Мальчик из гетто

Сегодня в гостях у «РБ» доктор филологических наук, профессор Матвей Гейзер, талантливый писатель, а в годы Второй мировой войны - малолетний узник Бершадского гетто. Поводом для встречи послужил выход в свет в серии «Жизнь замечательных людей» новой книги Матвея Моисеевича – «Маршак».
Матвей Гейзер (М.Г.): - У Самуила Яковлевича Маршака есть лирическая эпиграмма: «Года четыре я был бессмертен,/ Года четыре был я беспечен,/ Ибо не знал я о будущей смерти,/ Ибо не знал я, что век мой не вечен...» В отличие от маленького Маршака я к четырем годам повидал столько смертей, что понятия «бессмертие» уже не существовало. Утро в Бершадском гетто начиналось со скрежета колес колымаги, запряженной тощим угрюмым мерином, прозванным Шварцер Мэс, что в переводе с идиш означает «Черный мертвец». Колымагой управлял такой же тощий и угрюмый, как его мерин, Авраам-Ице, пригнанный румынами в гетто вместе с другими евреями из молдавского местечка, где был извозчиком, возил пассажиров. В гетто он занимался другим делом: вывозил еще не остывшие за ночь трупы и сваливал их в яму на еврейском кладбище. Поговаривали, что вся дорога от родного местечка Единицы до Бершади усеяна могилами его детей, родителей, близких, погибших в пути.
«...Старому Аврааму-Ице/ Приказали быть возницей,/ И без лишних слов,/ И без лишних слов./ Он и грузчик, он и кучер/ На своем возу скрипучем/ Возит мертвецов, /Возит мертвецов.../ Он на кладбище в Бершади/ Избавляется от клади,/ А потом опять забирает кладь/...»
Железные ворота гетто открывались только тогда, когда евреи становились такой вот «будничной кладью». А эту песню, от которой мороз по коже, сочинил узник нашего гетто, в ту пору подросток Боря Зицерман, и я запомнил ее на всю жизнь.
КОРР.: Но как вы оказались в гетто? Известно, что в это небольшое украинское местечко в Подолии на берегу речки Дохно, где до войны жило всего около четырех тысяч человек, в подавляющем большинстве евреи, гитлеровцы и их союзники румыны (сигуранцы) согнали и заперли за железный забор свыше шестидесяти тысяч человек.
М.Г.: Среди освободителей Бершади в марте 1944 оказался писатель Борис Полевой...
Матвей достал с книжной полки «Дневники» Б. Полевого, открыл нужную страницу и прочитал вслух: «Страшное это место. Между нормальными домиками прежней постройки теснятся целые массивы развалюх, кое-как сколоченных из фанеры, старых досок, железных листов и Бог знает еще из чего. Хибары лепятся одна к другой, местами сплошняком, и все они буквально набиты людьми, истощенными до крайней степени».
От Освенцима до Бершади, от Бершадского гетто до Освенцима – тысячи километров, но это одно и то же, разве что не было в нашем гетто печей, где заживо сжигали евреев. В гетто они умирали сами, без лишних затрат на топливо, не сегодня – так завтра. От голода, холода, болезней и расстрелов на потеху пьяным охранникам – гитлеровцам, сигуранцам и украинским полицаям.
...На водосток под окном кабинета Матвея, где мы беседуем, сели два голубя и, воркуя, принялись быстро-быстро склевывать рассыпанные там хлебные крошки. Прервав беседу, Матвей принес из кухни ломтик булки и, раскрошив, подсыпал голубям. Они склевывали крошки прямо из его рук.
М. Г.: Птицы, как люди, чувствуют, когда их любят, - заметил Матвей. – А вы птиц любите? - И не дожидаясь ответа, продолжал:
- В гетто у меня был друг Велвеле, года на три старше. Его семью пригнали из молдавского местечка Бельцы. Однажды нам принесли клетку с серенькой птичкой, обыкновенным воробышком. Какая же была радость! Мы кормили её крошками от своей скудной еды, поили водичкой, выпускали летать по нашей комнатенке. Однажды воробышек вылетел в открытое окошко и - о счастье! – вернулся. Но в другой раз, выпорхнув на волю, перелетел через колючую проволоку, ограждавшую гетто. Велвеле выскочил из дома и, раздирая одежду и в кровь руки, пролез за проволочную сетку и побежал за птичкой. На беду ему навстречу мчался на мотоцикле немецкий комендант. Остановившись, он свалил мальчика на мостовую, связал ему руки веревкой, привязал к мотоциклу и нажал на газ...
Миновали годы, но я по-прежнему слышу душераздирающий крик моего друга, вижу его безжизненное тельце, скользящее по мостовой, вымощенной необработанной брусчаткой. А птаха, словно легкая его детская душа, летит за ним... И кто-то думает, что я могу заставить свою память забыть? Чтобы избавиться от печали?..
«Только берегись и весьма оберегай душу свою, чтобы не забыл ты того, что видели глаза твои, и чтобы не ушли из сердца твоего все дни жизни твоей, и поведай о них сынам твоим и сынам сынов твоих...» - такова заповедь Первого библейского пророка Моисея, записанная в Пятикнижье . И я не забыл. Я написал книгу «Путешествие в страну ШОА». (ШОА, ивр. - Катастрофа.) Книгу о Памяти. И для Памяти.
( Добавим от себя: по силе воздействия на читателя книга эта стоит в одном ряду с «Дневником Анны Франк»).
- За забвенье, за то, что наши глаза открылись слишком поздно, продолжал Матвей, - мы заплатили кровавую цену: жизнью шести миллионов европейских евреев – половиной мирового еврейства.
«Фашизм с его Бабьем Яром, Освенцимом и Майданеком, многострадальными гетто, вся Катастрофа европейского еврейства – это нам за постыдное преклонение перед импотентными либералами, за веру слюнявым бредням о дружбе народов, о вечном Царстве Божьем на земле».
- очень точно сказал мой друг поэт Моисей Цейтлин.
Как видите, я, бывший узник гетто, к тому же способный рассуждать, анализировать пережитое и свидетельствовать о нем в своих книгах и статьях, нежелательный свидетель Холокоста для тех, кто отрицает его.
КОРР.: Отрицает? Холокост? Сегодня? Но это спланированное и осуществленное фашистской Германией «Всесожжение» (греч.) – целенаправленное уничтожение евреев, начатое в середине 1930-х и длившееся до окончания Второй мировой войны, еще Нюрнбергский процесс официально признал одним из самых зверских преступлений фашизма...
М.Г.: Все это так, но сохранилась и, к величайшему сожалению, умножается, набирая силу, определенная часть политиков (назову их «всеядными»), продолжающих разыгрывать «еврейскую карту» во имя достижения власти. И если для этого им выгодна идеология фашизма, они беззастенчиво опровергают его преступления, как бы очевидны они ни были. Отрицание Холокоста – наглядный тому пример. «Ложь! Не было Холокоста евреев! Спекуляция на горе других народов, пострадавших в той войне ничуть не меньше!» - твердят подобные «отрицатели». К ним громогласно присоединяются грозящие новым геноцидом еврейскому народу и гибелью государству Израиль, где сегодня живет 40 % евреев всего мира, лидеры Ирана и Сирии, ливанской «Хезболлы», палестинского ХАМАСа, до зубов вооруженных террористических организаций Бен Ладена, российские скинхеды и другие неонацисты. Парадокс, но эти последние, как правило, являются внуками и правнуками советских воинов, не пожалевших живота своего в борьбе с коричневой чумой, спасшие от неминуемой гибели еврейских узников гитлеровских лагерей смерти и гетто.
КОРР.: Какую же цель преследуют «отрицатели»?
М.Г.: Утверждают, что претензия евреев на признание Холокоста – не что иное, как претензия на мученический статус своего народа; попытка присвоить ему роль жертвы, якобы заплатившей жизнью за искупление грехов всего человечества. А это неизменно пробуждает в людях сострадание к невинным жертвам. Способность же к состраданию есть та самая благодатная почва, на которой произрастают гуманизм, толерантность, культура мира и ненасилия - человеческие категории, принципиально чуждые нацистской идеологии.
Но вы ошибаетесь, полагая, что инициаторами отрицания Холокоста стали неонацисты. Этот позор зародился в правительственных недрах СССР. Не случайно над могильным рвом Бабьего Яра под Киевом, где покоятся останки сотен тысяч гитлеровских жертв, в подавляющем большинстве евреев, долгое время лежала лишь одна мемориальная плита с надписями на украинском. И только благодаря вмешательству писателя Юрия Антоновича Колесникова была восстановлена справедливость: отлиты и установлены две аналогичные плиты с надписями на русском и идиш, а позже и памятник скорби - каменная менора.
КОРР.: Мы с неослабевающим интересом читаем ваши книги: «Чтоб не кануло в Лету (письма внуку)», «Еврейская мозаика», «Дорога в ШОА», «Михоэлс. Жизнь и смерть», которую с полным правом можно назвать основной художественно-документальной монографией об этом великом актере, режиссере и ярком политическом деятеле. Сегодня мы читаем вашу новую книгу «Маршак». Почему вы решили написать о Самуиле Яковлевиче? Не ошибемся, если скажем, что это первая полноценная монография о замечательном русско-еврейском поэте?.. Жаль, что ограниченный масштаб интервью не позволяет рассказать подробно о книге, о глубине и масштабности описанных в ней событий и о великих людях прошлого века: Мандельштаме, Михоэлсе, Чуковском, Бернсе, Пастернаке, Фадееве, Ахматовой, Бродском и, разумеется, самом Маршаке.
М.Г.: (улыбается): – А завтра будете читать о Леониде Утесове. Первые главы еще не изданной книги обещаю для публикации «Русскому базару».
КОРР.: Ловим вас на слове.
М.Г.: Итак, о Маршаке. Самуил Яковлевич в конце своей жизни одарил меня дружбой, сыгравшей неоценимую роль в моей судьбе, и я не мог не написать об этом уникальном человеке и великом поэте.
Но позволю себе рассказ о нем, начать издалека. Заодно ответить на ваш вопрос: каким образом моя семья оказалась в Бершадском гетто? Я родился за полтора месяца до начала Отечественной войны в Бершади – прелестном ухоженном штетеле (еврейском местечке), где евреи поселились еще в середине ХV века. До войны большинство бершадцев составляли евреи. Родной язык - идиш, второй – украинский. Русским владели лишь немногие. Работало семь синагог, еврейские и украинские школы-семилетки, детские сады, даже педагогический техникум.
Сегодня в Бершади, а я часто езжу туда на могилы близких, существует лишь единственная обветшавшая синагога для нескольких евреев. И лишь огромное еврейское кладбище свидетельствует о том, что они проживали здесь веками. Над братской могилой двух с лишним тысяч невинно убиенных гитлеровцами, сигуранцами и украинскими полицаями высится мемориальная стела.
Моя семья, главой которой был дед Мордке Гейзер, пыталась бежать от наступавших немцев, даже раздобыла лошаденку с телегой, однако у Кировограда нас догнали и вернули в Бершадь. Но не в свой дом, а в гетто, уже организованное в самой убогой части местечка - на его окраине.
Здесь год спустя умер от брюшного тифа мой отец Моисей Гейзер, и всю заботу о моем воспитании взял на себя дед Мордке, добрый и мудрый человек. Это ему я обязан, что выжил и стал тем, кто я есть сегодня.
Отчетливо помню, как мартовским днем 44-го, едва советские танки вошли в Бершадь и распахнулись железные ворота гетто, дед взял меня за руку и повел на берег речки Дыхно. И здесь я впервые в жизни увидел весеннюю травку, молодые листочки на деревьях. «Дыши!» - не сказал, приказал дед и, вздохнув полной грудью, бормоча молитву, поднял к небу мокрое от слез изможденное лицо. Вторя ему, и я глубоко вздохнул. Нет, не дышал, я пил –пил и не мог напиться этим чистым прозрачным воздухом с незнакомым привкусом трав, реки. Глотал его с такой жадностью, что закружилась голова, и дед едва успел подхватить меня на руки.
Мы не вернулись в гетто. Долго шли по бершадским улицам, пока не остановились у красивого белого дома с огромными окнами. И я увидел: мама, бабушка Рива и тетя Лиза, распластавшись на ступеньках, целовали их. «Это наш дом», – сказал дед. - Твой дом, где ты родился. Сигуранца устроила в нем свою комендатуру».
Матвей умолк, подошел к окну, стараясь справиться с нахлынувшими воспоминаниями.
- Мама рассказывала, - продолжал он, - когда мы жили в гетто, я с трудом засыпал, видимо, мой детский мозг не справлялся с негативом, впитанным за день, он будоражил страхи. Однажды она допоздна пыталась убаюкать меня. Стоило закрыть глаза, виделась колымага Авраама-Ице, заваленная трупами. Ни сказки, ни моя любимая колыбельная «Ойф дем припечек», под которую обычно сладко засыпал, на этот раз не имели надо мной власти. И вдруг услышал мамин голос, звучавший на непонятном языке: Русского я тогда еще не знал. Но мелодичность стиха почувствовал. Зачарованный ею, готов был слушать еще и еще. Закончив читать, мама пересказала мне на идиш стихотворение о несчастной обезьянке, привезенной матросами из жарких стран: «На дальнем, жарком юге,/ На пальмах и кустах, /Визжат мои подруги,/ Качаясь на хвостах./ Чудесные бананы на родине моей,/ Живут там обезьяны и нет совсем людей...». Так состоялось мое знакомство с Самуилом Яковлевичем Маршаком.
К началу школьных занятий я уже свободно владел русским, хотя и по сей день порой ловлю себя на том, что мыслю на идиш. А прочитав книжечку Маршака: «Сказки. Песни, Загадки», вдруг почувствовал неодолимое желание писать стихи. Даже среди одноклассников прослыл поэтом и получил прозвище «Ямб Хореевич», Девочки решили оповестить о моем таланте Москву и послали в «Пионерскую правду» полное собрание моих сочинений – 27 стихотворений. В коротком ответном письме меня похвалили за искренность, умение видеть окружающую жизнь, посоветовали читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова. И не напечатали ни одного стихотворения.
Возмущенные одноклассники постановили: помочь может лишь один человек на свете – Самуил Яковлевич Маршак. И отправили письмо с моими стихами по адресу: «Москва, Любимому нашему поэту Маршаку». Оно дошло до адресата. И вскоре пришел ответ. Подробно разобрав одно из моих стихотворений, Самуил Яковлевич не оставил на нем камня на камне и посоветовал: «Хорошие читатели нужны не меньше, чем хорошие писатели». С тех пор стихи я пишу лишь изредка, но никогда не печатаю их.
КОРР.: Расскажите о вашей встрече с Маршаком...
М.Г.: Году в 1960-м я прочел в одном из московских толстых журналов подборку его стихов. Среди них и такое: «Не надо мне ни слез, ни бледных роз – /Я и при жизни видел их немало./ И ничего я в землю не унес,/ Что на земле живым принадлежало...»
Почти физически ощутив состояние Самуила Яковлевича, послал ему письмо, вложив в конверт несколько своих стихотворений. И вскоре получил в ответ доброе письмо с благодарностью за внимание и приглашение в гости.
Года через два я, в ту пору учитель математики одной из Аккерманских школ (окончил физико-математический факультет Бельцевского пединститута), находясь в Москве, отважился позвонить Маршаку. И он пригласил меня приехать.
Так состоялась моя встреча с замечательным поэтом, мудрым и очень добрым человеком. Одна единственная. Всего несколько часов беседовали мы тогда с Самуилом Яковлевичем. Все, что я услышал и узнал от него, стало моим маяком по жизни.
Вскоре Маршака не стало, но я успел познакомиться и подружиться с его сыном Иммануэлем, а став москвичем-лимитчиком (столичные школы тогда испытывали дефицит в учителях математики), продолжал бывать в доме Маршаков на Земляном валу, 14/16. Здесь же встретил вдову Соломона Михайловича Михоэлса графиню Анастасию Павловну Потоцкую. Ее рассказы о Великом Еврее зародили во мне нескромную мечту написать о нем книгу. Что я и осуществил, издав в 1991 году монографию «Михоэлс. Жизнь и смерть». (переиздана в 1998 г. – Авт.) Собирая документальные материалы для этой книги, даже ездил в 1968-м по инициативе Потоцкой в Минск, где в январе 1948-го был злодейски убит Михоэлс, надеясь узнать новые подробности его гибели, встретиться с людьми, с которыми Соломон Михайлович общался в тот трагический день. Денег на поездку ни у меня, ни у Потоцкой не было, их дали Иван Семенович Козловский и Юрий Александрович Завадский. Хотя 1968-й и был еще годом оттепели, имя Михоэлса оставалось как бы под внутренним запретом, и многие попросту боялись говорить со мной о нем.
....Мы явно утомили нашего гостеприимного хозяина, вспоминания взволновали его, и стали прощаться, сожалея, что за скобками остается много ценного, о чем Матвей Моисеевич пообещал рассказать при следующей встрече.
Уже в дверях он неожиданно остановил нас:
- Я бы хотел закончить нашу беседу словами немецкого пастора Мартина Нимеллера, узника нацистских лагерей: «Сначала они пришли за евреями. Я молчал – я не был евреем. Затем они пришли за коммунистами. Я молчал – я не был коммунистом, Затем они пришли за профсоюзными работниками. Я молчал – я не был профсоюзным работником. Потом они пришли за мной – не осталось никого, кто мог бы помочь мне».
Люди не раз убеждались в истине: нельзя умывать руки, надеясь, что великая беда настигнет других и не заденет тебя. «Не спрашивай по ком звонит колокол – он звонит по тебе», - предупреждал современников английский поэт Джон Донн, отнюдь не беспокоившийся о судьбе евреев. Европа, Россия, Америка проигнорировали угрозу Гитлера уничтожить всех европейских евреев, обнародованную им за восемь месяцев до развязывания Второй мировой войны. Это было трагической ошибкой. Не меньшей ошибкой может стать сегодня игнорирование угрозы нового геноцида евреев, озвученной президентом Ирана Ахмадинеджадом, его призыва стереть с лица земли Израиль. Еще четыре года назад духовный лидер Ирана аятолла Хашеми заявлял, что применение даже одной ядерной бомбы на территории Израиля позволит уничтожить всё, что рассмотрение подобной возможности не является нерациональным. И представляете, подобное заявление вызвало в Европе лишь некоторые комментарии или не комментировалось вовсе. Как и призывы ряда мусульманских священнослужителей и правительств к уничтожению Израиля и евреев во всем мире. Европейцы в ответ лишь недовольно покачивают головами, угроза нового геноцида не вызывает у них ответной реакции. А Россия тем временем ведет переговоры с Ираном и ХАМАСом». Не исключено, что и Европа готова последовать ее примеру. Вместо того, чтобы признать угрозу нового геноцида народа, пострадавшего во время Холокоста, бороться с ней. И это в то время, когда Иран усиленно работает над созданием ядерного оружия.
Вот почему я так много пишу о Памяти. И для Памяти.
Майя Немировская,
Владислав Шницер
корреспонденты «РБ» в Москве