Круглый и продолговатый акараже на зеленом

(окончание)

3. Арембепе
В полседьмого утра Жовани стучит в дверь – «выезжаем через полчаса». Со странной головой после вчерашних возлияний начинаю ползать из комнаты в ванную, одновременно пытаясь запихнуть все пожитки и покупки в рюкзак: в четверг мальчики отвезут меня в аэропорт прямо из Арембепе, не заезжая в город. Так проще. Пока собираюсь, прошедший день возвращается отдельными кадрами.
Комфортабельный двухэтажный автобус везет меня из Энтрериос в Сальвадор. Около кабины водителя – огромный бидон с крепчайшим и сладчайшим кофе. Рядом стопка стаканчиков. Ненавистный кондиционер отсутствует. Никакие разбойники на остановках не врываются: только босые деревенские мальчики разносят конфеты из кокосовой мякоти. В конце пути Жовани и Карл бегут навстречу с распростертыми объятиями. Без Андрея они еще говорливее и веселее.
Аэропорт... Гость из Берлина – актер Оле – толкает перед собой тележку – огромный чемодан и тюк с зимней одеждой... Он - бывший любовник живущей в Германии сестры Жовани. Приехал сюда на два месяца, чтобы (может быть) поставить спектакль с бразильскими студентами, которые изучают немецкий язык. Настоящий немец: узкий, с длинным носом и ртом-ниточкой. Говорит по-английски хуже Жовани, но лучше Карла и долго принимает меня за «настоящую» американку, пока склонный к театрализации Жовани не раскрывает секрет.
Оле сразу начинает развлекать: «Как-то в школе на уроке английского учитель попросил меня почитать. Я говорю: «I cannot read. I forgot my umbrella». Был уверен, что umbrella значит – очки. Ни в чем с тех пор я не был так уверен». Теперь нас четверо.
...Обед, короткий отдых и – едем в Пелуриньо. Толпа, крики, хохот, фейерверки бухают над крышами; взлетают и опадают подсвеченные фонтаны. Стволы деревьев одеты в чулки из горящих цветных лампочек. Праздник раскаляется все больше с каждой ночью и достигнет кульминации в феврале, в неделю карнавала. Старинный бар с деревянными лавками, деревянными бочками и пуками трав, свисающими с дощатого потолка. В маленьких граненых стаканчиках очередной божественный напиток из кашасы и каких-то ягод: жакабa. Темная, сладкая жидкость. Пытаюсь внести свою лепту в оплату.
– You don’t have to pay for drinks with three men around you.
Второй бар. Столик на сверкающей и веселящейся улице. Посреди столика – толстый красный термос с надписью Brahma, в который вдевается литровая бутыль пива – чтобы не нагревалось. Над нами возникает огромный усатый толстяк в профессорских очках. Он и есть профессор – бывший университетский учитель Жовани. Заговаривает почему-то по-французски, потом – по-английски. Жовани хвастается мной как грузинкой – профессор переходит на русский: - А-а-а! И-о-сиф Вис-са-ри-о-но-вич Ста-лин! Все покатываются. – А это – немцы. Спасибо, что не припомнили Гитлера...
Карл – уроженец ГДР – вспоминает вдруг, что был как-то зимой в Москве и в Питере и пальцы его успели потерять чувствительность за время прикуривания сигареты ...
... В набитом музыкой ресторанном дворике продают акараже под соусом из пименто и сушеных креветок. Покупаем пару на четверых и едим стоя, передавая их по кругу. Жовани устремляет на меня многозначительный взгляд в тот самый момент, когда я устремляю такой же – на него.
– Ты не забыла?..
– Нет.
– Хорошо. В Арембепе.
Третий бар. В очередной раз сдвигаем стаканы с возгласом «Саудже!». На заднем плане Сезария Эвора поет про «ultima vez» – It’s getting monotonous, – говорит Жовани. Ободранный негр, назвавшийся «мастером» Вичи, просит drink и сигарету – и благодарит цитатой из Жорже Амаду: “Eat, drink, dance, make love – enjoy Bahia!” И тут же переходит к соседнему столику. Жовани глядит ему вслед – на смазливое, моложавое лицо ложится тень, и сразу он выглядит лет на двадцать старше: "Не люблю бедности. Не хочу ее видеть. Теперь полгода живу в Германии, а полгода здесь – как турист. И хорошо...Fogo?» Протягиваю зажигалку.
Трущобный квартал в Верхнем городе. Жовани отправился в бетонные дебри покупать, видимо, марихуану; мы с Оле и Карлом ждем у машины. У железной рифленой решетки закрытого магазина устраивается на ночь бездомный, как две капли воды похожий на того, кто спит под аптекой на Второй авеню. Из ближнего бара доносится театральное рыдание. Если бы не жара и не проходящий мимо юноша с десятиэтажным тюком на голове, можно было бы подумать, что это – сороковые улицы на Вест-сайд. На втором этаже горит ядовитым неоном надпись POUSADA – название, которым в Бразилии обозначается любое заведение для обслуживания посетителей: от лучшей гостиницы до пальмовой хижины-буфета на пляже. Эта pousada скорее всего – бордель.
... Продолжаем путь по безлюдным улицам рабочих кварталов. Работяги рано ложатся спать. Перекресток. Проезжаем на красный свет. «Это еще что... Вот в Сан-Пауло останавливаться на красный свет по ночам просто запрещено... Нищие кидаются и убивают водителей...»
Завтракаем салями и «немецким хлебом» - плитками спрессованных отрубей толщиной с шоколадку. Жовани и Оле загружают в кузов кастрюли с остатками вчерашнего обеда – «мамину еду». Прощаемся с родителями.
– Приезжай в марте, – говорит мне Иоландо, – отпразднуем наши дни рожденья!
Розовые ульи и белые башни города остаются позади. Мои спутники болтают по-немецки, которого я уже совсем не понимаю. И с облегчением отключаюсь...
Ухоженная получше, чем в Штатах, федеральная автострада обсажена белоснежными дюнами размером с пятиэтажные дома. На дюнах – мангровые кусты и пальмы. Это так красиво, что невольно улыбнешься, даже если все вокруг только что умерли. Наверное, в Бразилии очень мало самоубийц. Что до дюн, то Андрей, который ко всему прочему интересуется археологией, скорее всего прав, и Баия когда-то была дном моря. С островами-вулканами...
Городок Арембепе лежит на побережье в 60 километрах к северу от Сальвадора. Дома стоят между странных вдавленных полей, кое-где заросших кустарником. В дождливый сезон местная речка, которой сейчас и не видно, разливается, и «поля» превращаются в заболоченные озера – а пока на них пасутся лошади и подростки играют в футбол. Над самым пляжем земля идет вверх. Высокая узкая дюна, утыканная торчащими в подветренные стороны кокосовыми пальмами, тянется вдоль океана до горизонта и дальше. Здесь, над водой, стоят лучшие отели, клубы, виллы для сдачи в аренду.
Литораль – такая же мелкая, с неровным дном, как в Сальвадоре, и плыть в море нельзя: разнокалиберные, но тяжелые волны мочалят тебя – точь-в-точь как в стиральной машине – у самого берега. Зато большая часть побережья изрезана неглубокими бухтами, защищенными у выхода в большую воду коралловыми барьерами. На отливе барьеры выступают над водой. С наружной стороны ритмично вспыхивают, врезавшись с разгона, громадные фонтаны, с внутренней образуются многочисленные идеально спокойные лагуны и лужи, глубокие и мелкие, маленькие – и такие, в которых можно плавать и нырять. Вода в них ярко-изумрудная, очень соленая и ощутимо горячая. Эта лагунная вода – своего рода наркотик. Сперва она не нравится, не освежает; но очень скоро только в ней и чувствуешь себя на месте. Плывешь, созерцая цветастых рыбок, или лежишь, погрузившись по уши, на животе, на бугристой поверхности рифа и грезишь о том, как снова и снова войдешь в эту воду. Немногочисленное местное население вылезает на пляж только в отлив. Сидя в лагунах, друзья спорят, подруги хихикают, парочки целуются – и так часами. В Нью-Йорке ту же роль выполняют кофейни Starbucks.
Сначала я приняла коралловые дамбы за искусственные волноломы. В голове откуда-то засело, что живые кораллы должны переливаться всеми цветами радуги, а эти – черные. Прошлась по скользкой кочковатой поверхности рифа – и поняла свою ошибку. Интересно было бы еще исследовать коридоры термитника или заглянуть в одно из крупных осиных гнезд, кувшинами висящих на деревьях. Но для этого нужно сначала уменьшиться до размера муравья или мухи...
Тридцать лет тому назад родители Жовани, мелкие чиновники на государственной службе, купили полтора акра земли на одной из маловажных улиц Арембепе. Как раз проходила очередная денежная реформа, и сделка удалась по дешевке. На дальнейшее обустройство собственности средств уже не хватило, и семья продолжала год за годом снимать на паях с друзьями прибрежные виллы в Арембепе, чтобы выбираться иногда из Сальвадора. И вот за месяц до моего приезда Жовани явился из Германии с накопленными деньгами – и завязалось строительство долгожданного дома.
Потому и надо было выехать ни свет ни заря – на участок обещали завезти железные прутья, основу каркаса.
Видно, что для Жовани этот дом – самое значительное событие за долгие годы. На коленях у него толстая желтая папка с контрактами и собственноручно выполненным планом интерьера.
– Я чувствую, что – как это сказать? – расту вместе с домом.
Пока что «дом» возвышается над землей от силы на полфута, но уже можно обойти его по периметру и указать: вот здесь будет веранда, здесь комната и тут комната, а там – две ванные... Если не случится перебоев в стройматериалах – стены и крышу возведут всего за две недели. Трое красивых чернокожих рабочих месят глину и укладывают кирпичи на диком солнцепеке. Карл и Оле ходят за Жовани вокруг «дома» и длительно обсуждают достоинства будущего жилища. Пытаюсь следовать завету нашей замечательной учительницы английского Майи Наумовны Туровской – «чтобы понять точку зрения другого человека, поставь себя на его место». Будь это мой дом – преисполнилась бы я хозяйским духом или все так же бездарно стремилась бы сбежать на пляж?..
Так или иначе, пока постоянное жилище не готово – приходится размещаться на арендованной вилле в отдаленной от «центра» части поселка. Несколько улиц обнесены глиняным забором, у въезда – будка и шлагбаум. Сторожа непрерывно курсируют между виллами, пересвистываясь, мол, «в Багдаде все спокойно». Зато счастливые арендаторы не запирают дверей и калиток, направляясь на пляж или в магазин...
Мальчики сразу развивают бурную деятельность: проветривают матрасы, подметают, перемывают посуду. Домовитый Карл режет салат и одну за другой вынимает бутылки: пиво, кашаса, даже португальское вино... Белый домик с круговой верандой, на которой покачиваются три гамака, спрятан за садом из карликовых кокосовых пальм. Их кроны пересекаются, прикрывая весь газон уютной тенью. Кокосы висят на высоте среднего человеческого роста: чтобы открутить себе воды, не надо даже придвигать стул. Окна моей комнаты, что на противоположной стороне дома, выходят на пустую, заросшую горячей травой делянку, а за ней – океан...
Оле, Карл и Жовани располагаются провести остаток дня за спиртным, травкой и игрой в нарды под завывание “Tiger Lilies”: “...I’m a pervert”...
– Ну, я пошла, – говорю.
– Куда?
– На пляж, разумеется...
– Не знаю, – начинает Жовани с сомнением, – я не уверен, что тебе стоит одной... ну хорошо.
Дело кончается тем, что все они нехотя, но торжественно провожают меня на пляж, где в эту раскаленную пору нет ни души. Только малыши лет шести-девяти (в этом возрасте они сделаны из титана) кувыркаются с двухметрового обрыва в мягкий песок, переворачиваются в воздухе, касаются пятками – еще одно сальто, еще одно – и завершают в воде, под волной, которая по всем законам должна была бы их утопить.
– Кто-нибудь из вас так умеет? – спрашиваю, хотя уже вижу, что все трое плавают хуже меня.
– Карл умел... раньше.
Минут через пять, предупредив, чтоб не долго, они наконец уходят. Я и остаюсь не долго – достаточно, чтобы сбегать в лагуну, пересадить синюю пушистую рыбку из обмелевшей коралловой лужи в более глубокую, сплавать до рифа, побеседовать с парой подростков, предлагающих секс в воде, поиграть в мячик... Когда возвращаюсь, оказывается, что прошло четыре часа.


* * *
Ритм жизни в Арембепе схож с ритмом прибоя и составляет верх мечтаний. Попади я сюда прежде, чем на фазенду или даже в Сальвадор, – так бы и осталась, никто бы меня отсюда не вытащил. Просто дней через десять отвезли бы в больницу лечиться от ожогов (благо медицина в Бразилии бесплатная).
Просыпаюсь, вылезаю в окно, бегу через делянку – с обрыва – в океан. Так совершается утреннее омовение. Карл и Жовани спозаранку надели соломенные шляпы и уехали наблюдать строительство. Оле встает чуть позже, варит кофе и садится в тени писать дневник. Принимаю душ в саду, откручиваю себе кокос и приступаю к кофепитию. Одновременно происходит утренняя беседа с Оле о политике, которая всегда начинается его же просьбой:
– Пожалуйста, только не говори со мной о политике...
А дальше – например, так:
– Германский народ на сто процентов уверен, что больше никогда не породит Гитлера...
Слушаю и чуть ли не радуюсь, что грузинский народ не обязуется никогда не порождать Сталина, да и русский – вряд ли уверен в том, что Лениных больше не будет...
На белой мазаной стене забора неизменно сидит и также слушает маленький ящеренок с красной головой, такой худой, что его все время принимают за тень ящеренка.
Потом снова отправляюсь на море – гулять и плавать – на всю середину дня. Проблема лишь в том, что кожа болит все сильнее и приходится нацеплять на себя разные вещи: темные очки, халат... Только в горячей лагунной воде боль проходит, но именно там я обгораю больше всего.
Часа в три ребята приезжают. Начинаются длительные возлияния. К вечеру, когда все отдохнули и повеселели, настает время выезда «в люди» - то есть на центральную (и единственную) площадь городка, от которой к пляжу – и к самой крупной лагуне – спускается не лестница, а широченная лодочная рампа. Вся лагуна заставлена рыбачьими лодками; с их бортов ныряют ребятишки. Посреди площади два великолепных баньяна, дерева-города, а под ними – аккуратные скамеечки. На углу – крошечная, заваленная ржавыми инструментами и мешками лавка, где я открыла (самостоятельно, как и совершаются все главные открытия) лучшее в мире домашнее мороженое – желтое с изюмом. Но Карла, Жовани и Оле интересуют тут исключительно неизбежные бары, один ленивее другого. В каждом баре встречает нас почему-то одна и та же официантка, веселая и яркая бразильская девушка, которой откровенно нравится пока еще белокожий, очень иностранный Оле.
– Do you speak Italy? – говорит она ему, вращая очами и поигрывая бедрами. И приносит бесплатные напитки: неизменная кашаса, лимон, гуарана... Жовани, оставив попытки исправить английский официантки, проверяет мое чувство языка.
– Скажи ей: «принеси еще одно пиво».
– Ми песа ум отра сервежа, пор фавор...
В Арембепе есть две важные достопримечательности. Одна из них – биологическая станция «Проект по приручению морских черепах». Пять разных видов этих удивительных животных (некоторые – размером с небольшой щит, другие – с хороший баркас), по той или иной причине попавших в руки биологов, живут здесь в дюжине круглых бассейнов. Плавают по кругу и высовывают из воды крупные лица с большими глазами и загнутыми клювами. В отличие от гигантских сухопутных черепах, компанейских и дружелюбных тварей, везде и всегда предающихся любимому занятию – совокуплению, морские черепахи – угрюмые одиночки. Они не переносят никого, и особливо – себе подобных. Общежитие, надо думать, дается им с трудом. Большинство посетителей собираются вокруг дефективного «голого» черепашонка, перенесшего рак панциря. Так бы они, конечно, с удовольствием собрались и вокруг больных детей или просто инвалидов на улицах своих городов, но общественное мнение не позволяет.
Рядом – кладбище наоборот: большая песчаная клумба с рядами веревочек, вдоль которых воткнуты колышки. На каждом колышке номер. Тут «высиживают» выкопанные на пляже черепашьи яйца, а когда черепашата вылупляются – «провожают» их до моря. Таким образом сохраняется сто процентов приплода, большая часть которого в естественных условиях погибает на коротком отрезке пути от гнезда до волны. Особенно ревностным добровольцам иногда разрешают присутствовать при вылуплении черепашат.
На побережье Арембепе довольно много черепашьих гнезд. Они отмечены шестами с желтыми флажками, точно как во Флориде. Ясными ветреными ночами, обычно летом, морские черепахи выползают из прибоя, чтобы устроить новые гнезда. По этой причине вдоль берега расставлены прожекторы – чтобы ученые и зеваки могли насладиться редким зрелищем. Надо ли говорить, что значительную часть ночного времени я провела, шатаясь по волнам и мокрому песку от шеста к шесту, но повстречала лишь нескольких крабов и мокрую собаку...
Сразу за биостанцией у основания особенно идиллической дюны торчит косая коричневая табличка: «Добро пожаловать! Албейя. Колония хиппи. Кемпинг – 6 реаиш». (Что составляет примерно полтора доллара). На песке под пальмами видны круглые пальмовые хатки, обложенные ракушками, колодезные «журавли», кострища, палатки... Чуть подальше – дома побольше, с серыми пальмовыми крышами и белеными стенами. Некоторые обсажены фруктовыми деревьями. Первые хиппи пришли сюда лет пятьдесят назад, когда городка еще не было, и просто заняли место. Их не сгоняли – не гонят и сейчас. Некоторые живут постоянно; другие приезжают и уезжают. Вокруг – ничего и никого, кроме пальм, песка и прибоя за бортом дюны. Мы спустились в небольшую зеленую лощину между дюнами. Пара длинноволосых, как и полагается, обитателей разложили у тропинки свои картины и поделки из дерева. Навстречу выбежал и оживленно заговорил мальчик лет десяти, шоколадный, но с лицом итальянского аристократа, одетый даже изысканно: расшитая безрукавка, шейный платок, бриджи с золочеными пуговицами.
– Предлагает нам поиграть с ним в skiddle, – пояснил Жовани. На месте Жовани я бы строила дом только здесь. Вот куда стоит приехать – и привезти всех, кого знаешь. Перенаселение Албейе не грозит: пара ветреных ночей без телевизора и электричества, и все любители глянцевой экзотики исчезнут, как комары во время засухи.
Колония хиппи так очевидно навела на мысль о рае, что всех нас охватила меланхолия. Мальчики собирались, наконец, искупаться – и даже захватили с собой тонну полотенец, лосьонов и прочих принадлежностей. Но так и не приступили к этому занятию. Вместо этого, прогулявшись по идиллическим дюнам, решительными шагами двинулись обратно к бару.


* * *
Главное всегда остается напоследок – так я думала и так очевидно думал Жовани, потому что до дня моего отъезда больше не упоминал об акараже. После замечательного прощального обеда из только что выловленной рыбы cavala, пожаренной Карлом в пальмовом масле с луком и специями, он отвел меня в сторону и сообщил, что накануне договорился с единственной в Арембепе настоящей баяной – Ритой – о приготовлении ритуальных пирожков.
– Едем сейчас?
– Едем.
Рита живет неподалеку от «строительной площадки», в длинненьком, опушенном зеленью доме, целиком состоящем из кухни. На веранде сидит на распахнутой клетке и тяжко думает толстый зеленый попугай. Рита – большая и яркая, как все баяны, – долго рассказывает, как полночи выпекала и перепекала важные лепешки и как продолговатый акараже для Шаньгу никак не хотел оставаться продолговатым в духовке... «Расплывается – и все...» Он и правда скорее выглядит квадратным. «Я так старалась...» - «Ничего, – успокаивает ее Жовани, - главное, чтобы аккуратно и с хорошим чувством», – и кивает мне. Я благодарю и протягиваю деньги. Акараже вдвое больше обычных, тщательно присыпаны сушеными креветками и красиво уложены на свежих банановых листьях. Беру их в обе руки – они еще теплые и несу как ребенка к машине. Жовани тормозит у одного из особенно сильно заросших русел-полей. Неподалеку пасется гнедой конь. Жовани проходит было вперед, потом пропускает меня: «Выбирай место сама». Чувствую себя так, будто перенесли в одну из книг Кастанеды – что, впрочем, неудивительно. Так оно в сущности и есть. Теперь я должна выбрать «точку». Глаза, покружив, останавливаются на чистом, светло-зеленом мангровом кусте. Под листьями – темно-зеленый мох.
– Сюда?
Жовани долго осматривает место и кивает. Разворачиваю листья и осторожно укладываю акараже прямо на нижние ветки. Из «кулис» куста высовывается на секунду серый кролик – и прячется. Трещат цикады. Акараже лежат, как два котенка, тихо, рядышком, на солнце. Продолговатый – как бы продолговатый – для духа справедливости Шаньгу, круглый – для стихийной Янса. Жовани отворачивается и отходит к машине.
Теперь им будет тут хорошо. Их съест кролик или муравьи, а через несколько месяцев на это место придет озеро. Я загадала желание, и тревога моя наконец улеглась.