Еврейский тоcт

Памяти Ицхока-Лейбуша Переца, написавшего рассказ « Бонця»,
и памяти папы, пересказавшего мне этот рассказ.
Папа любил книги. Но прочитал их совсем немного, так сложилась жизнь. Прочитанные папой книги были в основном из школьной программы. Обязательная для прочтения литература. Хотя папа читал их в детстве, но запомнил на всю жизнь. И любил пересказывать их нам. Учился он сначала в еврейской школе, просуществовавшей после революции совсем недолго, и вскоре ставшей белорусской. В папиной памяти еврейские и белорусские стихи зажили вместе,и он по-еврейски рассказывал нам
Старый Мордхе в лавочке продает судьбу,
Продает недорого: всего лишь по рублю,
А попросишь очень за пятак отдаст,
Ну, а если очень, он отдаст и так...
И по-белорусски
Я не паэта, о крый мяне Божэ!
Ня рвуся я к славе гэткай ни мала,
Хоць песенку-думку и высную можэ,
Завуся я тольки - Янка Купала...
Поэтов папа считал особенными людьми и ставил их в своем ранге выше прозаиков. В стихах для него важно было не только слово, но и каждая запятая. А рассказы он мог пересказывать по-своему, вставляя свое разумение истории. Как он говорил, это не поэты, здесь можно и свое добавить, дурак не заметит, а умному может и понравится. Настоящими писателями папа считал только тех, чьи произведения были включены в учебники. Может это было от того, что он был учителем и святее учебника для него не было книги. Правда, он был учителем математики, а не литературы, но это дело не меняло. И когда я начал писать рассказы, его мечтой было увидеть мои произведения в учебнике.
- Вот когда тебя напечатают в учебнике, тогда и будешь Писателем, зуналэ, - говорил он, - а пока ты просто шрайбер! Пишущих много, а Писателей единицы!
Он не дождался того времени, когда меня напечатали в учебнике. Включили мой рассказ в учебник неожиданно, когда я уже жил в Америке, когда папы уже не было в живых, и, думаю, не без папиной помощи: он замолвил за меня там, на небесах, словцо, ведь он очень хотел, что бы я стал настоящим писателем.
Я запомнил немного его историй. Но читая сейчас что-то, ловлю себя на мысли – я слышал это от папы, и рассказывал он иначе, ближе к нашей местечковой жизни. В книжке было красивее и лучше, а в папиных рассказах – правдивее и реальнее. Из каждого рассказа папа делал большой еврейский тост, как говорила мама. И всегда это было к месту и по делу. Эти рассказы он повторял, ибо школьная программа была не очень большая, но всегда находил в них новый поворот, и они слушались, как совершенно новая история. Чаще всего он любил рассказывать про Бонцю. Переехав в Америку, папа перестал вспоминать свои истории и говорить тосты. Только за несколько дней до смерти вдруг вспомнил про Бонцю.
Я зашел к нему, как всегда после работы, усталый, « затурканный», как говорили у нас в Краснополье. Папа сидел один в темноте, у окна: мама ушла на курсы английского, и папа ее ждал, глядя в окно. Он и в Краснополье любил сидеть у окна: там он каждого проходящего знал, а здесь просто смотрел на улицу. Моему приходу он обрадовался, засуетился, встал со стула, включил свет, и, неожиданно, сказал:
- Давай, зуналэ, выпьем, немножко. Я давно уже не пил вино. И котлетами закусим: мама очень вкусные сегодня сделала. Как дома. Они еще горячие.
Как дома, для папы значило, как в Краснополье.
Он вынул стаканы, достал из духовки кастрюльку с котлетами, дрожащей рукой налил по капле вина и сказал:
- И причина есть за что выпить. Знаешь, зуналэ, я вспомнил сегодня про Бонцю. Среди ночи проснулся и вспомнил. Я маленький был, когда читал про него, а вот вспомнил. И даже вспомнил, кто написал этот рассказ. Ицхок Перец! Наш меламед еще шутил: у кого в произведениях больше перца: у Изика Фефера (фефер на идишь - перец) или Ицхока Переца? У тебя, сынок, время есть?
- Есть, - ответил я, и папа обрадовался.
- Тогда я тебе расскажу про Бонцю. Хорошо?
- Хорошо, - сказал я.
И папа начал свой рассказ.
- Жил когда-то в местечке бедный человек Бонця. Беднее его не было никого, хоть работал он с утра до вечера. На все руки мастером был. Но как говорится, дер далэс файфт ба аид ин алэ винкелах (был он бедный, как церковная крыса)! И туда нада копейка и сюда. Десять детей в доме, тесть больной, а теща совсем ходить не может. Да и жена кашлем по ночам исходит. Все на Бонце: и дом, и дети, и хозяйство. И все беды, что в еврейском местечке из дома в дом гуляют, у него подольше задерживаются. Но никогда Бонця на жизнь не жаловался. Главное, говорил, чтобы хуже не было, а лучше видно не про меня! Только хуже б не было! - каждый день молился. Долго ли, коротко ли тянул свою телегу, но пришел его час и предстал он перед Б-гом. Стоит у светлого Дома огромная очередь и Бонця в конце стал. Только не успел стать, как подлетели к нему ангелы:
Нет для тебя в этом мире очереди! Хватит, - говорят ему - в той жизни настоялся.
Но и здесь Бонця замахал руками: не привык он так,: привык всегда всем уступать. И отлетели от него ангелы, и простоял он в очереди до самого конца. Не вперед продвигался, а назад, все его обходили да посмеивались. Когда он в зал вошел, никого уже позади не было. Стал на пороге Бонця, руки по швам вытянул, как солдат перед генералом, и ждет судьбы. Посмотрел на него Б-г и сказал:
- Много я видал на своем веку людей, но такого безгрешного, как ты Бонця, не встречал. Никого ты в жизни не обидил, тебя все обижали. Ничего ты плохого в жизни не сделал, тебе все делали. А ты все терпел. Ни разу не возроптал. Никогда ты о себе не думал, все о других. А теперь я о тебе решил подумать: любое твое желание исполню!
- Прости меня, Готуню, - сказал Бонця и глаза к полу опустил. - Если ты хочешь, чтобы я счастливый был, сделай так, чтобы моя Хая-Двойра по ночам не кашляла, чтоб болезнь ее прошла, чтоб мой младшенький Менделе ходить научился, а то третий год, а он все ногами мучается, и чтоб Хавочка жениха, наконец, нашла, и чтоб Цырул платье заимела, а то все в обносках ходит, и чтоб Срулик смог в Валожин в ешиву поехать учиться: голова у него, что у ребе, а денег у нас на учебу нет, и чтоб старший Нохэмка перестал батрачить у ребе Пинхуса: извел его хозяин, - всех детей вспомнил Бонця и про мишпоху не забыл: - И чтобы у тестя болезни прошли, и чтобы теща на спину не жаловалась...
Еще полчаса Бонця крейвым (родственников) вспоминал, потом шапку снял, стал голову чесать, еще вспоминать. Зашикали на него ангелы, как так, перед Б-гом шапку снял, но Б-г погрозил им пальцем:
- Ша, Бонця думает!
А Бонця еще ниже голову опустил, руки к груди прижал:
- Прости, Готуню! Чуть не забылся! Век бы себе не простил,если бы не вспомнил! Другу моему помоги, Даниловичу! Он не аид, но лучший друг у меня. Вместе с ним и в радости и в беде были. Не раз выручали друг друга. Полгода назад он от свояков возвращался, через лес ехал, так на него господские лесорубы дерево свалили. Еще сейчас не отошел. Дай ему, Готуню, здоровье!
- Хорошо! - сказал Б-г и, ласково улыбнувшис, спросил: - А теперь, Бонця, ты всех вспомнил?
- Всех, - кивнул Бонця.
Б-г хитровато посмотрел на ангелов и сказал:
- И здесь ты ухитрился про всех думать, а не про себя! А что ты для себя хочешь сейчас? Бонця смущенно посмотрел на Б-га и тихо, едва слышно сказал:
- Мне бы сейчас бульбу и зувермилх ( бульба - по-белорусски - картошка, зувермилх на идиш - кислое молоко)! И больше мне, Готуню, ничего не надо.
Б-г улыбнулся, кивнул головой и перед Бонцем возник стол, а на нем пышащая жаром картошка и горлачик с кислым молоком.
Бонця как марципан, поднес ко рту картошку и с таким аппетитом втянул в себя молоко, что даже у Б-га потекли слюки, не говоря про ангелов. И Б-г удивленно спросил:
- Бонця, ты каждый день ел такую же картошку и пил такое же молоко. И никогда у тебя не было от этого блюда такого восторга? Что с тобой сегодня?
- А сегодня я впервые ем, не зная забот! - ответил Бонця, не выпуская из рук горлачик. - Ты же все мои заботы уладил, Готуню! А разве есть на свете счастье большее, чем кушать, зная, что всем твоим хорошо! - у папы заслезились глаза, он вытер их рукавом рубашки и тихо сказал: - Выпьем, зуналэ, за то, что хотя бы вы, мои детки, кушали свою бульбу с зувермилхом не зная забот! А марципаны нам не надо! - и папа, будто на мгновение помолодев, одним глотком выпил вино и по-солдатски занюхал рукавом... До котлет он в тот вечер не дотронулся.
Это был последний тост, который он поднимал в жизни.

Рис. М. Беломлинского