СТАНИСЛАВ ЛЮБШИН: У МЕНЯ И СЕЙЧАС ВСЕ ВПЕРЕДИ

В нашей газете появился новый журналист: выпускница журфака МГУ Ольга Фукс. Основная ее специальность - театровед. Первая ее статья в «РБ» - беседа с известным актером Станиславом Любшиным.
РАНЬШЕ РАЗБОЙНИКИ БЫЛИ ИДЕЙНЫЕ
- Станислав Андреевич, нынешнее время вам нравится?
- Новая жизнь – это объективная реальность, и человек, как живое существо, должен что-то в себе перестраивать. Но не терять лицо во всяких перестройках-переделках, не забывать о своем предназначении. Меня многое сейчас угнетает. Например, то, что можно так запросто шарахнуть старушку по голове молотком и достать у нее из сумки какие-то рубли. Раньше все-таки разбойники идейные были – грабили банки, сберкассы, с государством боролись. Но не со старушками. Сейчас даже артистов перестали жалеть.
Помню, снимали мы фильм «Кин-дза-дза» где-то под Небедаком, городом нефтяников, вокруг которого много исправительных лагерей. В одном пансионате с нами поселили человек семь местных секретарей партии и комсомола со свитой. Как-то сели мы все вместе футбол смотреть. Жара – за пятьдесят градусов, все раздетые. А когда Евгений Павлович Леонов пошел спать, то обнаружил, что его обокрали вчистую – и джинсы, и часы, и футбольную форму (он незадолго до этого из Бразилии вернулся с таким подарком). И главное, мы ему, бедненькому, и одолжить ничего не можем – не подходит. Так и проходил несколько дней по городу в игровом костюме. Милиция начала с того, что сняла отпечатки пальцев... у режиссера Данелии и актеров Яковлева и Любшина. Мы умирали со смеху: неужели, говорим, вы думаете, что мы только и ждали, когда он из Бразилии футбольные трусы привезет? Как-то зовут нас милиционеры – ну, думаем, нашли. Приходим – милиционеры нам столы накрыли, коньяк-фрукты поставили, устроили, так сказать, «встречу со зрителями» и каются: мы все лагеря обзвонили и везде нам говорят – никто из преступников не мог обокрасть Леонова. Через несколько дней я пожаловался одному из секретарских водителей: «Представляешь, все украли, и джинсы, и часы». «Сейку»? - вскинулся он. Я полгода с Леоновым работал и не знал, какие у него часы. А с этим они только один раз футбол вместе посмотрели. Поделились мы своими подозрениями с милицией, а нам говорят, мол, извините, мы милиционеры, а там кагэбешники, мы их трогать не можем. А через год Леонову позвонили из Небедака, что вещи нашлись – надо приехать на их опознание.
ЕСЛИ БУДЕШЬ КАК КОЗЛОВСКИЙ - ИДИ
- Кого из людей, с которыми сводила вас жизнь, вам сегодня больше всего не хватает?
- Мамы. Чем старше становлюсь, тем больше ее вспоминаю.
- Как она приняла ваша решение пойти в актеры?
- Да приняла. Она сама занималась в самодеятельности, несмотря на тяжелую жизнь: работала дояркой на скотном дворе, вставала каждый день в четыре утра, да еще нас трое. И все равно женщины в колхозе организовали драмкружок – на спектакли три деревни приезжали. Мама очень красивая была, а потому играла героические роли, одна из особенностей которых состояла в том, что надо было иногда с партнером целоваться. Отец жутко переживал. С утра перед злополучным спектаклем он выпивал стопочку – мрачный, в кальсонах, как Чапаев. Потом прикалывал лист к стенке и что-то яростно рисовал. Мы приставали с вопросами: что он рисует? «Грачи прилетели!!!» - рычал на нас отец. «Да ты их уже четыре раза рисовал». А когда мама, играя, допустим, Катерину из «Грозы», целовалась с конюхом, он ничего не говорил, но садился на краю сцены и играл на мандолине «Интернационал». И все понимали, что это его протест. Потом по ночам начиналось: «Как же тебе не стыдно! Что же ты меня так позоришь?! С каким-то конюхом!!!»
- «С агрономом не ходи – ноги выдеру. Можешь раза два пройтись с председателем».
- Вот-вот. Отец, кстати, агрономом был. Мама защищалась: «Андрей, это же не я целуюсь, а женщина, которую я играю». И соседи из-за стенки (стеночки тоненькие были) заступались: «Андрей, отстань, ей вставать рано. Если не понимаешь – не ходи в драмкружок». Потом маме грамоты давали за спектакль, премии рублей по пять, и отец оттаивал немного.
Так вот, учась в кислородно-сварочном техникуме, я тоже вечера какие-то придумывал, местные недостатки высмеивал. А однажды попал во МХАТ на «Три сестры» и голову потерял от того, как Степанова сказала, глядя в окно: «В Москву, в Москву». «Уроки Станиславского» читал, старался в сверхзадачах всяких разобраться. В общем, понял, что тянет меня туда и хочу я себя попробовать. Пришел к родителям: так, мол, и так. Они телевизор смотрели через линзу – такую, как в «Пяти вечерах». В линзе – вода, и когда ступаешь по неровным половицам, пол колеблется, и артисты на экране такие пластичные становятся. Они концерт Козловского смотрели. Когда я им объявил о своем решении, мама сразу заплакала. А отец долго молчал, а потом говорит: «Если будешь, как он (Козловский) – иди, а если, как они (хор позади) – то лучше не надо». Через много лет мы с Иваном Семеновичем как-то на радио столкнулись: он романс пел, я Пушкина читал. В перерыве рассказал ему эту историю. Он посмеялся и говорит: «Передай родителям, что ты лучше стал».
НЕ ПЕРЕБИВАЙ!
- Эфрос написал про вас, что вы как-то сумели подстроиться под него, оставаясь самим собой. Под Эфроса-то хорошо подстраиваться, но ведь не под каждого режиссера и захочется...
- Я долго не знал, что Анатолий Васильевич ко мне хорошо относится... Он гениальный был человек. Приходил на репетиции очень нервным, хотя все у него уже было придумано. Садился, ни на кого не глядя, начинал говорить, увлекался – и освобождался, расцветал. Он мог расплакаться за режиссерским столиком, если ему нравилось, хотя режиссеры обычно оттуда только кричат на артистов. Он обожал всякие неожиданности. Помню, мы с Настей Вертинской репетировали сцену из «Тартюфа», где вредный Тартюф очень пристает к бедной Эльвире. Я умудрился снять с Вертинской бюстгальтер, на расстегивая блузки. А потом, спасаясь от меня, Настя бросилась в зал и забралась на колени к какому-то критику (Эфрос пускал их на свои репетиции). А я, не долго думая, сиганул за ней на эти же колени. Эфрос хохотал, как сумасшедший. Такие живые репетиции были для него важнее любого продуманного спектакля.
А что касается других режиссеров... Не буду называть фамилию одного из них – его уже нет в живых. Хороший по-своему был человек, в прошлом военный. Приказывает он мне – играть так-то и так-то. А я играю все наоборот. «Стоп, - говорит, - в чем дело?» «А я, - говорю, - волнуюсь». «Волнуешься? Ну, давай еще один дубль». А я и второй, и третий дубль по-своему играю. «Все волнуешься? Ладно, перерыв». Потом материал напечатали, он меня зовет: «Знаешь, а правильно ты все наоборот играл». Я только начал: «Эх, если бы вы раньше это поняли, как бы нам легко работалось», как он закричит: «Не перебивать!» В общем, надо было изловчиться, чтобы и его не обидеть, и сделать по-своему.
ТАК Я РУБЛЕВА И НЕ СЫГРАЛ
- Как я понимаю, вы не всегда пытались изловчиться. Что вам сделали за то, что вы выступили против ввода наших танков в Прагу?
- Года четыре никуда не выпускали – я же не был членом партии, иначе со мной бы поступили по-другому. В том году меня признали в Чехословакии лучшим иностранным актером за фильм «Щит и меч». Лежу я в больнице, и вдруг меня оттуда выдергивают, вручают паспорт, везут в аэропорт – будь добр лететь в Чехословакию на премьеру «Щита и меча». Даже визы не поставили. А когда я возвращался назад, меня не впускали в нашу страну, так как я без визы улетел. После премьеры у меня был прямой эфир, который вел один известный чешский актер. Говорил-говорил со мной про кино-театр, а потом спросил про мое отношение к вводу танков. А я и сказал, что вынужден извиниться за свою страну. Тот актер в кадре аж расплакался...
СОЛНЦЕ ЯРКОЕ, НЕБО ЧИСТОЕ
- Вам часто приходилось жалеть о своих решениях: отказал одному, согласился сниматься у другого?
- Кулиджанов хотел снимать меня в роли Раскольникова, но заболел, а я за это время снялся в «Щите и мече». Его посмотрели 520 миллионов – то есть, получается, каждый житель СССР по два раза. И Кулиджанов от своей идеи отказался – тебя, мол, теперь вся страна знает. Они в первую очередь типаж видят, а не актера. Я отказывался, во-первых, из-за того, чтобы не играть очередной раз типаж разведчика. А во-вторых, по этическим соображениям. После выхода фильма «Застава Ильича» все наперебой хвалили Хуциева – эх, нам бы талант Марлена. А когда Хрущев разругал фильм, те же люди, которые его хвалили, стали его крыть. Мы ничего не понимали. А оказывается, все шло под стенограмму и стенограмма шла в ЦК. Хуциева затравили так, что он вынужден был выехать из своего переулка, где он жил, и снимать квартиру в другом районе Москвы. А я отказался сниматься у трех режиссеров из тех, кто его травил. Хотя роли они мне предлагали интересные, характерные.
- Ваш Ильин из «Пяти вечеров» не просто вернулся с Севера – он там отсидел...
- За вольнодумство. В театре можно было об этом говорить, а в кино запретили. У Володина Ильин рассказывает Тамаре: «Едешь 500 километров, и ни души, резина замерзает, боишься остановиться, чтобы самому не замерзнуть». Нас заставили этот текст выкинуть, а вместо него сказать: «Едешь 500 километров, солнце яркое, небо чистое, у тебя за спиной карабин лежит – и ничего не страшно». Меня так коробило от этой оптимистической фразы, что пришлось даже ее переозвучивать, - никак не мог ее выговорить как надо.
- Что вас сегодня вдохновляет – музыка, книги, спектакли, фильмы?
- Музыка, которая «уносит куда-то», как у Чехова написано. И одна женщина – моя жена.
- А с техникой вы дружите? Все-таки первое образование обязывает.
- Не то что дружу. Но архитектором, наверное, мог бы стать. По крайней мере, когда строил загородный дом, все там рассчитал сам.
- Станислав Андреевич, говорят, в каждом возрасте есть своя прелесть...
- Как говорил Ильин в «Пяти вечерах»: у меня в семнадцать лет было все впереди, и сейчас еще все впереди.