ОТКРОВЕНИЯ Ефима Шифрина

Застать Ефима Шифрина в Москве – задача неблагодарная. Гастроли, гастроли: по России, странам СНГ, дальнего зарубежья... Вот и сейчас он только вернулся из Израиля...
КОРР.: Как встретили вас на земле предков?
Ефим Шифрин (Е.Ш.): О, там всегда принимают здорово. Хотя с каждым годом знакомых и зрителей старшего поколения становится все меньше – уходят. Помнится, когда мы приезжали в начале 90-х, и работать-то было негде, а сейчас оборудованные по последнему слову техники концертные залы. Мы выступали в Нетании, Ришон-ле-Ционе, Петах-Тикве, где недавно открыли превосходный Гейхал-Тарбут (Дворец культуры), Ашкелоне, Беэр-Шеве.
КОРР.: В каких еще странах вы гастролируете?
Е.Ш.: Во всех, где есть достаточно зрителей, говорящих по-русски...
Для гастролей в Израиль или США я обычно готовлю специальные программы. Зачем мучить тамошних зрителей нашими политическими реалиями, досаждать им ностальгией, которой они вдоволь наелись, или проблемами, о которых они не имеют ни малейшего представления? Я же понимаю, что они давно живут в другой системе координат, в других декорациях.
КОРР.: Существует «Театр Бабкиной», «Театр Винокура», «Театр Петросяна». А у вас не «Театр Шифрина», а «Шифрин-театр». В чем разница?
Е.Ш: Когда мы в конце 80-х улизнули из-под крыла Москонцерта с его грошовыми тарифными ставками, худсоветами, чужой творческой волей, появилось всезахватывающее ощущение свободы. Мы жадно вдохнули ноздрями воздух, а как распределить дыхание - не очень понимали.
В 1988-м меня пригласили в Театр Эстрады. Актерской труппы там не было, только балет. Борис Брунов (главный режиссер театра) хотел выпускать спектакли, соответствующие названию театра и его предназначению. Впервые за долгие годы я стал штатным актером театра. Единственным, пока не «перетащил» туда Клару Новикову. Получал разовый гонорар за каждый спектакль, и это уже было что-то. Главное же - несвязанность по рукам и ногам, которая мучила в Москонцерте. В ту пору в России стали возникать новые формы собственности. «ООО», «ОООО», четыре гласных, пять согласных - совершенно невероятные аббревиатуры. Чем только не значился «Шифрин-театр»! Благотворительным фондом, акционерным обществом закрытого типа, членом... кооператива «Комедианты». Пока не наткнулся на еще более страшную аббревиатуру, произнести ее нет возможности, нужно увидеть написанную: «ПБОЮЛ», что означает: «Предприниматель без образования юридического лица». На съемках юбилейного выпуска «Театр + ТВ», посвященного моему полтиннику, Швыдкой говорил: «Так ты чего, не заслуженный, не народный? Ты кто?» «Я – «ПБОЮЛ». А он: «Так ты просто «ПБОЮЛ»! Выговорить слово с первого раза он не смог.
Лицо актера определяют не звания, не регалии и уж тем более не форма собственности, которую он выбрал для своего дела, а только имя, фамилия и послужной список работ.
Название «Шифрин-театр» придумал мой бывший преподаватель в Цирковом училище, талантливый режиссер Феликс Григорьян, сыгравший в моей судьбе очень важную роль.
С ним мы сделали один из самых необычных моих спектаклей «Я играю Шостаковича», имевший мало отношения к привычным формам эстрадного зрелища. Было в этом представлении как-то всё вместе: и мастер-класс, и концерт академической музыки, и театральное решение этой музыки, и много того, с чем ни я, ни эстрадный зритель еще не сталкивались. Вот тогда Феликс и предложил мне название: «Шифрин-театр». Я ему возразил: «Это же ужас как нескромно! Кто я такой, чтобы к святому слову «театр» приставлять фамилию, еще не заслужившую признания зрителя?» Он отвечал, что это - дурацкий предрассудок: если слово «театр» писать с маленькой буквы, то оно лишь обязывает тебя заниматься только тем, что ты умеешь. А написанное через дефис просто определяет род твоего занятия. Позже, когда вышла первая моя книжечка с еще более нескромным названием: «Театр имени меня», кое-кто пытался меня поддеть и упрекнуть. Я объяснял тогда и подчеркиваю сейчас: мне гораздо проще соответствовать себе, чем Пушкину, Чехову, Гоголю, чьи имена носят многие наши театры. Каким должен быть театр Чехова?! Пушкина?! В них не должно быть ничего случайного, ибо они освящены этими именами. А у меня нет опасности, страха, что мой театр чему-то не соответствует. Он соответствует ровным счетом только мне и моим представлениям о том, что такое хорошо, а что – плохо.
КОРР.: Вас не тянет заняться каким-нибудь другим делом? Бизнесом, например?
Е.Ш.: У меня совершенно нет к этому никаких способностей. И судьба не раз намекала мне на это. Более того, она нещадно наказывала, если я пытался сделать вылазки в сторону коммерции. Получал грозный знак свыше: занимайся тем, что тебе дано! Учи слова наизусть, репетируй перед зеркалом, правильно кланяйся на сцене, но не связывайся с тем, что тебе напрочь запрещено судьбой.
КОРР.: И вправду учились кланяться?
Е.Ш.: Ничего случайного, мелкого в нашей профессии нет. Будь моя воля, я бы учил и кланяться, и улыбаться. В театральной и эстрадной педагогике много табу, шаблонов и штампов. В 70 едва-едва разрешили покуситься на великую систему Станиславского, чуть оторваться из нее, и те, кто мыслил по-новому, взялись за переделку покосившегося здания советского театрального общежития (Эфрос, Любимов, Виктюк). Появились оппоненты системы, возникла иная «мода». Реалистический театр закидали камнями, и он ретировался. У нашей театральной фронды считалось дурным тоном смотреть «Волки и овцы» в Малом театре: там всё играют по правилам! А через несколько лет, спохватившись, принялись замаливать грехи презрения. Анатолий Васильев в «Соло для часов с боем»» помог блеснуть поколению актеров, которых уже похоронили вместе с Системой.
К чему говорю об этом? Мне кажется, что во всем важен результат: слезы и искренний смех тех, кто сидит по ту сторону рампы. А способы достижения этого могут быть самые разные.
Считается, что репетировать у зеркала - такая же глупость, что и для художника писать, например, не с натуры, а с фотографии. Растасканная на цитаты фраза Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» относится ко всем областям творчества. Всё в любом виде искусств возникает из сора. Но только эта лаборатория должна быть закрыта для непосвященных. В какое заблуждение ввел нас Пушкин своими замечательными строками: «И пальцы тянутся к перу/, Перо к бумаге. Минута,/ И стихи свободно потекут...». Ниоткуда они не текут, сами собой не возникают. Они мучительно рождаются. Думается, как иначе можно было написать, как не на одном выдохе: «Стоял он дум великих полн»? А ведь эта строка в черновиках много раз перечеркивалась поэтом, снова писалась поверх зачеркнутой, снизу...И Пушкин искал рифмы. Сначала рождается лишь ощущение, первичный импульс, который заставляет их начать жить, роиться в голове, но верно выстроить их может только огромный труд. Так и у актеров. Репетиция – это труд в лаборатории, и в этой лаборатории нет никаких табу.
КОРР.: С кем из режиссеров вы работаете?
Е.Ш.: У Райкина не было режиссера. Хотя с ним пытались работать многие, включая Товстоногова. Но знаю, это был печальный режиссерский опыт. Дело даже не в масштабе личности Райкина, а в специфике эстрадного существования артиста. В театре можно предложить, куда прийти и откуда выйти, прочертить мизансцены, собрать спектакль так, как дирижер собирает симфоническое произведение... Но никто не сможет научить комика быть живым - те недолгие восемь минут, что он стоит на сцене в сборном концерте. Можно придумать трюки, «завлекалочки», надеть резиновую маску, вспомнив опыт Райкина, предложить пару характерных движений, даже карточный фокус. Всё, что хотите! Однако зритель на это не «купится». Примет же мистическое, совершенно необъяснимое ощущение юмора, которое ни один режиссер не одолжит.
Правда, совсем обходиться без режиссера – значит, лишать себя удовольствия знать свои недостатки. Я не оговорился, сказав «удовольствия», потому что актер может расти, если находится на диалектическом стыке своих профессиональных достоинств и человеческих недостатков. Когда начинает спорить с самим собой и другими. Если рядом нет человека, который может сказать: сегодня ты играл бездарно или спросить, зачем в этом месте ты сводишь брови домиком, то ты лишаешься удовольствия расти в своей профессии. Поэтому начинающим артистам не советовал бы обходиться без режиссера.
Людей, одинаково воспринимающих юмор и смех, не существует. Комическое, полагаю, - самая спорная эстетическая категория. Юмор высоколобых, юмор черный, национальный, плебейский, низкий, эротический - их множество в одной категории, и примирить тех, кто по-разному воспринимает смешное, невозможно.
В последнее время меня занимает вопрос: почему сокрушительная индукция смеха, возникающая в зале, при переносе на телевизионный экран кажется нелепой и пошлой, а актер теряет свое очарование и порой тоже кажется нелепым и пошлым? Думаю, происходит приблизительно то же, что и при экранизации театрального действа: пропадает ощущение сопричастности зрителя к происходящему на сцене. Пропадает, как я понимаю, вот эта самая индукция – очень важное для меня слово. Она - именно то, что помещает всех зрителей в «одно поле»? она - очень заразительна. Смеяться можно над простыми и нелепыми вещами. Вспомним Чаплина. У него не было сложных поступков. Ударился, упал, потерялся, заехал тортом в лицо... Почему эти эпизоды пережили время, а другие умерли вместе с теми, кто упал, ударил, поскользнулся?
Фаина Раневская сыграла всего пять-шесть эпизодов в больших фильмах. Ее всегда не хватает. Ее все равно так мало, что ждешь, появится ли она еще раз? Все разговоры, теоретические рассуждения, критические эскапады - всё рушится при одном слове: талант. Всё! Тупеют перья, гасится пыл отрицания. Когда в кинофильме «Весна» появляются харизматическая Орлова, всемогущий Черкасов и Фаина Раневская, для которой уже нет эпитетов, остальное в этом фильме, далеко не шедевре, перестает иметь всякое значение. Вся-ко-е!
КОРР.: Сегодня Шифрин - безусловный лидер жанра эстрадной юмористики. Не возникает ли у вас желания создать собственную актерскую школу эстрадного юмора и преподавать в ней?
Е.Ш.: Отвечу не кокетничая: сам пошел бы учиться.
Мне много лет подряд звонят из ГИТИСа, он нынче называется РАТИ, и предлагают преподавание. Но я же не могу, как вам, признаться им, что сам хотел бы еще поучиться - было б у кого! - вместо того, чтобы делиться с другими тем, чего, как мне кажется, еще сам не освоил. К тому же я не очень четко представляю себе метод преподавания для юных комедиантов. Общее наше театральное воспитание мне вообще не нравится. Его огрехи хорошо видны в том, что делают записные «сериальщики».
В актере надо при наглухо закрытых дверях и приглушенном свете вызывать к жизни потаенные инстинкты, рефлексы, способы реагирования. Вот так, как у собак Павлова: реакция на включение лампочки. Внутренне это сложная и довольно грязная работа. Ведь наши персонажи - это не только бесстрашные робингуды или добрые дяди степы. Это и чикатилы, и брежневы, и сталины - целый сонм различных «героев», которых следует разгадать, узнать, найти в себе.
А как воспитывать и учить актера, который должен ежевечерне смешить публику? Честно, не знаю.
КОРР.: И вам приходится «смешить» ежевечерне?
Е.Ш.: Жанр востребован сейчас меньше, чем раньше, так как он стал «дежурным блюдом» на ТВ-экране. Как вечерний кефир в санатории. Включишь ТВ, и на тебя прет довольная морда юмориста.
Конечно, в нашей стране мы без работы не останемся. Уж где-где, только не у нас исчезнет потребность смеяться над самими собой и над тем, как мы живем. В ту пору, когда нас не так безбожно тиражировали на ТВ, я был занят не то что ежевечерне, но и много раз на дню.
Вспоминается феноменальный случай. В середине 90-х, когда начались перебои с авиатопливом, наш рейс в Сургут, где должны были состояться пять моих сольных концертов в течение пяти дней, задержали в Домодедово. Кончилось тем, что я отработал пять «сольников» за один день. На третьем концерте уже не мог сообразить: это мне только предстоит произнести или я уже говорил такое зрителям? Казалось, тихо схожу с ума. Единственным лекарством и подмогой мне стал зрительский смех. Такое «лекарство» на меня действует безотказно. Оно способно вывести меня из любого жизненного тупика. Когда становится невмоготу, прошу послать меня на концерт.
КОРР.: Вы не хотели бы проститься с эстрадой и уйти в театр?
Е.Ш.: В отличие от тех, кто лукаво разделяет два эти вида искусства, я вижу разницу между ними только в языке и способе организации сценического зрелища. Но все это части одного большого чуда Театра. Разница в том, что в одном случае на меня смотрят глаза партнеров, а в другом - вижу только лица зрителей. Но чтобы обрести право говорить на этих «языках», их нужно знать.
Когда я начал петь на эстраде, кого-то это, безусловно, смутило: зачем, почему, какое он имеет право? В отличие от тех, кто вменяет мне в вину вторжение на территорию эстрадной музыки, я серьезно занимался вокалом. Не говоря уже о том, что в детстве учился музыке и вырос в музыкальной семье, находился под большим влиянием старшего брата, связавшего свою жизнь с профессией музыканта.
КОРР.: Как вы относитесь к своим спутникам по эстрадным представлениям, рейтинг которых катастрофически упал? В больших городах зрителя перестали интересовать сборные эстрадные концерты. Они проходят в полупустых залах...
Е.Ш.: Что говорить про наш жанр? Он расстрелян телевидением. В упор. Эта картечь длится уже пять лет. Что за радость для зрителей ходить на концерт, чтобы увидеть артистов, которых без конца показывают по ТВ. Так и диатез заработаешь!
Долгое время участие в ТВ-программах мы расценивали как большую рекламу, раскрутку, часть promotion. ТВ действительно открывало дорогу к зрителю. Тогда надоесть юмористической программой было невозможно: они выходили раз в год по обещанию. Теперь же, когда количество каналов увеличилось, можешь увидеть себя на экране на трех, четырех, пяти одновременно... И это обернулось бедой.
Рейтинг эстрадного юмора за последний год упал во всех «топах» с первых строчек глубоко ниже середины. Впору говорить о клинической смерти жанра. Но я дышу ровно, никакой бури для себя не предвижу. Не скатываясь до злорадства, скажу, однако, всё, что случилось, поделом. Себя не выгораживаю. Я не сидел в окопах все эти годы и не был диссидентом в жанре. Но я абсолютно спокоен, как в том анекдоте, когда человек, которого везут на каталке, кричит санитару: «Куда вы меня везете? Я же еще живой!» Санитар невозмутимо отвечает: «Доктор велел, чтобы везли в морг». Зритель сказал: в морг! И не нужно сейчас с этим спорить. Если уподобить эстрадный юмор птице Феникс, то он еще много раз возродится из пепла обновленным, но в каком-то другом качестве. В человеке всегда жива потребность послушать что-нибудь занимательное или смешное.
КОРР.: Что же случилось с нашей эстрадой?
Е.Ш.: Советская инерция очень долго держалась в нашей культуре. Теперь все по-другому. Театры пытаются сами себя содержать; возникли антрепризы; свободные художники, не боясь, что бульдозеры снесут их произведения, выставляют их в салонах и переходах метро. И только юмор долго продолжал пребывать в своем имперском величии, собирая тысячные зрительные залы. Так было возможно только в тоталитарную советскую эпоху, когда на эстраде стоял Райкин и вся страна смеялась над тем, что казалось ей универсально смешным. Но случилось наконец то, что и должно было случиться. Один пошел за юмором в ночной клуб; другой - в простой кабак; третий – в подвал, где играют комедии; четвертый - в Дом ученых, пятый – в Концертный зал «Россия». Каждый занял свою нишу.
В Америке я как-то остановился в интеллигентнейшей семье, хозяин которой работал главным фотографом журнала «Сиэтл таймс», а сын - художником. Сын тащил отца на рок-концерты, а папа тянул сына на симфоническую музыку. Такое отношение к культуре мне по душе. Мы до этого, к сожалению, еще не дошли. Конечно, на «фигу», вынутую из кармана, ломились стадионы. Она, эта фига, достаточно долго торчала, пока не позеленела без хлорофилла в кармане пиджака. Всё! Сколько можно смотреть на кукиш? Один любит Пелевина, другой – Маринину; один остается верным Толстому, другой читает националистическую брошюрку, купленную в переходе метро. Их всех уже не примирить! Сделать это могла только державная идеология.
КОРР.: Кто пишет вам?
Е.Ш.: Круг авторов сузился. Зато я, мне кажется, выиграл в качестве. У меня три «матерых» автора - Трушкин, Альтов, Коклюшкин и Женя Шестаков, обладатель премии гранта «Триумф», врученной ему Жванецким. Женя порадовал нас и своей книжкой «Пьяные ёжики». В Интернете она разошлась на цитаты, а в магазинах ее не достать. У меня с ней связана «теплая страничка». Несколько лет назад на ступеньках Томской филармонии странного вида человек, которого я определил как графомана, предложил мне рукопись. Вечером, после концерта, нехотя перелистывая ее, вдруг поразился новым качеством юмора и точно расставленным знакам препинания. Автор показался мне сильным и многообещающим.
Я стал его первым исполнителем на эстраде.
КОРР.: На какого зрителя вы рассчитываете, выходя на сцену? На «усредненного»?
Е.Ш.: Я всегда пытаюсь представить себе образ своего зрителя и перед началом концерта даже подглядываю за ним, когда заполняется зал... Могу сказать точно: публику невозможно охарактеризовать двумя-тремя эпитетами. Когда камера скользит по лицам, переполняюсь гордостью за то, что они выбрали меня. Светлые глаза... хохотушка с золотыми зубами... студент... Не могу их охарактеризовать однозначно. Не спускаться же в зал, чтобы провести анкетирование?.. Счастлив, что у меня такой разный зритель. Куда сложнее было бы выступать перед одними академиками или одними бомжами.
КОРР.: И все же... У вас, безусловно, возможности шире, чем у многих ваших коллег. Вы заметно отличаетесь от них, прежде всего, скажем так: интеллектуальным содержанием ваших текстов и интеллигентной манерой их исполнения.
Е.Ш.: Если это комплимент или простая констатация факта, - спасибо.
У меня есть хорошая гавань, чтобы «подремонтироваться», «перезимовать», пережить небольшие творческие кризисы. Это драматический театр, которым я очень дорожу. Играю в нем не часто, но это совершенное переключение.
КОРР.: Снимаетесь ли вы в кино?
Е.Ш.: Долго этот «роман» не случался.... Предлагали каких-то Аркаш-Илюш, вернувшихся из-за рубежа и начавших свое дело в России. Или персонажей, явно повторяющих маску «Люсиного мужа» на эстраде. Единственное, на что соглашался, - маленькие эпизоды в выпусках «Ералаша».
Сейчас снимаюсь у режиссера, о работе с которым можно только мечтать, - у Андрона Кончаловского в картине «Глянец».
КОРР.: Ваше хобби? Любимое блюдо?
Е.Ш.: 13 лет занимаюсь спортом – бодибилдингом. Ем только то, от чего не восходят как на дрожжах. На утренний завтрак - мюсли или овсяная каша; на второй - перед уходом из дома - заправленный мёдом творог с цукатами, сухофруктами, орехами. Обедаю чаще всего в ресторане своего спортклуба. («World-class» - мировая сеть фитнес-клубов). Ем то, что мне разрешает мой спортивный статус: какой-нибудь белковый коктейль, кусок рыбы или курицы с рисом. Редко ужинаю. Но на гастролях все происходит с точностью до наоборот. На вечерних приемах ем всё, что нельзя. Вы, американцы, называете это «джанк-фуд»: все, что вредно.
Беседовали:
Майя Немировская,
Владислав Шницер