ГРИША ПОЛЯК: АРХИВИСТ, ИЗДАТЕЛЬ, ЭНТУЗИАСТ

Вот уже пять лет минуло как умер Гриша Поляк, книголюб и издатель «Серебряного века». Мы собрались в узком кругу, чтобы отметить эту печальную годовщину.
А ведь было время - и об этом можно судить по сохранившимся снимкам – когда Гриша дружил, приятельствовал либо общался с такими знаменитостями, как Аксенов, Бродский, Войнович, Довлатов, Шемякин. «Кого уж нет, а те далече, как Саади некогда сказал», - припомнил я нашего классика, как тот - персидского. Круг редел, друзья выбывали из жизни, а потом случилось несчастье и с Гришей. В моем дневнике я обнаружил следующую запись: “Умирает Гриша Поляк: рак прямой кишки обнаружен на стадии метастаз в печени. Бомбардируют печень химиотерапией, изначальный рак неоперабелен. Как он подзалетел, бедный, а ведь так пекся о своем здоровье и измышлял мнимые болезни, а его тем временем подстерегала настоящая. Как у Бергмана в “Седьмой печати”. Актер притворяется умершим, убегает от чумы в лес, лезет на дерево, а смерть его подпиливает: “Почему меня!”
Как странно, зная, что он вот-вот умрет, слушать его по телефону. Со смертного одра он спрашивает, не сохранилось ли у меня чего из И.Б., но кроме посвященного нам с Леной Клепиковой поздравительного стихотворения, которое я опубликовал в “Романе с эпиграфами” и «Трех евреях», ничего что-то не припоминалось. Зато Гриша вдруг вспомнил - внутреннюю рецензию на роман летчика-графомана, которую И.Б. сочинил по просьбе Лены, тогда редактора питерского журнала “Аврора”. “Надо порыться”, говорю я, понимая, что уже не успею. А потом будет не для кого. Нет больше рядом такого ненасытного архивиста, как Гриша Поляк.
Гришу жалко. Как и всех нас. Кажется, он на год меня моложе. 43-го года, как Миша Шемякин: держись, Миша, не умирай. Довлатов был на год старше, Бродский - на два. Что их объединяет, помимо преждевременной смерти? Все трое - ньюйоркцы, одного поколения, рожденного в начале сороковых, абсолютно преданы литературе, хотя один писал прекрасную прозу, другой гениальные стихи, а третий ничего не писал, кроме небольших заметочек, предварявших его архивные публикации.
Я уговаривал Поляка сочинить мемуар о Довлатове, которого он знал как никто - был соседом, близким другом, ежедневно, точнее, ежевечерне с ним встречался, чему я свидетель, так как с некоторых пор мы гуляли втроем (не считая Яши, Сережиной собаки), был первопечатником Довлатова, издавая его книжки в своем издательстве “Серебряный век”, и выполнял все его поручения - от крупных до бытовых. А главное - единственным в мире человеком, которого застенчивый Сережа не стеснялся, а ведь стеснялся даже своей жены. Это как в стихотворении Слуцкого: “Надо, чтоб было с кем не стесняться...” Редкая в человеческом общежитии удача - Довлатову повезло на человека, которого не надо было стесняться. Однажды, спьяну, он разбил Грише очки, но именно ослепший без очков Поляк привел Сережу той ночью домой. Фактически он был членом семьи Довлатовых и сохранил ей верность после смерти Сережи. Вот я и думал, что такому человеку просто грех не поделиться воспоминаниями о самом популярном ныне в России прозаике. А он успел только дать этим воспоминаниям, которые уже никогда не напишет, название: “Заметки Фимы Друкера”. Под этим именем Довлатов вывел его в повести “Иностранка”. Образ иронический и доброжелательный. В жизни Сережа тоже подшучивал над ним, но беззлобно:
- Гриша - книголюб, а не книгочей. Книг не читает, а только собирает и издает. Не верите, Володя? Спросите у него, чем кончается “Анна Каренина”?
Уходят те, кого ты знал и кто знал тебя, и уносят по частице тебя самого. И хоть ты пока еще жив, но ты как бы уменьшаешься в размере, улетучиваешься, испаряешься, пока не сойдешь на нет, даже если будешь все еще жив.
Как долго я живу, думаю я, провожая мертвецов. Боюсь, в нашем и без того немногочисленном военном поколении не будет долгожителей. Вспоминаю точный стих Слуцкого про нас: “Выходит на сцену последнее из поколений войны - зачатые второпях и доношенные в отчаяньи...”
А сейчас - сходит со сцены.
Смерть выстраивает имена в ряд, независимо от рангов, да и какие могут быть литературные ранги перед ее лицом? Вот я и пишу: сначала ушел Сережа Довлатов, потом Ося Бродский, настала очередь и Гриши Поляка. Незадолго до того, как у него был обнаружен неоперируемый рак, он был приглашен в Петербург на «Довлатовские чтения». Вот тогда он и придумал доклад-мемуар под названием «Заметки Фимы Друкера». Уже с поставленным диагнозом, Гриша продолжал готовиться, но в последнюю минуту вынужден был от поездки отказаться. Он не только не написал о Довлатове, но и никому не рассказал о том, что знал – был верен кодексу дружбы. Однажды он позвонил мне и пригласил прогуляться:
- Поговорим о Сереже...
У меня были какие-то срочные дела, я отказался, о чем теперь, понятно, жалею.
В моем представлении Поляк неотделим от Довлатова и «Серебряного века» – обоих он пережил, несмотря на непродолжительность лично ему отпущенного срока. Что до его издательства, в котором он выпустил порядка полусотни книг - помимо довлатовских, альманахи «Часть речи» (первый был посвящен 40-летию Бродского), репринт русских записок маркиза де Кюстина, «Поля Елисейские» Василия Яновского, первый перевод «Тропика Рака» Генри Миллера, много других – то «Серебряный век» скончался все-таки по не зависящим от Поляка причинам. В России началась гласность, центр по изданию запрещенных прежде книг переместился обратно за океан, нужда в эмигрантских издательствах отпала сама собой. Да и откуда было взять деньги, которые Гриша и так раздобывал с превеликим трудом? Оставаясь верным литературе, Поляк в последние годы своей жизни сменил жанры и, будучи замечательным архивистом, из издателя превратился в публикатора. Его публикации появлялись по обе стороны океана - в «Иностранной литературе», «Звезде», «Новом русском слове», «Новом журнале», «Слове», «Время и мы», «Королевском журнале».
С последним связана единственная деловая смычка, которая ненадолго объединила нас с Гришей Поляком – по причине, о которой упоминать не стану, он наотрез отказался вступить в прямой контакт с владельцем этого журнала, выбрав в качестве посредников нас с Леной Клепиковой, а та работала в «Королевском журнале» редактором. С большим трудом, при содействии Миши Шемякина, нам удалось пробить несколько превосходных публикаций Поляка, которые сделали бы честь любому изданию.
Уже первая публикация была сенсационной: мемуар-макабр Георгия Иванова об убийстве на Почтамской улице в Петрограде, в котором был замешан другой «Жоржик» - Георгий Адамович. Читать этот обличительный мемуар одного поэта против другого, да еще бывшего друга, было жутковато ввиду приводимых подробностей: расчленение тела в ванной, упаковка его отдельными частями -голова была позднее обнаружена в мельхиоровой шкатулке на невском льду рядом с прорубью. Редактор «Нового журнала» Роман Гуль, которому Георгий Иванов отослал свою рукопись незадолго до смерти, так и не решился ее опубликовать, а сделал это, обнаружив в архиве «Нового журнала» и разобрав трудный почерк автора, Григорий Поляк спустя сорок лет – как бы в доказательство, что рукописи не горят. Хотя на самом деле, увы, горят.
За этой публикацией последовали другие: письма и шутливый стишок Бунина, неопубликованный заметки из «Записных книжек» Ильфа, отрывок из воспоминаний вдовы Бабеля. Наш роман с «Королевским журналом» оказался кратковременным – на полдюжины номеров, и несколько подготовленных Поляком публикаций так и остались неопубликованными.
У него был жар коллекционера, в его архиве кому-то еще предстоит разобраться, там есть уникальные рукописи, либо затерянные в эмигрантской периодике публикации Ходасевича, Набокова, Бродского, Довлатова. Будучи человеком добрым, необидчивым, Поляк, однако, тщеславился своим знакомством с Дмитрием Набоковым, Верой Берберовой, Верой Лурье. Он был окружен литературными старушками и писательскими вдовами, из которых буквально выуживал рукописи и воспоминания.
Место в истории литературы Григорию Поляку, безусловно, обеспечено – как издателю, как архивисту, как публикатору, как литературному энтузиасту и как другу писателей – живых и мертвых. А мне остается вспоминать наши ежевечерние соседские прогулки с ним, Довлатовым и Яшей, Сережиной псиной. Довлатов возвышался над нами, как Монблан...