял, иначе не снял бы ни “Девяти дней одного года”, ни “Обыкновенного фашизма”. Он так же, как и Шостакович, как Эйзенштейн или Козинцев, приспосабливался, чтобы самовыражаться, но, естественно, проявить свой творческий потенциал во всей полноте не мог.

- Вы сказали, что Ромм был скульптором, вы начинали как театральная актриса. Для режиссера лучше все-таки начинать с актерства, как вы считаете?
- Здесь нет никакого рецепта, все индивидуально. Видите, Ромм пришел в режиссуру, окончив ВХУТЕМАС, Элем Климов - выпускник МАИ. Я пониманию, когда оператор становится режиссером, потому что предмет кино лучше всего узнать из той профессии. Наверное, и режиссура нуждается в том, чтобы ты знал эту часть профессии - актерство, но, повторяю, это вовсе необязательно.

- “Двое на качелях” - один из ваших “ударных” спектаклей не сходил со сцены, кажется, 30 лет. В нем, по-моему, сыграли все знаменитые актеры “Современника”? Не напомните их нашим читателям?
- Ну, первый состав был Татьяна Лаврова и Михаил Козаков, затем Лиля Толмачева и Геннадий Фролов, дальше - уже могу кого-то и забыть… Я столько раз пыталась этот спектакль снимать с репертуара, но мне зрители не давали!
- Когда Ефремову предложили возглавить МХАТ, и он согласился, это был, по-видимому, трагический момент для “Современника”?

- Да, именно трагический. Четырнадцать лет Олег руководил созданным им театром, мы относились к нему не просто, как к вождю, но как к учителю. И остаться без него было страшно.

- А не выполнить приказ Фурцевой он мог?
- Конечно, мог, но возглавить МХАТ было почетно, все мы пережили какие-то комплексы, когда ни Ефремова, ни меня по окончании театрального училища во МХАТ не взяли. А тут он на белом коне в него въехал! Он был уверен, что мы все пойдем за ним, потому и согласился. А за ним пошел едва ли не один Калягин, который пришел в “Современник” за полгода до ухода Ефремова.

- Потом Олег Николаевич отдал должное вашей верности “Современнику”. Можно ли сказать, что верность слову, долгу для вас - главное в человеке? Или - другие качества? И с какими людьми вы стараетесь не иметь дела?
- Верность я ценю, пожалуй, более всего. А избегаю людей, способных к предательству - неважно, в чем оно выражается. Я никогда не была членом партии, но для меня лично гораздо ценнее человек, не продавший свою прошлую жизнь, чем тот, который публично сжег свой партбилет.

- Важной страницей вашей жизни явились ваши американские гастроли, организованные Мариной Ковалевой. Я был на нескольких ваших спектаклях на Бродвее, в Атлантик-Сити. Не кажется ли вам, Галина Борисовна, что при синхронном переводе что-то драгоценное, тонкое, важное для режиссера, несмотря на аплодисменты, все-таки уходит?

- Не знаю, не думаю. Ни в Америке, ни в Англии, ни в Германии у меня такого чувства не было. А в Сиэттле мы играли полтора месяца! Я подглядывала в зал, и увидела, что Аль Пачино, например, сидел с одним наушником. Одним ухом слушал, а вторым - ловил интонации, какой-то ритм спектакля. Как режиссер я поставила много спектаклей на других языках, но мы, приезжающий на гастроли театр, должны играть по-русски.

- Многие помнят вас в “Осеннем марафоне”, других фильмах. Когда вы сыграли последний раз как киноактриса? Почему больше не играете в кино? Некогда или неинтересно?
- Неинтересно. В кино я себя терпеть не могу, а из всей моей киносудьбы могу выделить лишь сравнительно небольшую роль в “Короле Лире” Козинцева. Меня пользовали очень поверхностно, ничего глубинного про человека с киноэкрана я рассказать не могла. Зачем мне все это надо?

- Как вы набираете новых актеров в свой театр? Ходите на спектакли в театральные училища, просите придти в театр?
- В таланте можно ошибиться - в ту и другую сторону. Но ошибаюсь, как видите, не часто. Много пришло молодых актеров, ставших известными: Чулпан Хаматова, Лена Яковлева, Гармаш и так далее. Но, возможно, важнее актеров пригласить молодых талантливых режиссеров, это моя главная забота.

- Несколько слов, Галина Борисовна, о ваших сравнительно новых авторах, среди которых Николай Коляда, Леонид Филатов…
- Филатов - не новый наш автор. Его нынешняя премьерная пьеса “Еще раз о голом короле” - совершенно в его духе, с добрым таким прищуром. А вот Коляда - один из самых ярких режиссеров, заявивших о себе недавно. Последняя наша премьера, “Салестина“ - его спектакль полностью: он и автор, и режиссер. Спектакль спорный, со своеобразной эстетикой, но, безусловно, интересный. Назову еще одну пьесу Коляды - “Уйди-уйди” с Гафтом и Яковлевой. Публика на нем плакала, а критика разделала спектакль под орех. Впрочем, на критику я , честное слово, не обращаю никакого внимания.

- Чем вас прельстила ваша старая пьеса “Балалайкин и К” по Салтыкову-Щедрину, что вы недавно возобновили ее постановку?
- Много причин. Эта пьеса - давняя постановка Георгия Александровича Товстоногова, которую сейчас осуществили Игорь Кваша и Валентин Гафт. Мы захотели сохранить художественную ткань старого спектакля - это во-первых. Во - вторых, мы посчитали, что, к сожалению, Салтыков-Щедрин, Гоголь еще долго-долго будут актуальны в нашей стране, в нашей жизни.

- Вместе с “Современником” выросло целое созвездие великолепных актеров: Ахеджакова, Гафт, Кваша, Неелова, Суховерко, Чулпан Хаматова, Лиля Толмачева, Елена Яковлева. Вспомню поэта: “Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться.” Стало быть, вам есть у кого учиться? Тем более, что актеры такие разные…
- Я всегда говорила, что между актером и режиссером существует обратная связь. Молодые не только моложе нас на энное количество лет, они - другие на то же количество лет.

- У вас в труппе я насчитал около 60 актеров. Ну а с персоналом - человек 200, да? Вы , руководитель коллектива, следите, чтобы не было склок, ябедничанья и тому подобных “прелестей”?

- Пытаюсь с этим бороться. Естественно, в большом коллективе есть и зависть, и недовольство, и что-то еще. Ведь ни один артист не подумает про себя, что он хуже Марины Нееловой или Чулпан Хаматовой. А он думает: “ Этому повезло, она ( то есть я) его любит, а меня - не любит.” Во-первых, я никого не не люблю. А любимчиком моим становится тот, кто имеет внутренние приоритеты, которые я ценю.
Нет артиста, который не хотел бы сниматься в кино, на телевидении. Но, повторяю, для меня важен внутренний приоритет! Возьмите Яковлеву. Она не слезает, так сказать, с экрана, но я как бы этого не знаю, потому что она никогда не делает это в ущерб театру. Вот и все.

- Вернемся к теме “отцы и дети”. Вы говорили, что ни одного спектакля не выпускаете без просмотра его вашим сыном - Денисом Евстигнеевым. Он кинорежиссер, но мог бы, как вы считаете, ставить театральные пьесы? Не видите ли вы в нем своего преемника?
- Я ни разу не утомила театр ни своими мужьями, ни родственниками, ни сыном. Ну, а насчет преемника вопрос вообще не стоит - у нас же не частный театр. Денис человек одаренный, только что прошла премьера его фильма в 14 кинотеатрах Москвы. Это - уникальный случай, потому что у нас же засилье иностранных фильмов. У фильма острое название, которое меня, конечно, пугало: “Займемся любовью”. Но название это имеет расширительное, положительное понятие...

- Думали ли вы о своем месте в истории, ну, скажем скромнее, о своем месте в культуре России?
- Даю вам слово: никогда об этом не думала и не думаю. Я бегу вперед, мне некогда, я поэтому и книжку не написала, хотя сейчас только ленивый не пишет.

- Последний, но весьма важный вопрос: как вы, человек русской культуры, ощущаете свое еврейство?
- Своих еврейских дедушек и бабушек я не знала. Папа был человек русской культуры, родом из Витебска, размешивал краски своему великому соседу Шагалу. По сознанию своему он был настоящим комсомольцем двадцатых годов, идея всеобщего счастья его захватила. Своего еврейства он никогда не скрывал, носил имя Бер Израйлевич. Свою Государственную премию я получала как Галина Беровна. А потом папа свое имя поменял, я, соответственно, поменяла отчество. Но ни еврейской культуры, ни языка идиш или иврит я не знаю. Воспитывала меня, как я уже говорила, русская няня, я слышала от нее слова: троица, красная горка и тому подобное. Еды еврейской в нашем доме никто никогда не делал. Я ни разу не заходила в синагогу, не знала той культуры, которую представлял Михоэлс - его убили , когда мне было 15 лет. Потом, уже взрослыми мозгами, я все осознавала и понимала. Это - с одной стороны. С другой - из-за внешности, в силу, может быть, “славянских” ролей, которые я смолоду играла, никто мне в спину никогда не кричал “жидовская морда”. Вот моему мужу - кричали. Бывали и курьезы на эту тему. Однажды Олегу Ефремову какой-то чиновник того времени среди прочих укоров “Современнику” бросил и такой: “ Вообще, Олег, у тебя там сплошные евреи. Есть одна настоящая русская баба - Галя Волчек”. Но! Но когда я уже стала, что называется, соображать, когда я увидела проявления антисемитизма, всей этой гадости, то я, естественно, это возненавидела. И первое, что мы сделали, когда началась перестройка, так это показали когда-то запрещенный спектакль “ Это случилось в Виши” американского драматурга Артура Миллера, кстати говоря, еврея. (Пьеса, написанная Миллером в 1965 году, относит нас ко времени оккупации Франции фашистской Германией. Некоторые французы, как известно, выдавали своих знакомых, соседей - евреев гестапо. Как показывают нынешние антиизраильские демонстрации во Франции, тот, вишийский антисемитизм, дал, увы, свежие всходы. -В.Н.).
Я не люблю крайних проявлений национализма - любого. Гордость за свой народ, за свою принадлежность к нему - это замечательно. Но чувство превосходства над другими народами - это, согласитесь, нечто совсем другое...

- Цель вашего нынешнего визита в Америку, Галина Борисовна?
- Договориться о гастролях нашего театра в 2004 году в Вашингтоне, в Кеннеди-центре. Покажем столичной американской публике “Вишневый сад” моего любимого Чехова. Все это задумала моя удивительная подруга, патриот нашего театра Марина Ковалева.