Болью с восторгом настоянный стон • 110 лет тому назад 4 марта 1890 года родился великий Соломон Михоэлс

В одном из недавних номеров нашей газеты в беседе Нины Аловерт и знаменитого танцовщика и хореографа Владимира Васильева говорилось, что «форма беспредельна, можно её придумывать и так и сяк, и как хочешь. Но когда за ней нет ОБРАЗА, который рождается сердцем, мыслью, душой, когда образа нет, это уже не искусство...» Но сотворение предельно достоверного, лишённого даже намёка на штамп образа, воссоздание его внутреннего ритма, звучания, патетики – это удел только большого, Богом взысканного артиста, свыше одарённого огромным самобытным талантом. Каким избран был небесами Соломон Михоэлс – ведь сказано в писании: «Много званых, но мало избранных». Он был в их числе.
Как же важно для нас, кому не посчастливилось насладиться игрой великого актёра, режиссёра-философа и удивительного человека Соломона Вовси, которого мир знает под именем Михоэлс, увидеть тень его гения, отброшенную на бумагу или холст, ощутить себя зрителем незабываемого ГОСЕТа, Государственного Еврейского театра, где играл, творил, царил Михоэлс.
Нам повезло: Михоэлса писали замечательные художники: Бенуа, Альтман, Рабинович, Добужинский, Тышлер, Фальк... И Михоэлса, как говорится, «с натуры» рисовал совсем в ту пору молодой Михаил Лошак, чей творческий путь начинался именно в ГОСЕТе под руководством самого Александра Тышлера. Юный художник создал целую галерею прекрасных, невероятно динамичных рисованных портретов гениального артиста в различных ролях.
Мне довелось двенадцать лет тому назад побеседовать с Михаилом Цальевичем Лошаком здесь, в Нью-Йорке, где, продолжая творить до последнего вздоха, жил талантливый график.
-Когда и как состоялась эта встреча? – спросила я у старого художника.
-Ну уж и встреча! Мне было-то всего шесть лет, я учился у Меламеда и очень много рисовал. Тогда, в 1925-м, в Винницу приехал ГОСЕТ, а с ним, естественно, Михоэлс и Натан Альтман, уже прославленный художник, написавший удививший мир замечательный портрет Анны Ахматовой. Вслед за Шагалом сотворял он (иного слова не подберёшь) декорации, эскизы костюмов и грима, т.е. был, по сути, соавтором спектаклей. А ещё в ту пору был он и художником-постановщиком фильма «Еврейское счастье», который ставил Алексей Грановский, а снимал Эдуард Тиссе, буквально сбежавший ради этого от самого Эйзенштейна. И где бессмертного шолом-алейхемовского Менахем-Менделя с его дутой энергией и уничижительной ненужностью играл Михоэлс.
Были тут и смех сквозь слёзы, и слёзы сквозь смех, и лирика, и ирония, и сарказм. Одновременно со съёмками ГОСЕТ давал спектакли в винницком театре, где работал мой отец. Он был неплохим театральным художником и подружился с Альтманом и Михоэлсом, которые бывали у нас дома и видели мои рисунки. «Отлично, отлично», – приговаривал Натан, перебирая их. А Соломон Михайлович погладил меня по голове и сказал: «Ты должен стать художником». И он узнал меня, когда  восемь лет спустя я приехал в Москву, и с его и Тышлера благословения стал учеником и подмастерьем в художественном цехе театра.
-Вам приходилось часто видеть Михоэлса?
-Господи! Да каждый день! В разных ролях. Делал наброски, впечатывал в память его лицо, вернее, тысячу лиц, ибо он был в каждой роли иной, менялся подчас неузнаваемо. Я не просто восхищался, как порой бывает у поклонников, я ценил и любил артиста и человека.
 Годы моей учёбы в Ленинграде в Академии художеств разлучили нас, но следующая встреча была уж точно по воле Божьей, уже во время войны. На фронте концертная бригада приехала в мою часть, и среди артистов – Михоэлс. Восторгу моему не было границ. И Соломон Михайлович был обрадован и растроган.
А в 45-м, после победы, когда вернулся из армии, сразу же – на Малую Бронную, в ГОСЕТ. Вот тогда я и сделал основную часть своих михоэлсовских зарисовок.
Когда смотришь на эти рисунки, кажется, что ты в театральном зале, на сцене – Михоэлс, а сам ты ощущаешь себя в эти мгновения двойником его персонажей. Таков поразительный эффект присутствия. Давайте попробуем, пользуясь подсказкой художника, рассказать (схематически, к сожалению) о некоторых сценических образах, созданных Михоэлсом.
ГОСЕТ был прежде всего театром Шолом-Алейхема, и самые значительные роли Михоэлса выросли из пронзительной шолом-алейхемовской прозы.
Первым спектаклем по Шолом-Алейхему был «Мазлтов». Постановщик – Грановский, художник – Шагал, с упоением принявшийся за работу над спектаклем, разрисовав зрительный зал и сотворив знаменитую «коробочку Шагала», которую многие могли видеть в нью-йоркском Еврейском музее, где она экспонировалась совсем недавно.
Но поистине уникальным было исполнение роли реб Алтера, первой шолом-алейхемовской роли Михоэлса, обнажившего все слабые и смешные стороны своего героя, доброго, честного местечкового мечтателя, жившего в мире призраков.
Одним из которых был социализм. Удивительно, но как сумел Шолом-Алейхем в начале ХХ века провидеть, чем обернётся социализм... И как сумел Михоэлс без слов сыграть так, чтобы подтекст стал ясен, изумляет ещё больше.
Играя «маленького» человека, подчас жалкого, униженного, замученного тяжкой беспросветной жизнью, Михоэлс сопереживает ему и подчёркивает, что не потерял он ни человеческого достоинства, ни веры в доброту и справедливость. Что и стало лейтмотивом рисунка роли. И лейтмотивом рисунков Михаила Лошака, необыкновенно выразительных и динамичных, в серии которых есть и превосходный рисунок сангиной – гордый непримиримый Уриэль Акоста в незаслуженно забытой пьесе Карла Гуцкова.
Это одна из первых ролей Михоэлса, поначалу критикой не оцененная. Но высший судья – зритель, побывав на спектакле, великолепно оформленном Натаном Альтманом, решил иначе. Вскоре роль мятущегося Акосты, философа, ниспровергателя, еврейского Галилея в исполнении Михоэлса, стала звёздной, а спектакль – триумфом театра.
«200000» – это рассказ о том, как бедняк-портной, добряк и фантазёр, ухватил вдруг судьбу за хвост, заполучив крупный выигрыш. И сытный ужин, и безбедная жизнь для вечно голодных детей стали реальностью. Вхож стал Шимеле в дома местечковых богачей. Но, увы, ненадолго: обобрали наивного доверчивого портняжку «друзья», снова стал он нищим. Не растеряв главного – чести и доброты.
«Лицо Михоэлса принимает выражение мудрой усталости и грустного восторга, это как бы маска еврейского народа, приближающаяся к античности, – писал поражённый игрой великого артиста великий поэт Осип Мандельштам. – Вся сила иудаизма, весь ритм отвлечённой пляшущей мысли, вся гордость пляски, единственным побуждением которой, в конечном счёте, является сострадание, – всё это уходит в дрожание рук, в вибрацию мыслящих пальцев, одухотворёных, как членораздельная речь».
Михоэлс неповторим и в роли Менахем Менделя. Он создал такого «человека воздуха», что каждый находил, да и сейчас, независимо от того, течёт ли в его жилах еврейская кровь, находит в себе его частицу. Меланхолия и апломб на пустом месте, неврастеничность, взрывы пустопорожней инициативы, но и нерастраченные силы, его трагическая невостребованность показаны Михоэлсом с необычайной убедительностью.
И в вошедшем в обойму лучших фильмов мировой классики «Еврейском счастье» (том самом, что снимался в Виннице), и в театральном спектакле, о котором выдающийся режиссёр Юрий Завадский с волнением говорил:Михоэлс неповторим. Это праздник актёра Михоэлса в комедии, это огромная радость для любого зрителя сегодня».
Комедия? Скорей всё же трагикомедия. Гротеск, сверкающий юмор. И понимание человека. Глубочайшее.
Тевье-молочник. Пожалуй, самый мощный, самый трагичный и самый народный образ у Шолом-Алейхема. Нам посчастливилось видеть двух блистательно сыгранных Тевье – Михаилом Ульяновым и Богданом Ступкой. И оба, по-разному раскрывая образ, восходили к гениальному Тевье Михоэлса. Он не играл, он жил – вот такой: простой и мудрый, не слишком-то предприимчивый работяга, переживавший беды дочерей много больше собственных, человек редкостной честности и чистоты, не способный обмануть.
На спектакле люди плакали. Плакал, стоя за кулисами, молодой художник в солдатской гимнастёрке. Плакал и рисовал. Иначе выразить свои впечатления не умел.
Помните у Гёте? «Художник не говорит, он рисует».
У папки с зарисовками Лошака тоже сложная судьба. После убийства Михоэлса и закрытия его театра папка была изъята КГБ и считалась потерянной. И только через 32 года она была возвращена. За это время художник по памяти восстановил множество портретов Михоэлса.
Теперь серия складывается из созданных мастером графических, в основном, портретов и тех прижизненных зарисовок.
Что есть Михоэлс, мы осознаём в полной мере, вглядываясь в эти портреты-документы, выполненные Михаилом Лошаком – стремительность штриха, естественность жестов, поз, мимики, кажущееся пренебрежение деталями второстепенными с акцентом, с фокусированием внимания на лице и говорящих руках актёра. По-особому видится мастерство художника в портретах Михоэлса-Лира.
Как и шекспировский старый король, Михоэлс «осуществил свой умысел давнишний» и поднял звучание этой роли до высот подлинно трагических. Именно тогда, когда зал был оглушён, когда рыдания и шквал аплодисментов обрушились лишь после нескольких минут звонкой тишины, рядом с именем Михоэлса было произнесено слово «гений». Артист с талантом мирового масштаба.
Создавший Короля Лира – образ вечный на все времена. Он заставлял зрителя задуматься о парадоксальном соединении вечности и кратковременности в человеческом бытии. Делился своими мучительными раздумьями:
«Мне со сцены хочется спросить: разве для того, чтобы познать истину, надо сначала надеть корону, а потом лишиться её?»
Ситуация во все времена нередкая. Так же, как и старая, как мир, тема чёрной неблагодарности детей. Михоэлс подал, раскрыл, сыграл своё отношение к дочернему предательству, перевернувшему жизнь Лира, показал взволнованному залу всю глубину, всю горечь поруганной отцовской любви, «поединок роковой» со злом, с судьбой, с самим собой.
Трудно назвать в мировом театре более патетическое отображение нестерпимых мук старика, отвергнутого дочерьми. А сила его прозрения, его осознание соотношения жизни и смерти? А этот бесслёзный плач над гробом Корделии?
И мы слышим, как произносится потрясающая душу строка Шекспира: «Свеча догорела, и мы остались в потёмках». Не прорицание ли Михоэлсу?
Соломон Мудрый, король Лир, король сцены был преступно убит. Сталин. Его злая воля. Его личный приказ.
Михоэлс мешал. Разве не предостережением звучала ещё одна шекспировская строка: «Не становись между драконом и яростью его»? Но ведь предостережения не для безумно храбрых. Для них – песня. А песня не спасает от мчащегося грузовика. Убить гения смогли. Убить память о нём не удалось. Мир помнит.