Фестиваль русской подпольной культуры. Беседа с Еленой Шварц

Продолжаем серию бесед с поэтами – гостями нью-йоркского фестиваля русской подпольной культуры. Сегодняшняя статья посвящена поэту и прозаику Елене Шварц.

Елена Шварц родилась в 1948 г., окончила Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. В течение многих лет была одной из самых заметных фигур петербургской неофициальной поэзии. Писала много и во многих жанрах.[!] Из крупных ее произведений следует упомянуть роман в стихах или стихотворный моноспектакль – «Труды и дни Лавинии, монахини из Ордена обрезанного сердца» (1984), четырнадцать «Маленьких поэм» (1974-1996), сюжет которых «состоит из борьбы метафизических идей, видений, чувствований, причудливо смешанных с мелкими событиями жизни» (Е. Ш.), «Сочинения Арно Царта» (написанные от лица мифического эстонского поэта и по мотивам «Лисьих чар» китайского писателя 18 столетия Пу Сун Лиина), «Кинфию» (от лица мифической древнеримской поэтессы, стихи которой «не дошли до наших дней, но я все же попыталась перевести их на русский язык» (Е.Ш.)... С середины 80-х годов перед Шварц, наконец, открылась дорога в печать – сначала на Западе, затем на родине, и ее сборники стали выходить один за другим. В 1987 году Шварц стала лауреатом литературной премии Андрея Белого. В 2002 году она получила стипендию Фонда памяти Иосифа Бродского, предоставляемую российским литераторам и музыкантам для проведения творческого отпуска в Италии.
Многое уже сказано - и еще больше будет - о различных уникальных особенностях поэтики Елены Шварц: о парадоксальности и яркости растущих друг из друга образов, о создающей особую музыкальность и выразительность полиметрии стихотворений (метрика стиха меняется от строфы к строфе, а порой и от строки к строке), о странном сплетении различных религиозных, мистических и культурных мотивов с балансирующей над гранью хаоса растворенностью в стихиях – и так далее.
Меня спросили, почему я считаю Шварц гениальным поэтом. Для меня ответ заключается в том, что гениальные стихи являются таковыми, когда присущие им мощь, достоверность и оригинальность позволяют им достичь самодостаточности. Они становятся фактами действительности, не зависящими от мнений и вкусов, как, например, гора остается горой независимо от того, нравятся нам горы или нет, видим ли мы эту гору или не видим, смотрим на нее или нет.

– Лена, ваша первая книга вышла в 1985 году в нью-йоркском издательстве «Руссика». А до того вы долгое время были отрезаны от печати. Давайте вспомним те времена...
– Времена самиздата, наверное, для меня были самые лучшие, хотя у меня с тех пор вышло очень много книг, больше двадцати.

– То есть по книге в год?
– Даже чаще, если считать переводные. Самая первая – «Танцующий Давид» – вышла в «Руссике». Но тогда было так мало связей с Америкой, что я увидела ее только года через два. И даже узнала о ее существовании года через полтора. Поэтому там было немыслимое количество опечаток, но книга все равно хорошая, и во многих местах, например, в Израиле, меня и сейчас в основном по ней знают. Это такое избранное получилось, из ранних стихов. А потом почти сразу вышли еще две книжки, тоже за границей. Одну Таня Горичева издавала, и в Америке, в «Ардисе», вышла моя большая поэма «Лавиния». Дальше пошли переводные, книги, выпущенные «Пушкинским домом»...

- В прошлом году я привезла из Москвы ваш сборник «Стихотворения и поэмы» 1999 года.
– Беленький такой? У меня еще после этого двухтомник выходил, туда самые последние стихи включены... Включая написанные во время пребывания по стипендии Русской академии в Италии...

– Хорошо было в Италии?
- Мне нигде не хорошо. Но там было потрясающе...

– Давайте вернемся к самиздатовским временам. Вас вообще не публиковали или время от времени что-то появлялось?
– Не было никаких публикаций, не только книг. Была какая-то одна, в «Круге». В Лениграде существовало такое странное заведение под названием «Круг-81». Вот там, по крайней мере, можно было публично читать стихи, что в то время тоже было запрещено, во-вторых, там мои стихи были опубликованы в их альманахе «Круг». И по-моему все. Еще одна моя публикация была в «Тартусском листке», так же как и у Бродского. При Тартусском университете выходила такая русская газета. Это было в 83-м году, кажется. А потом –практически нигде. И все-таки сейчас мне кажется, что «догуттенберговское» время было самым лучшим. В смысле стихов, в смысле читателей... Внутренне в те времена я чувствовала себя лучше...

– Почему?
– Больше было возможности сосредоточиться, думать только о стихах, о том, что делаешь в них. Ничто тебя не корректировало, не вмешивалось. Хотя я и сейчас отдельно существую. Как будто меня и не касается издание этих книг. Продолжаю считать себя «неофициальным» поэтом. И все-таки... Тогда даже интерес к стихам был больше, намного больше. Теперь... свобода, конечно, лучше, чем несвобода. Печатать можно все, что угодно, только теперь это почти никого не волнует. Когда выщла первая моя книжка в России, она продавалась ровно два часа. Через два года еще вышла одна. Уже два дня, предположим, продавалась. А белый мой сборник, вами упомянутый, продавался два года... Правда, это и от издательства зависит – в каких местах они ее продают. Иногда так запихают, что не найдешь. А вот книги серии «Пушкинского фонда» – например, «Дикопись последнего времени» и двухтомник – свободно продавались в Москве.

– А почему вас так строго держали вне печати? Вы занимались какой-нибудь антисоветской деятельностью?
- Ну, тогда не печатали любого человека, у которого в стихах были религиозные мотивы, предположим. И не только это – малейшее уклонение от пятистопного ямба тоже не приветствовалось. Только отдельные поэты, такие, как Вознесенский, которые уже завоевали себе какую-то позицию, могли все что угодно публиковать. А больше никто не мог. Вспоминаю характерный случай: когда мне было еще восемнадцать лет, мне предложили напечатать стихи в ленинградском «Дне поэзии». И почти уже напечатали, попросили только убрать одно слово. Это слово было «душа». Я отказалась. И все. Этого было достаточно. Политикой я никогда прямо не занималась, в отличие, скажем, от Наташи Горбаневской. Я это никоим образом не ставлю себе в заслугу, просто по природе чуждо. Хотя у меня были поползновения пойти и что-то тоже демонстрировать, но так получилось - слава Богу, может быть, что из этого ничего не вышло, и я занималась просто поэзией. В чистом виде.

– Можно поинтересоваться, как вы зарабатывали себе на жизнь?
– Зарабатывала как могла. Переводила пьесы по подстрочникам. Мама работала в театре БДТ, поэтому у меня было много знакомых, и я в театральной библиотеке за очень маленькие деньги переводила. Как-то перебивалась.

– С кем из поэтов вы тогда общались?
– Тут как раз очень много можно было бы говорить. Были поэты моего поколения, чуть старше... Виктор Кривулин покойный. Александр Миронов, замечательный поэт, лучший, я считаю, поэт нашего поколения. Он совсем как-то на отшибе находится, по разным причинам. У него сейчас вышла первая большая книга избранного. А раньше только маленькая брошюрка выходила. Сергей Стратоновский... Юрий Кублановский... Ольга Седакова.
Мы собирались, домашние чтения устраивали, какая-то жизнь происходила. В мастерских художников читали. Люди сидели, стояли, чуть ли не на потолке. В 1982-м у меня было большое чтение в «Круге-81», в музее Достоевского. Первый вечер вообще в истории неофициальной поэзии в двух отделениях и со сцены. А потом у меня было еще такое знаменитое чтение, многие вспоминают. Тоже в «Круге-81». «Лавинию» я там впервые читала. Там было столько народу, что я не могла движения сделать, чтобы не наступить на кого-нибудь. Стояла на одной ноге. И зрители все стояли на одной ноге. Это было в 84-м году... Хотя на чтения и сейчас приходит довольно много людей. Но повторение того, что было, выглядело бы сейчас неестественно. Невидимая атмосфера, которая всех держала, умерла. Не знаю, как это лучше сказать...

– Вы любите читать стихи?
– О да, конечно, я же выросла в театре, на сцене. Мама там работала, я уже говорила. Я жила в театре. С тех пор, как она умерла, не была там ни разу.

- А часто вы читаете?
– Раз в год. Два бывает редко. Я и всегда так читала.

– Лена, а как вам пишется сейчас?
– В основном в последние годы – тьфу-тьфу – пишется, и даже много. У многих сверстников-ровесников не так, кстати сказать...

- Какие из собственных произведений вам особенно дороги?
- Не знаю. Может быть, «Лавиния». «Маленькие поэмы» некоторые, поздние. Написанные в середине восьмидесятых. Мне кажется, их никто не понимает и сейчас, и поэтому я их больше люблю.


Елена Шварц

РАЗГОВОР С КОШКОЙ

«Я выпью, а закусишь ты», –
Я кошке говорю, а та
Мне отвечает торопливо
Ударом пышного хвоста.
«Пусть плачущие будут как не
Плачущие – кто, кошка, так сказал?
Не Петр?»
Она не отвечает мне,
Упорно, молча гложет шпроту.
От мертвых нет вестей, а странно:
Из смерти ль трудно вырыть лаз?
Она, понурившись, мурлыкнет,
Но зорких не отводит глаз.
1998

ПОПУГАЙ В МОРЕ

Вот после кораблекрушенья
Остался в клетке попугай.
Он на доске плывет – покуда
Не заиграет Океан.

Перебирает он слова,
Как свои шелковые перья,
Упустит – и опять поймает,
Укусит – и опять подбросит.

Поет он песню о мулатке
Иль крикнет вдруг изо всей мочи
На самом на валу, на гребне –
Что бедный попка водки хочет.

И он глядит так горделиво
На эту зыбкую равнину.
Как сердце трогает надменность
Существ беспомощных и слабых.

Бормочет он, кивая:
Согласен, но, однако...
А впрочем... вряд ли... разве...
Сугубо... И к тому же...

На скользкой он доске
Сидит и припевает,
Бразилия, любовь
Зажаты в желтых лапах.

Косит он сонным глазом,
Чтоб море обмануть.
Год дэм!.. в какой-то мере,
И строго говоря...

А волны все темней и выше,
И к ночи Океан суровей,
Он голову упрячет в перья
И спит с доверчивостью детской.

И растворяют тьма глухая
И серый Океан косматый
Комочек красно-золотистый,
Зеленый и голубоватый.
1985.

МАЛЕНЬКАЯ ОДА К БЕЗНАДЕЖНОСТИ

«Душа моя скорбит смертельно», –
Сказал Он в Гефсиманской мгле.
Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так вы не жили на земле.

Младенцы в чревесах тоскуют
О том, что перешли границу
Непоправимо, невозвратно –
Когда у них склубились лица

А мытарь с каждого возьмет
Обол невыносимой боли.
Пожалте денежку за вход –
И вы увидите полет
Орла и моли.

Моцарта кости в земле кочуют,
Флейты звенят в тепличном стекле,
Они погибели не чуют,
Они не жили на земле.
1997



МОИСЕЙ И КУСТ, В КОТОРОМ ЯВИЛСЯ БОГ

О Боже – Ты внутри живого мира
Как будто в собственном гуляешь животе.
В ужаснувшемся кусте
Пляшут искорки эфира.
Как скромен Ты!
Каким усильем воли
Ты помещаешься
В одном кусте – не боле.
Как Ты стараешься Себя сгустить,
И ангелов Тебя поддерживают крылья –
Чтобы нечаянным усильем
Всего творенья не спалить.
Куст по Твоим законам жил,
Их затвердив, как всё, как все,
По осени он цвел дождем
И сыпью розоватой по весне,
Необжигающим огнем
Теперь осыпан, как во сне.
Бог Авраама, Бог Иакова,
Творец и крови и Венеры,
Тебе не надо светлой Авеля
Души, Ты ищешь не любви, а веры,
Но только внутреннюю силу...
Вот Моисей – он прям и груб,
Его, конечно, до рожденья
Уже Ты пробовал на зуб.
Вот Бог уходит на Восток,
Такое чувство у куста,
Как будто выключили ток,
Как будто плоть его пуста.
Приходит ангел – он садовник,
Он говорит, стирая пыль с куста:
Расти, расти, цвети, терновник,
Еще ты нужен для Христа.
Начало 1970-х

АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ СТРАНОВЕДЕНИЕ
Тому Эпстайну
Человек граничит с морем,
Он – чужая всем страна,
В нем кочуют реки, горы,
Ропщут племена,
В нем таятся руды, звери,
Тлеют города,
Но когда он смотрит в точку –
Тонет, тонет навсегда.
Человек граничит с морем,
Но не весь и не всегда, -
Дрогнет ум, потом начнется,
Хлынет темная вода.
2000