Геннадий Бортников: Меня стали упоминать в энциклопедиях...

Имя артиста Геннадия Бортникова провоцирует ностальгические чувства. По ушедшему времени, когда театр был овеян романтикой, а слово Артист писали с большой буквы. Он всегда казался человеком из другого, параллельного мира. Бортников опережал других актеров Театра имени Моссовета по количеству поклонников. Билеты на спектакли с его участием в прежние времена было не достать. Что изменилось в искусстве и в жизни, в актере и зрителе, в самом Геннадии Бортникове? Что ушло безвозвратно и что ждет нас впереди?

— Геннадий Леонидович, я знаю, что ваш путь на сцену был очень своеобразным и совсем не простым.
— Так случилось, что я с детства не знал семьи, и поэтому говорить о каком-то полноценном воспитании и образовании не приходится. Метался я до театра много. Сбежал из шестого класса средней школы и поехал в Загорск поступать в Духовную семинарию. Оттуда меня, правда, очень скоро забрали родственники. Пару лет проучился в машиностроительном техникуме и параллельно работал на Первом государственном подшипниковом заводе. А потом совершенно случайно попал в драматический кружок и буквально за год страшно этим делом увлекся. К семнадцати годам с горем пополам закончил вечернюю школу, получил аттестат и на удивление легко поступил в Школу-студию МХАТ..

— Театр имени Моссовета, куда вы пришли в начале 60-х годов, рождал совершенно иные настроения. Не трудно ли вам было перекраивать свою психологию??
— Да, конечно, многие стороны жизни, которые я узнал на производстве, мне нечасто пришлось воплощать в театре и кино. Я ведь не во МХАТ попал, где в то время или чуть позже шли «Сталевары», «Заседание парткома». Я оказался под началом Юрия Александровича Завадского, а это был, на мой взгляд, последний романтик русского театра. Поэтому мне пришлось быстро отрешиться от своих прежних проблем, хотя я считаю, что познание другой жизни не было бесполезным..

— 60-е годы в российской истории называют знаменитой «оттепелью». Действительно ли в искусстве и вокруг него существовала тогда некая эйфория??
— Конечно, эта эйфория была, очень романтическая: она сказывалась в восприятии публики, в ее реакции на каждое слово..

— Вы сами тоже относили себя к категории романтиков??
— У меня уже тогда появился несколько критический взгляд на вещи. Когда я приходил, например, в Политехнический музей на вечер поэтов, меня немножко коробило огульное желание зала все принять только потому, что это нечто «левое». Да и на сцене я никогда не находился в шорах. Конечно, первые несколько лет я просто купался в лучах славы. Но происходило взросление. И постепенно я начинал понимать, что многие улыбки, ко мне обращенные, не вполне искренни, а успех относится не столько ко мне одному, сколько к той самой эйфории. И сейчас, перебирая в памяти сделанное, я понимаю, что у меня не было почти ни одной крупной работы, не связанной с каким-то социально-политическим скандалом. Возьмите, к примеру, такие спектакли, как «Братья Карамазовы» или «Глазами клоуна». Я всегда шел против течения. Не брался за «нужные работы» - к юбилеям, датам, предпочитая экспериментировать. Так что, выходит, не такой уж призрачно-романтический и эстетский путь у меня был.

— Русский театр – идеологическое явление?
— А как же! Возьмите Островского, его пьесы о театре. Мне сама жизнь дала понять, что за многими вещами, которые меня окружали, крылись и конъюнктура, и идеология. И как только я начинал чувствовать себя очередным участником этого идеологического процесса, сразу же возникали мои сомнения и открывались раны, начинались ссоры с руководством театра. Я всегда был человеком неудовлетворенным. В этом не только мое счастье, но и трагедия – человек хочет больше, чем ему дают. А театр ведь – искусство коллективное. Поэтому я никогда не замыкался на профессии. Я вообще профессии актера до сих пор не понял. И не в обиду другим будь сказано, я ее не очень уважаю. Мне кажется, что человек, ограничивающий себя только этим, должен быть влюблен в свою профессию до фанатизма или до глупости. А я всегда считал, что в человеке существует несколько направлений. Поэтому пытался ставить спектакли, заниматься живописью, делал какие-то мемуарно-литературные записи.

— Чем вызвана ваша обособленность в театре имени Моссовета и вообще в отечественном театральном контексте??
— Да, меня многие считают человеком «не от мира сего», причем не в высоком понимании этого слова. И все же, если бы мне пришлось начинать сначала, я бы, наверное, остался таким же. Потому что меня всегда более интересовало вечное, нежели сиюминутное. Я знаю массу своих коллег, которые старательно выбирали себе идеалы в зависимости от ситуации. Меня и сегодня раздражает дергание интеллигенции, все эти предвыборные шабаши. Я считаю, что миссия творческого человека состоит только в одном – в порядочности. Конечно, каждое время предъявляет к человеку свои требования. Но менять свои убеждения на каждом шагу... Этого я не понимаю. Дело даже не в том, коммунист ты или демократ. Если у тебя есть какие-то чистые, «вечные» идеалы, ты должен к ним стремиться.

— Иногда кажется, что современный российский театр пребывает в какой-то растерянности..
— Дело не в театре, а в атмосфере вокруг него. Когда одного мудрого американца-философа спросили, почему все так любят театр, почему его изучают, он ответил: театр – это модель государства. То есть по взлетам театра, по его падениям, растерянности или целеустремленности можно судить о состоянии общества. Да, театр «отражает» нашу жизнь. Но «лирически», что ли.

— Как это сказывается на жизни актеров??
— Очень много появилось обременительных хлопот у людей, отвлекающих факторов. Актера же ничего не должно отвлекать. Завадский когда-то верно говорил: «Как актер может играть Гамлета, думая о том, что у него дома испорчен холодильник?»

— А зрительская безоглядная вера актеру и театру сохранилась??
— Она сейчас всячески разрушается. Мы очень много стали болтать о себе, о своих проблемах. И этим себя обезличиваем. Есть какие-то вещи, которые должны оставаться за семью печатями..

— Вам никогда не хотелось переменить стабильное существование в одном театре? Тем более, что в последние годы вы там практически ничего не играете??
— Метаться не хотелось. Почему-то я всегда этого боялся. Хотя были предложения перейти в другой театр. Но это ведь все равно, что всю жизнь прожить в одном доме, а потом услышать: «Завтра переезжай». И думаешь: «Господи, сколько хлама надо перебрать, сколько всего перетаскать, людей просить, унижаться, чтобы тебе помогли». Приходишь в новый театр – и надо пристраиваться к коллективу, улыбаться, а так не хочется...

— Между вашими новыми ролями в театре имени Моссовета порой проходят десятилетия. В 1990 году состоялась премьера спектакля «Кин IV» и только в 2000-м – постановка «Братья и Лиза» по пьесе Алексея Казанцева и участие в режиссуре актера Евгения Лазарева. Чем вы занимались остальное время?
— Сыграл роль Ганта в антрепризном спектакле «Ричард II» по шекспировской хронике. Принял участие в двух совместных программах с оркестром имени Осипова: «Сказки Пушкина» и «Братья Карамазовы». Возобновил свой спектакль «Глазами клоуна» в кабаретном варианте и играл его в кафе «Ностальжи». В агентстве «Композитор» участвовал в цикле вечеров, посвященных Пушкину, в основу которых легли его «Маленькие трагедии». Ездил по российским городам с ретроконцертами.

— Проявляли ли вы подобную инициативу в собственном театре?
— Делал это постоянно, брался за несколько работ. Будучи увлеченным творчеством Леонида Андреева, вместе с большой группой наших артистов взял за основу его пьесу «Жизнь Человека», добавив к ней драматическую миниатюру «Реквием». Но для театра это была внеплановая работа, поэтому ее приостановили. Затем в архивах графини Евдокии Ростопчиной я откопал забавную вещь – своеобразное продолжение пьесы Грибоедова «Горе от ума». Это так лихо написано, с юмором, приличным поэтическим слогом. Кстати, Ростопчина пользовалась в свое время большим уважением в литературных кругах, даже была отмечена Пушкиным. В ее пьесе задействованы знакомые нам по Грибоедову персонажи, но повзрослевшие на 25 лет. Почти все они объединились в какие-то партии, разделились на западников и славянофилов. Но театр опять как-то не слишком расторопно к этому отнесся, заговорили о финансовых трудностях. Я предлагал поставить «Генриха IV» Пиранделло, но не нашлось режиссера. Андрей Максимов специально для меня принес в театр свою пьесу «Маскарад маркиза де Сада», и вновь поиски режиссера затянулись. Слава Богу, что занят сейчас в спектакле нашего актера Евгения Лазарева. Роль у меня там очень интересная, вернее, их даже несколько. Мой персонаж играет своих отца и мать, а также самого себя в разных вариантах: экзотическом, нормальном и трагическом.

— Чем вы заняты, помимо театра?
— Пишу небольшие эссе-воспоминания о моих знаменитых коллегах. Они выходят в сборниках. Не оставляю живопись. Кое-что мне, в силу обстоятельств, пришлось продать. Например, все прижизненные портреты Фаины Раневской купили англичане. Сейчас пытаюсь компенсировать эти потери, пишу заново. Никогда не занимался пейзажами, теперь и этот жанр осваиваю под настроение. Когда-нибудь, надеюсь, появиться на сцене в качестве театрального художника..
Но вот ведь любопытная вещь. Несмотря на все мои простои, меня регулярно стали упоминать во всяческих энциклопедиях. Правда, в «Энциклопедии современного искусства» я почему-то попал в категорию режиссеров. Забавно.

— Можете ли вы предложить нашим читателям какое-нибудь небольшое эссе??
— Могу. Например, о Фаине Раневской..

Среди многих ритуалов новогодней ночи существует и ритуал поздравлений по телефону. В списке имен на одном из первых мест у меня всегда стояло имя Фаины Георгиевны.
Великая актриса подарила мне свое доброе расположение с момента моего появления в театре имени Моссовета, и я с нежностью храню этот дар по сей день. Но дружба эта была сложной и таила в себе массу парадоксов. Вот и с поздравлениями по телефону я частенько попадал впросак.
Стоило мне приготовиться набрать номер Раневской, как тут же раздавался звонок. В трубке звучал до боли знакомый голос: «Говорит Раневская. П-пожалуйста, попросите Геночку Бортникова». Упавшим голосом я сообщал, что как раз собирался ей звонить. И начиналось!.. Иногда Раневская была в хорошем настроении – голос звучал бодро, и я бывал одарен массой шуток и анекдотов. Иногда в нем слышалась легкая ревность, переходящая в трагические колебания «от Элеоноры Дузе». Но заканчивалось обычно все благополучно, и я просил разрешения появиться у «подружки» (это ее выражение) с новогодним сувениром.
И вот однажды, без пяти минут двенадцать, раздался звонок. Я схватил трубку. «Геночка, это вы?» — «Да, Фаина Георгиевна!» — «Я поздравляю вас с Новым годом, будьте счастливы». Не успел я раскрыть рта, как в трубке раздались гудки. Отзвучали двенадцать ударов курантов, но настроение было испорчено. Я засел за телефон. Повезло мне только через час. «Слушаю». - «Фаина Георгиевна, это Гена». Бодрый веселый голос приветствовал меня: «Геночка, дорогой, как я рада, что вы позвонили, дружочек». Это была изысканная Раневская, с томными интонациями. Она рассказала, как искренне любила меня во время репетиций, не преминула заметить, что моя «красота» казалась ей несколько конфетной. Рассказала о некой пожилой даме, которая попала в ситуацию, подобную той, что изложил Островский в «Последней жертве» (мы тогда репетировали этот спектакль). Вспомнила историю, как попала в Дом актера, увидела на выставке мои картины и там окончательно поняла, что она «безнадежно бездарна». «Дорогой мой, а я за свою жизнь даже домик не смогла нарисовать...». Мы посмеялись, я пытался острить, чтобы поддержать шутливый тон разговора. Но голос Раневской опять изменился. Очень серьезно она сказала мне: «Геночка, не вздумайте сегодня ко мне заехать» — «Почему, Фаина Георгиевна?» — «Я отказала сегодня всем, проведу ночь в обществе очаровательного молодого человека...» Наиграв излишнюю ревность, я поинтересовался: «Ну и кто же он?» После паузы услышал: «О, это душка, его зовут Евгений Онегин». Ну что на это ответишь?