Фантазии на тему Нины Аловерт

Довольно часто, особенно в периоды смен формаций и эпох, люди цитируют шекспировское “порвалась связь времен”. Но она никогда не рвется. Связь времен, иначе говоря, поколений, осуществляет культура. И основные звенья в этой цепи – люди, которых на самом деле не так уж и много. На мой взгляд, для нашего времени одним из этих “связующих звеньев” является Нина Аловерт. В каком-то смысле она – даже не звено, а целый культурный мост.
Судите сами. России и русской диаспоре она прежде всего известна, как балетный фотохудожник и журналист, затем как писатель и фотохроникер “третьей волны эмиграции”. В Америке и Европе ее имя также знакомо всем, кто интересуется балетом. Ценители читают ее аналитические статьи в “Данс Мэгэзин” и за очень приличные “мани” приобретают ее фотографии и фотоальбомы. Книга Аловерт “Барышников в России”, изданная в 84-м году “Холт, Рейнхарт и Винстон”, разошлась по всему свету с удивительной быстротой… При чем “мост”? При том, что, на мой взгляд, всего три главные культурные точки пересечения были у России с Америкой в ХХ веке – балет, изобразительное искусство и литература, и во всех трех этих немаленьких областях по обе стороны океана имя Нины Аловерт как некий пароль для посвященных. За доказательствами далеко ходить не надо, устройте поиск на Интернете… Это, кстати, при том, что сама Нина с компьютером отношения имеет не близкие и даже своего сайта у нее нет.
Во всех переломных событиях каждой из сфер культуры, с которой Нине довелось соприкасаться, она никогда не играла роль наблюдателя, всегда находясь “внутри”, и поступки ее реально влияли на ход событий – будь то эпопея с эмиграцией Михаила Барышникова или создание довлатовского “Нового американца”. Но прежде всего Нина – фотохудожник. Ее взгляд уникален не техническим совершенством изображения, не удачно выхваченными моментами из жизни, не выявленными глубинами человеческих характеров. Красота человеческого тела, эмоциональное усилие, заключенное в статике жеста, свет души, льющийся сквозь усталые лица артистов, энергия сюжета, угаданного точно…
16 февраля в 6.00 pm в ресторане “Русский самовар” (256 W 52 St., New York, NY) открывается выставка фоторабот Нины Аловерт “Звезды русского балета”, где уже не только американские коллекционеры, но и русскоязычный народ сможет приобрести фотографии и фотоальбомы Нины Аловерт. Те, конечно, кто понимает, что фотография мастера на стене собственного дома или офиса не только эстетическое удовольствие, а еще и надежное размещение капитала... Не пугайтесь, товарищи, для тех, кто фотографии купить не сможет, вход вовсе не закрыт. Наслаждайтесь на здоровье! Тем более что выставка продлится неделю.
А я тем временем предоставляю вашему вниманию, читатель, нашу с Ниной Аловерт беседу…
Нет, пожалуй, отвлекусь и вспомню одну историю, свидетелем которой был в том же “Русском самоваре”. Иногда короткое наблюдение может сказать о человеке больше, чем тома психологических исследований.
Итак, дело происходило года два назад. На втором этаже ресторана Нина Аловерт отмечала день рождения. За длинным столом сидели гости – ее друзья, человек двадцать пять-тридцать. Место, еда и выпивка были предоставлены давним другом Нины, владельцем ресторана Романом Капланом. Он и сам временами поднимался наверх проверить, как идут дела. Угощение было скромным, но достойным. Вечер был в разгаре, все что-то шумно обсуждали, вновь приходящие поздравляли Нину, дарили подарки, им тут же наливалась водка, которую периодически приносили официанты. Нина сидела во главе стола, и ей все это, похоже, очень нравилось. В какой-то момент вновь появился хозяин ресторана, на этот раз с высоким стройным, хорошо одетым человеком лет пятидесяти, которого сопровождали двое помоложе. Они застыли на входе, а Каплан с новым гостем направились к Нине.
- Нина, – сказал Роман, - хочу представить тебе и твоим гостям… Посол Российской Федерации в Вашингтоне…
Дальше Каплан назвал имя, отчество и фамилию. За столом повисла неловкая пауза. Надо сказать, что две трети собравшихся за столом приехали в Америку еще в семидесятые, и отношение к власть имущим в России у них мало изменилось. Посол замер, перед ним за столом сидело тридцать человек, в полной тишине с первого этажа доносились гул голосов, звуки мелодии из “Семнадцати мгновений весны”, звяканье рюмок… Нина Аловерт встала, оглядела аудиторию и, царственно поведя рукой, приказала:
- Водки послу!
ФантазиИ
на тему юности

“…Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.”
А.С.Пушкин,
“Евгений Онегин”
- Нина, Вы можете выделить главные периоды Вашей жизни?
- Главные периоды жизни? Война, которая застала меня на Украине, куда мама меня вывезла отдыхать. Мне тогда исполнилось шесть лет. Уход от немцев, который очень хорошо помню, затем второй очень важный период жизни, когда я впервые поняла, что балет – это моя любовь, когда уже по возвращении в Ленинград меня мама привела на “Спящую красавицу”. Хотя первый спектакль я увидела в эвакуации, в городе Йошкар-Ола.
- А почему Вы так полюбили балет? Вы пытались как-то объяснить себе?
- Любовь не имеет “почему”.
- Но люди же пытаются сами как-то анализировать, для себя… Вот, допустим, я полюбил женщину, не знаю – почему. Но я пытаюсь понять, за что полюбил – она красивая, умная…
- За красоту. Красота для меня играет очень большую роль в искусстве. Так же, как и фантазия. А балет – это чистая фантазия. Я вообще не люблю реалистический театр. Нет, конечно, есть замечательные спектакли, которые мне очень нравились. Но на меня наибольшее впечатление, как в театре, так и в литературе, производит выдумка. Балет весь - выдумка. Что может быть менее реалистично в театре, чем балет? Отчего, вывернув ногу наизнанку, вы изображаете любовь, да?
- Да, что-то в этом духе я хотел у Вас спросить…
- Но в этом есть своя логика, своя красота. Это так же, как “Мастер и Маргарита” для меня важнее многих гениальных реалистических произведений. Всякая выдумка для меня имеет совершенно непреодолимую силу. В любом жанре. Почему я так любила спектакли Акимова? На самом деле после Мейерхольда с его хождением по проволоке с зонтиком уже ничего в этом не было нового, и все равно там не было реализма, все важное было сказано не реалистическими способами выражения.
- Вам должен был нравиться Любимов, наверно?
- Нет, не нравился. Театр мой был – театр Эфроса. Я его понимала… просто до глубины души.
- Но это ведь психологический театр?
- Да, он психологический, но не было в нем такого унылого реализма, какой был во многих других театрах.
- А Товстоногов?
- Нет, равнодушна. Обожала Юрского, Басилашвили и некоторых других актеров, но сам театр не был мне близок… Ничего это не значит. Знаете, я в молодости страшно любила Прокофьева и не очень любила Шостаковича. Но от этого Шостакович хуже не стал. Это то же самое, как идут две девушки по улице, в одну вы влюбляетесь, а в другую – нет, а они обе одинаково красивые. Искусство, театр, книга - это как любовь. На что-то отзывается ваше сердце, на что-то не отзывается, а у другого человека отзывается на другое.
- Нина, если Вам так нравился балет, Вы там, насколько я знаю, даже начинали танцевать, то почему Вы стали фотографом?
- Я стала фотографом, потому что понимала, что балериной я не буду.
- Почему?
- Я начала заниматься очень поздно. В балет я влюбилась в 1947 году, мне уже было по всем понятиям поздно учиться профессионально, да и семья у меня была научная сугубо… Хотя мама как раз потакала всем моим причудам и выдумкам. И она меня сразу отдала в кружок, сначала в Дом ученых. Это был любительский кружок, но там я моментально начала все делать себе сама – я себе ставила танцы, сама встала на пальцы, чего не надо никому никогда делать. Мои номера были обязательно с драматическим сюжетом. Мама шила мне костюмы… Потом я ушла в более профессиональную самодеятельность, в Выборгский Дворец культуры. Туда ходили люди, которые по каким-то причинам, как я, поздно пришли в балет, занимались мы три раза в неделю, нам преподавали по всей классической программе всех училищ, и самое, конечно, потрясающее, что к нам приезжал и поставил свои “Половецкие пояски” знаменитый Касьян Голейзовский. Он с нами работал, благоволил ко мне, чем я очень горжусь, хотя я у него танцевала в чистом кардебалете. Он был фантастический человек, он не объяснял “наклонитесь направо, наклонитесь налево”, он ничего не показывал, а говорил: “Понимаете, вот это степь, и дует ветер. Очень сильный. Вы должны наклониться… вот как Ниночка делает”. Он свои балеты рассказывал нам, как картины. Вообще в моей молодости было много замечательных немолодых людей, на знакомство с которыми мне везло. Ну, помимо всех прочих, первой, конечно, была мама, совершенно фантастический человек, совершенно неординарный и всегда поддерживавший все неординарное, что могло произойти. Потом, когда я пошла в университет, та кафедра, куда я попала, тоже состояла из очень странных для советского времени людей.
- А на каком факультете Вы учились?
- На историческом. Я очень хотела пойти в театральный институт…
- В каком году это было?
- Наверно, пятьдесят третий это год был.
- Год смерти Сталина…
- Да. Смерть Сталина меня застала в школе. Пришла мама в шесть утра, разбудила меня и говорит: “Он подох!” Я так сразу и поняла, о ком идет речь. Ну, мама меня с детства учила его ненавидеть. Как она не боялась, я не знаю. Я пришла в школу, там никто не знал, что делать, и учителя не знали, что с нами делать. По радио передавали нам траурные марши и нас выпустили в зал – ходить по кругу. Почему по кругу? Не могу сказать. У нас была учительница по литературе, дивная такая ироничная-ироничная еврейская дама, которая стояла, прислонившись к стенке, и с такой иронией смотрела на меня, что я этого никогда не забуду. Я хожу по кругу с “выражением” на лице, потому что музыка печальная, а не потому вовсе… А она стоит и смотрит на меня. Потом она мне говорила: “Смотрю на тебя и думаю, что же ты такое изображаешь?” А это были просто мои актерские начала… Да, когда я поняла, что не буду танцевать, я решила пойти в театральный институт, и тут меня отговорила мама, и сейчас я думаю, что это было правильно, к счастью. До некоторой степени она была права, потому что, ведь если бы я так уж этого хотела, я бы этим и занималась - в университете была студия, откуда вышли и Горбачев, и Юрский, и Данилов, и я могла бы пойти и пробивать себе эту дорогу, но я не пошла. Я продолжала танцевать в самодеятельности, училась на кафедре Средних веков, занималась историей Германии, отчасти Италии четырнадцатого века. Потрясающе интересно было. А потом к нам пришел новый завкафедрой, это был следующий уникальный человек для меня, Матвей Александрович Гуковский. Он вернулся из лагерей, где сидел с Левой Гумилевым. Мы с Матвеем Александровичем очень дружили, он любил театр. После окончания университета он взял меня на кафедру лаборантом и в заочную аспирантуру. Но после того, как Акимов решил, что мне достаточно заниматься наукой, и сделал мне место завмузеем в Театре комедии, и я ушла из университета. Кафедра была просто в шоке, как, впрочем, и моя семья, за исключением мамы. Николай Павлович Акимов – это был человек, который сыграл, может быть, после мамы наибольшую роль в моей жизни. Он тоже, из ненависти к Советской власти, предпочитал собирать не очень, может быть, талантливых авторов комедийных и делать из них комедиографов, только бы не ставить советскую комедию… Как-то он выступил в Доме ученых, рассказывал о молодых авторах. А я к этому времени написала пьесу. Акимова только-только вернули в Театр комедии, после того как выгнали за формализм. Я пошла на эту лекцию, пришла к нему за кулисы и говорю: “Не прочтете ли пьесу еще одного автора молодого?” Он говорит: “Конечно”. Вот так началась эта часть моей жизни. Я с ним очень дружила до самой его смерти. И этим тоже горжусь, потому что, когда я с ним познакомилась, я была совсем девочка – мне был 21 год. Он, кстати говоря, со всеми разговаривал, совершенно не опускаясь до возраста. Это был человек настоящей петербургской культуры, исключительной морали, после мамы это был второй человек, который никогда не позволял себе никаких уступок, приспособленчества ни для своего удобства, ни для чьего-то. И, конечно, это был гениальный режиссер и художник, вот уж совсем не реалистический – ученик студии Яковлева и Шураева. И не случайно он ставил Шварца.
- А что с пьесой?
- С пьесами ничего не вышло. Первая пьеса не пошла. Акимов сказал: “Знаете что, давайте мы будем писать другую. Это интересно, но у нас на эту тему вообще-то ставится пьеса”. Я начала писать другую, потом третью сразу… Я была уникальный автор, я подписала договор на две пьесы, получила гонорар, и ни одна пьеса не пошла. Первая, потому что Акимов считал, что третья интересней, а третью не разрешил обком. Завлит, испугавшись, понесла ее в обком, вообще этого делать было нельзя, но, с другой стороны, может быть, лучше, что получилось так. Уже распределение ролей было и какие актеры должны были играть! Вениаминов, Трофимов, один другого лучше.
- А вторая пьеса?
- Вторую забудем. Она была - так, издержки первой еще… Так вот, с третьей я попала в такой неблагополучный момент, когда Хрущев объявил, что темы отцов и детей не существует в Советской стране, а пьеса была на эту тему. Два года Николай Павлович пытался ее поставить, но ничего не вышло. После чего я написала пьесу “Рыцари Круглого Стола”, и вот, прочитав эту пьесу, Николай Павлович только руками развел, сказав: “Это лучшее, конечно, из того, что вы написали, но я даже пытаться не буду ставить”.
- А она у Вас есть? Я имею в виду – здесь, в Америке.
- Нет.
- Нет?
- Наверное, где-нибудь в России я ее оставила. А зачем?
- Ну, хоть один-то авторский экземпляр, для себя?
- Леня, понимаете, когда мы уезжали, тратить каналы на то, чтоб провозить пьесу, которая никому никогда не будет нужна, я не могла. Я их использовала для того, чтобы провезти пленки, которые тоже не имела права вывозить.
- А когда Вы начали фотографировать?
- К концу школы. Причем сначала у меня был вообще пластиночный аппарат, мама считала, что я должна знать, как это все на самом деле выглядит.
- Вы и печатали сами?
- Конечно. А потом мама купила мне “Киев” – это, я думаю, была копия трофейной “Лейки”, чудный аппаратик был. И я начала потихоньку, из-под руки, из-за угла снимать балет.
- Только балет?
- Ну, конечно, я снимала и дома – подруг, друзей.
- А на улице, допустим?
- Нет, жизнь улицы меня никогда не интересовала. Меня интересовало вмешаться в творческую жизнь… Я понимала, что в театре уже не буду выступать, а очень хотелось. А поскольку я человек активный, авантюрный, то я хотела вмешаться в это искусство не просто зрителем, я хотела вмешаться – написать или снять…
- Зафиксировать?
- Для меня это не фиксация. Это мое сотворчество, как ни странно, с тем, с кем я вступила в контакт на сцене. Для меня очень важно вступить с актером-танцовщиком в контакт… Если мне танцовщик-актер на сцене близок, я могу книгу написать на тему о том, что он хотел сказать на сцене, как я уловила идущий от него посыл. Актерское искусство ведь в том и заключается, что не известно, откуда человек берет из себя неизвестно что и посылает нам в зал. Мы либо слышим, либо не слышим, и каждый еще и слышит по-другому. И если от сердца к сердцу пришел этот, как здесь говорят, “мессидж”, то это – идеально... Потом я уже начала снимать и спектакли, а поначалу меня интересовало вот это активное сопереживание… ответ на то, что я услышала… моя фантазия на эту тему.


ФантазиЯ
на тему любви

“Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком… и я там, тогда… с этой, как ее…
- С кем? – спроисил Бездомный.
- С этой… ну… с этой… ну… - ответил гость и защелкал пальцами.
- Вы были женаты?
- Ну да, вот же я и щелкаю… На этой… Вареньке… Манечке… нет, Вареньке… еще платье полосатое, музей… Впрочем, я не помню.”

М.А.Булгаков,
“Мастер и Маргарита”

- Что было дальше? Я имею в виду – вот Вы у Акимова заведуете музеем…
- После смерти Акимова я ушла из Театра комедии и года два работала во Дворце искусств - референтом. Занималась тем, что организовывала вечера для артистов. Совершенно не для меня работа, я ее просто не понимала. Вынесла я оттуда только два позитивных…
- Момента?
- Пожалуй… Во-первых, я познакомилась очень широко с театральным миром, драматическим, Москвы и Ленинграда… У балетных, в основном, нет времени ходить на такие вечера. Очень много я там снимала. А, во-вторых, я там вышла в третий раз замуж и завела второго своего ребенка – Машу. Старшего сына моего зовут Игорь, как вы знаете… После чего ушла оттуда насовсем. Потом я разошлась с третьим мужем и оказалась одинокой девушкой с двумя детьми на улице…
- А сын у Вас от второго брака?
- Да. Но он Аловерт. Мою фамилию я сохраняла и вот почему. Потому что она выдуманная. Моего прадеда нашли подкидышем на рудниках Алаверды, это горы между Грузией и Арменией, и привезли его в Россию, и дали ему фамилию Аловерт, “д” смягчилось на “т”.
- А кто он был по национальности?
- Либо грузин, либо армянин. Одно из двух.
- Так вот откуда Ваш темперамент!
- Кавказский!
- А мама Ваша из дворян?
- Это такие захудалые дворяне польско-украинские – Тудоровские.
- Но фамилия тем не менее довольно известная.
- Потому что дед был очень крупным физиком, одним из создателей Оптического института в Ленинграде.
- То есть в детстве Вас окружала не театральная среда, а научная?
- Да, конечно. С Вавиловым я хорошо знакома была, конечно, не с Николаем, которого я не знала, а его брат, президент Академии наук, в эвакуации жил над нами, а в Ленинграде он жил под нами. Физик Гребенщиков…
- А с Гумилевым, интересно, Вы тоже были хорошо знакомы? Вы его так запросто назвали – Лева…
- Да, очень хорошо знакома. Он появился у нас на кафедре сразу, как только появился Матвей Александрович Гуковский, и благодаря Гуковскому он защитил диссертацию, потому что, в общем, тогда никто его всерьез не принимал. Он сидел у нас часами на кафедре, болтал… Его очень не любили на кафедре не то Искусствоведения, не то Древней Греции, я сейчас уже не помню точно… Там была такая лаборантка Антонина, и он говорил: “Существуют Нина и Антинина”.
- С юмором у него было все в порядке…
- Да. Но я ему не очень симпатизировала. Во-первых, он был очень “мейл-шовинист”, что я не уважаю, как прирожденная феминистка…
- Говорят, что он был антисемит?
- С этим я не сталкивалась, тем более что Матвей Александрович, еврей со всех сторон, больше всех ему помог и ввел в науку. О, тогда я была очень нетерпима ко всему этому. У нас в семье антисемитизм считался преступлением номер один, хотя никто евреем не был. Но это неважно – порядочному человеку не обязательно принадлежать к какой-либо нации, это международное понятие – порядочность. Вообще всякое пренебрежение к любой нации считалось преступлением в семье у нас, и я с этим выросла… А что касается среды, то это просто мое огромное везение – люди старой формации, с которыми мне довелось не только быть знакомой, но и дружить.
- Вот Вы сейчас встречаетесь с разными людьми и, наверно, сравниваете…
- Нет. Зачем? Знаете, когда-то, очень давно, я спросила маму, у которой почти не было друзей, за исключением двух-трех: “Почему?” И она сказала: “Все мои друзья остались на Марсе”. Она имела в виду ссылку, в которой она провела молодые годы, где, действительно, наверно, были совершенно необыкновенные люди. Но то были люди, для всех для нас другие, а я сама не принадлежу к той формации. Мне просто повезло, что они занимались мною. Почему я должна сравнивать? И когда я встречаюсь с человеком, он мне интересен сам по себе, а не по сравнению с кем бы то ни было.
- Нина, провокационный вопрос. Ваша бурная личная жизнь как-то влияла на Ваше творчество?
- Конечно. Личная жизнь и искусство имеют одни и те же корни. Она меня очень вдохновляла. Я и первую-то свою пьесу написала, потому что мне как-то надо было выразить свою “нестандартную” любовь. “Нестандартную” не в теперешнем понимании слова. Просто я в шестнадцать лет встретила человека, который, действительно, был главной любовью моей жизни. Он открыл мне дверь, а я потеряла сознание. Нет, не упала… а упала стенка тьмы, а когда поднялась, то я оказалась влюбленной на многие годы. Это была главная история в моей жизни. Он был женат, я обожала его жену, она была очень известная балерина, я перед ней преклонялась, как раз когда мы познакомились, она ждала ребенка, она была намного его старше. Теперь этот ребенок мой большой друг… Потом они разошлись…
- А Вы за него хотели замуж…
- Я, наверно, хотела бы за него замуж. Но когда он разошелся с первой женой, он очень быстро завел роман с женщиной, на которой, в конце концов, через много лет женился. Плюс я уже не говорю о том, что я была замужем за своим первым мужем, с которым, правда, вскоре тоже разошлась, что, в общем-то, не играло никакой роли в моей жизни… Хотя именно первый муж остался навсегда одним из самых близких моих друзей. И несмотря на все это, уж извините, у нас были с ним некоторые романические похождения, но очень эпизодические, которые продолжались очень долго…
- То есть с Вашей стороны, в каком-то смысле, это была безответная любовь?
- В каком-то, да. Через много-много лет, когда мы стали уезжать, он пришел прощаться, и, вы знаете, сел в кресло и заплакал. Он умер.
- Когда?
- Сейчас я вам скажу. Первым умер Довлатов, потом Саша Минц и он… Они с Сашей умерли в один день. Значит, в девяносто втором. Незадолго до его смерти я получила от него письмо. Он написал: “Ты удивительный человек и более чем друг. Спасибо тебе за уникальное отношение. Ты сделала для меня то, что не сделал ни один человек”.
- …
- Он был известный танцовщик, я очень много его снимала, к сожалению, тогда еще не очень хорошо. Но, приехав сюда, я опубликовала о нем статью в “Данс Мэгэзин”, вообще всячески поддерживала его в творческой жизни, и он это очень ценил. Потому что я была не просто влюбленная девочка, а еще и единомышленник. Я понимала, что он делает. Он был настолько красив, что очень многие просто не хотели даже видеть его, как актера, и считали, что это только красота, что не правда. Мало ли красивых людей на свете? Это еще ничего не значит. Он очень трагический по своей сути актер.
- Наверно, это и в самом деле была главная история в Вашей жизни…
- Да. Причем про эту историю я могу рассказывать. У меня была и вторая история после этого, про которую я рассказывать не могу. Она тоже была в России, но там все живы… В моей жизни было две любви настоящие. И та, и другая были безнадежны – в плане общем, хотя второй человек меня, пожалуй, даже любил. А все мужья, извините, романы, которых тоже было немало, уж тоже извините… они не были… Это не было вершиной чувств… Во всяком случае, Любовь была - немножко что-то другое.
- А дети?
- А что дети? Понимаете, у каждой женщины есть потребность родить ребенка. Это просто часть женской натуры. И нельзя сказать, что они просто появились. Я их очень хотела иметь.
- Они как-то изменили Вашу жизнь?
- К сожалению, не могу этого сказать. Но мне очень помогала мама. Поскольку она работала дома, а она всю жизнь работала, до смерти, и даже в больнице, умирая, заканчивала статью, то она очень много дала моим детям. Она с ними много говорила, она очень много знала, намного больше, чем я… А я работала, работала в театре, а театр съедает человека полностью. Но сказать, что я не занималась детьми, я не могу. Напротив, я очень много ими занималась. Сейчас они самые близкие мне люди. Но их появление мою жизнь все-таки не изменило.