Выбор добра

Картина Татьяны Зайки «Любит, не любит...», помещенная недавно на обложке «Русского Базара», вызвала живой интерес и отклик читателей. В адрес редакции поступили письма с просьбой рассказать о художнице и ее творчестве. Зная, что Татьяна – человек оригинального мышления и свободно чувствует себя не только в художественной, но и в словесной стихии, мы решили предоставить слово ей самой. Для тех же, кто пожелает ближе ознакомиться с творчеством этой замечательной художницы, можно добавить, что Татьяну Зайку представляет нью-йоркская галерея Revel, где в конце февраля должна открыться ее персональная выставка.[!]
Творческий путь Татьяны Зайки начался в Москве; теперь она живет и работает в Нью-Йорке. Я познакомилась с ней несколько лет назад и с тех пор не раз бывала на ее выставках, смотрела новые работы у нее дома. И сейчас картины Татьяны вызывают у меня те же чувства, что и в момент первого знакомства, – удобства, приязни и радости. Эти картины воссоздают знакомый, даже родной мир, но слегка преображенный, улучшенный, как в счастливом сновидении или в детской книжке. Преображение достигается порой за счет одного только изобильного, прекрасного освещения, порой – за счет поз, одежды, цвета, деталей композиции. Картины Татьяны несут в себе такой привлекательный и непривычный для современного зрителя заряд любви и тепла, что их чисто художественные качества иной раз отступают на второй план. Поэтому пусть читателя не удивляет религиозно-философский характер, который почти сразу принимает наша беседа.
– Татьяна, ваши картины представляют, в основном, мир идеальный, воображаемый. Почему?
– Коротко говоря, мой стиль – это сюрреализм, маскирующийся под реализм. Содержание моих картин – ситуации вымышленные и необычные, но теоретически возможные. Вот например, картина с обезьяной, гадающей на ромашке, – «Любит, -не любит...», которую поместили пару недель назад на обложку «Русского базара». В принципе обезьяну можно выдрессировать так, чтобы она отрывала лепестки, это нетрудно. Так что у меня свой сюрреализм, «реалистический». Никаких русалок, монстров, плавающих в воздухе вырванных глаз и прочей бредовой гадости я не рисую. Я не люблю этого в жизни, не люблю этого и в искусстве. Один знакомый европейский фотограф мне сказал: «Моя цель – создать такое изображение, на которое хотелось бы смотреть всю жизнь». Вот это достойная задача! Его затемненные фотографии напоминали кадры из фильмов Тарковского, который, кстати, очень повлиял на меня в молодости. В 1975 году, посмотрев «Зеркало», я в тот же день решила посвятить жизнь искусству, хотя до этого собиралась стать просто учителем рисования.
Теперь я отвечу на ваш вопрос, почему я тяготею все-таки к миру воображаемому, почему я не выбрала в конце концов реализм. Мой ответ прозвучит, может быть, странно, но я хочу честно сказать, что мне мало что в окружающей жизни интересно рассматривать, мало что по-настоящему радует глаз. И так было всегда, с детства. Я как чужая здесь. То, чем люди обычно восхищаются, мне чаще всего кажется недостаточно красивым или добрым, а подчас даже и пугает. Например, закат солнца, горные пейзажи и каньоны, виды городов и многое другое. Сначала я не понимала, почему мне все кажется таким холодным, чуждым, но с годами, став православной, узнала: мир, в котором мы живем,– искаженный, падший, он погружен во зло, а душа – тоже, конечно, падшая, но все-таки просит любви, чистоты и света. И когда я это поняла, появилась надежда, появилась радость оттого, что есть благой Бог, который не создавал ничего плохого, что это сами люди все испортили. С тех пор моя душа принадлежит скорее миру постисторическому, преображенному, действительно прекрасному и доброму, – я очень в это верю, очень хочу увидеть настоящую красоту. Потому и рисую то, что как бы намекает на этот будущий мир всеобщей любви.
Но не всегда, конечно. Иногда хочется отразить и суровую действительность. Например, если взять такие работы, как “Orphan”, “Hope”, “Caterpillar”. Или “Love”: на ней изображена пара влюбленных сов, одна для другой убила мышку и принесла в подарок для совместного ужина – вот такая любовь земная, грустная она. Но подобных картин я стараюсь писать меньше, потому что многим людям и без них тошно. Я даже думаю, что буду теперь стремиться только к прекрасным образам. Ведь дана же нам заповедь: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его». Все остальное не так интересно.
Я иногда мечтаю: вот если бы все художники соревновались между собой не в ломке формы и эксгибиционизме, а в области познания красоты – какая была бы богатая, интересная художественная жизнь!
Я в Нью-Йорке все-таки не совсем одинока, единомышленники есть, и скоро их будет, я думаю, больше.
На фоне стремительной варваризации общества и крушения всех моральных норм душевная жизнь людей, начиная с детского возраста, будет, я думаю, все труднее и труднее. И холодной живописью их больше не заманить, время выпендрежа и детских игр прошло. Художники, мне кажется, должны осознать этот момент и срочно сделать для себя выбор, выспренно выражаясь, между добром и злом.
Каждый художник прекрасно понимает сейчас, о чем я говорю. Вот, например, известный живописец и график Александр Захаров такой выбор сделал, причем открыто отрекся от прежнего и повернулся к спасению души. На днях я зашла в галерею Mimi Ferzt, там висят два его лучезарных шедевра, способных вернуть к жизни любого меланхолика. Я наблюдала, с каким интересом люди смотрели его работы. Он дарит нам реальную радость, сильный луч душевного тепла. Вот такими художниками я восхищаюсь, дай Бог ему здоровья и сил не сходить с этого пути!
Мир красоты и любви – вот что всегда было и будет настоящей ценностью. Все остальное умрет как никому не нужное.
– Связываете ли вы свою художественную манеру с творчеством тех или иных мастеров, той или иной школой?
– Слава Богу, что в России такая крепкая, основательная школа рисунка и живописи. Художественная школа, институт дали мне необходимую базу. Ну а потом наступил самый интересный период скрупулезного знакомства с разными художественными стилями через музеи, книги, общение. Посредством искусства можно познавать мир и постепенно приближаться к истине. Больше всех я люблю Рембрандта, затем идут Леонардо да Винчи, Вермеер, Питер Брейгель-старший, Шарден, Коро, Эндрю Уайес, Моранди, Фантин-Латур, из наших – А. Бажбеук-Меликян, Врубель, Серов, пейзажист Федор Васильев. Предпочитаю, в основном, теплую, контрастную, пастозную живопись с объемом, глубиной и светом. Кто-то сказал, что почти каждый русский художник проходит через увлечение Рембрандтом. Это правда и это, наверное, не случайно.
– Оглядываясь на прошлое, замечаете ли вы в своем творчестве определенные этапы, и если да, то какие?
– Пришлось пройти через долгий период поисков и шатаний. Сначала – разработка женского начала: природа и женщина как ее часть. Были довольно красивые, но инфернальные какие-то картины-фантазии. Хотелось уйти от реальности в воображаемые прекрасные лесные дебри и там поселиться. Одновременно я много читала, интересовалась разными религиями, философией и мифологией – и как-то раз, сидя в читальном зале с дореволюционным фолиантом, наткнулась на описание страшного языческого культа Изиды. Вот тогда я и поняла, откуда притекают ко мне все эти образы. Я поняла на своем опыте, что земная природа в своей глубине не благая. Потом первый муж сманил меня на изучение «правды» окружающей действительности, начался период “критического реализма” и недовольства всем вокруг, а красота из моей живописи испарилась. В годы перестройки я стала писать покруче любых левых. Какие-то французы купили в 88-м году на выставке в Манеже мою ударную вещь: ярко-зеленую обнаженную, вызывающе грудастую, большую женщину-огурец.
Мне стыдно сейчас за этот период. Наезжая из Нью-Йорка в Москву, я каждый раз уничтожаю и выношу на помойку очередную связку картин, которые когда-то выставляла на всеобщее обозрение. Теперь я осознала, что они разрушающе действовали на тех, кто вынужден был в течение многих лет их видеть.
Были и другие периоды, чего только ни перепробовано – но все это в прошлом теперь.
Когда я зажила церковной жизнью, шатания и сомнения закончились, душа приобрела опору и живопись стала другая. Один православный старец сказал своей духовной дочери: “Доченька, не ищи правды на земле, ищи ее в своем сердце”.
Сложности и противоречия, конечно, тоже есть. Например, непонятно, как совместить любовь к «простому и хорошему» (дрессировщицы, обезьянки) с сильной во мне тягой к образам романтическим, к которым относятся такие работы, как “Rider” и “Dreamy Lakes”. Я вижу здесь в себе противоречие, но друзья говорят, что одно другому не мешает.
– Минутку, Татьяна... Не могли бы вы немного пояснить свои антитезы. Почему романтическое противопоставляется хорошему? И почему дрессировщица – это хорошо, а наездница (на картине “Rider” изображена девушка-наездница) – не хорошо?
– Чтобы всей душой любить простое, надо быть либо ребенком, либо стариком, либо святым. Оптинский святой сказал: “Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено - там ни одного”. Всегда все просто и хорошо там, где есть любовь. Сложности и драматизм начинаются, когда ее недостает. Визуальные примеры “простого и хорошего”: котенок, лакающий молоко из блюдца, воробей после дождя, цветок ромашка.
* * *
Такой у воробышка вид,
Будто и он любуется
Полем сурепки в лесу.
* * *
Отметаю снег.
Но о снеге забыл я...
Метла в руке.
* * *
Качается, качается
На листе банана
Лягушонок маленький.

Это мой любимый Басё. Можно сказать так, что “простое и хорошее” - это очищенное тварное, жизнь по горизонтали, и в этом есть своя красота. Из живописи примеры: Вермеер, Моранди, Мари Лоренсен.
Но есть и другая красота, связанная с миром сложным, таинственным и глубоким. Есть ирисы, лилии, лошади, звездное небо, подводный мир... Был период романтизма в истории искусств, когда портреты писались на фоне грозовых облаков, а волосы и одежды как бы развевались на ветру. В изображении мужских причесок применялся прием, называемый “буря с затылка”. Между дрессировщицей с обезьянкой и всадницей на коне - дистанция огромного размера. Романтический образ - это всегда страстный порыв в глубины или высоты, полет на грани жизни и смерти. Всадница на коне символизирует жизнь пассионарную, по вертикали. Это уже не плоть, это - кровь. Человек, живущий по вертикали, всегда очень страдает, он постоянно как бы распят между мечтой и реальностью. И если он православной церковной жизнью не живет, то его душа находится в большой опасности. Примеры пассионариев из истории искусств: Гойя (сошел с ума), Ван Гог (сошел с ума и покончил с собой), Марина Цветаева (самоубийство), Вильям Блэйк (кончил сумасшествием), танцор Нижинский (скончался в танце, не в силах остановиться), Лермонтов (убит на дуэли), Пауль Целан (утопился), Шуман (сошел с ума), Новалис и Гофман (оба сумасшедшие), французский поэт-романтик Бодлер (сумасшедший алкоголик), Ницше (сведен с ума Заратустрой и мечтой о сверхчеловеке), Маяковский (застрелился), Врубель (сошел с ума), Блок (умер от наркотиков).
Конечно, есть и другие примеры. Жуковский, Вагнер, Брамс, Бетховен и многие другие романтики долго прожили и умерли от старости. Но возникает вопрос: а стоит ли рисковать? И этот вопрос для меня открытый.
Вся проблема в том, что искушаемый романтизмом человек легко может быть обманут: вместо ангельских к нему обязательно прилепятся страстные образы из демонических миров. Поэтому художник-романтик должен быть предельно осторожен. В православии есть правило: “Не верь себе”. Оно мне очень нравится, и я постараюсь быть осторожной.
– Расскажите, пожалуйста, о значении света и цвета в ваших работах...
– Значение их огромно. Цвет зависит от освещения. А сам Свет – это не что иное, как отблеск Истины в мире сем. Когда в комнате мы зажигаем свет, душа радуется. Почему она радуется? Потому что она тоже – свет. Все живое есть свет. Из художников лучше всего это понимал Рембрандт и некоторые его ученики. Я имею в виду только теплый золотистый свет, свет любви. Лучи же, окрашенные в другие цвета, например, голубые, зеленые, красные, несут совсем другой заряд, как правило, не благой. Некоторые цвета я вообще избегаю применять часто: синий, черный, темно-фиолетовый, некоторые зеленые. Белый цвет – чистота. Наверное, всем приятно увидеть и белую голубку, и первый снег. Однажды мне посчастливилось заснять белого голубя на фоне свежевыпавшего снега. Впечатление, ни с чем не сравнимое.
– Часто герои ваших картин – красивые, очаровательные, выразительные животные. Почему именно животные?
– Я их люблю. Животных любить легко, потому что они без греха, так как у них нет свободы выбора. В раю они автоматически выбирали добро, и, конечно, никто никого не ел. Из-за нас, падших людей, они тоже, как нам подчиненные, вынуждены бедствовать на этой земле. Страдают они невинно. И все они, как я верю, будут оживлены в лучшем виде в раю, - все, до последней букашки. У Бога места много, всем хватит. Все эти курочки, нами съеденные, телята, рыбки и прочие жертвы человека опять будут летать, бегать и прыгать, все будут красивые, умные, веселые. Возможно, шерстка их снова превратится в лучи света, как и было раньше: все живое должно светиться. Кто заслужит, встретит там своих кошечек, собачек, хомячков... Об этом в Библии ничего не сказано, это мое частное упование, но оно, по-моему, не противоречит духу Писания.
Когда в прошлом году я хоронила под деревом у океана своего кенара Птичика и молилась о воскрешении всякой твари, ко мне пришли молодая кошечка и молодой голубок и сидели неподалеку, как бы тоже участвуя. После этого я написала работу, шокирующую многих, – “Поросенок в Раю”.
Господь готовит Своим праведникам сюрприз, я так предполагаю. И вот я использую образы животных наподобие того, как, скажем, замечательный иранский режиссер Маджид Маджиди использует образы детей, чтобы воплотить что-то светлое, показать чистые отношения. Один из его фильмов так и называется: «Дети рая» (Children of Paradise).
– Насколько важна для вас реакция значимых (близких или знающих вас) людей на ваше творчество?
– Раньше, в молодости, мы любили гордо заявлять, что творим не для людей (это было бы для нас унизительно), а для Бога, которого, надо добавить, не знали совсем. Предполагалось, что Творцу Вселенной очень нужны наши картины. А Он, как известно, гордым противится. Поэтому мало художников осталось на плаву до сего дня, кто так говорил.
Теперь бы я так сказала: вы все, каждый, кто любит живопись, мне родные, – для вас я и работаю. Для себя, конечно, тоже, чтобы живу быть, и для близких по духу людей, кто меня понимает.