Владимир Войнович: Быть сатириком непросто

Если бы мой собеседник написал только «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», его имя осталось бы в русской литературе. Но за сорок с лишним лет творчества он представил на суд читателей и «Москву, 2042», и «Путем взаимной переписки», и «Антисоветский Советский Союз», и…- перечень нескончаем. К тому же жизнь самого автора искрометных романов, повестей, рассказов полна резких поворотов, перемен стран пребывания, столкновений с власть предержащими…
Итак, приглашаю вас к беседе с писателем Владимиром Войновичем.

- Владимир Николаевич, вы родились 26 сентября 1932 года в Душанбе. Он тогда еще не был Сталинабадом?
- Уже три года как был. Так что, если быть точным, родился я в городе Сталинабаде.

- Я не первый, кто берет у вас предъюбилейное интервью. На сколько вы себя ощущаете, Владимир Николаевич?
- Иногда и на 100 лет! Мне просто не верится, а я думаю, что каждому человеку моего возраста не верится, что дожил до такого. Утром встаю, смотрю в зеркало и думаю: что за ветхий старик там стоит? И отряхиваюсь: а, да, это же я…

- Нет, решительно с вами не согласен! Дух у вас молодой, чувство юмора – верный признак этого.
- Спасибо, но самому-то мне неловко так говорить.

- Хорошо. Расскажите немного о родителях, как они оказались в Средней Азии в начале тридцатых годов? За басмачами гонялись?
- Мои предки по отцовской линии были кочевниками, путешественниками, переезжали с места на место, из страны в страну - прадед мой приехал в Россию из Черногории. У отца «охота к перемене мест» была, стало быть, в крови, он постоянно передвигался. Даже в советское время ухитрялся довольно часто менять места жительства. Родился отец в городке Новозыбкове Брянской области, но что-то потянуло его в Среднюю Азию. По дороге, в поезде, он познакомился с моей мамой, которая ехала в другое место, ну и, конечно, не доехала. В Душанбе они приехали уже вместе.

- Судя по тому, что вы долго служили срочную – 4 года, вы во флоте служили?
- Нет, служил я в авиации – тогда в ней так долго служили, впрочем, мой год был последним четырехгодичным. После нас в авиации стали служить три года, как везде.

- Написать «Чонкина» вам срочная служба помогла?
- Если бы я не служил в армии и не работал в сельском хозяйстве (в детстве - пастухом, в юности - заведующим сельскохозяйственным отделом райисполкома – В.Н.), такой образ не мог бы возникнуть.

- Начало вашей серьезной литературной работы приходится на 1961 год, когда в «Новом мире» была опубликована повесть «Мы здесь живем». Твардовский принимал участие в публикации? Он ведь был тогда главным редактором.
- Я писал сначала, как все, стихи, но в 1960 году написал прозу – эту повесть - и принес ее в «Новый мир» с улицы.
Там сидела знаменитая Анна Самойловна Берзер, редактор, попросила меня пойти и зарегистрировать рукопись. Я сказал, что регистрировать не буду, а хочу, чтобы повесть прочла она. Анна Самойловна удивилась: «Я же не могу читать все, что к нам поступает!» Я набрался храбрости: прочтите, говорю, 10 страниц, если не понравится – вернете без всяких объяснений, я все пойму. Анна Самойловна такому предложению была сильно удивлена, но прочесть 10 страниц согласилась. Разговор происходил в начале недели, а в конце я получаю телеграмму: «Прошу срочно зайти в редакцию «Нового мира». Когда я пришел, оказалось, что мою повесть прочла вся редколлегия, включая Твардовского. Обещали напечатать мою повесть в одном из ближайших номеров, им стал №1 за 1961 год.

- С Александром Трифоновичем вы непосредственно контактировали?
- Не сразу. Повесть ему понравилась, но он держал дистанцию. В декабре 1961 года я принес новый рассказ: «Расстояние в полкилометра». Отдал, жду-жду, никто ничего не говорит. Я приуныл, решил, что рассказ не понравился. Вдруг звонит та же Анна Самойловна и просит срочно приехать в «Новый мир» - меня срочно хочет видеть Александр Трифонович. И когда я к нему пришел, он наговорил мне столько комплиментов, что я был в полной растерянности. Твардовский был на комплименты скуп, далеко не всем их расточал, и на какое-то время я стал его, можно сказать, любимцем. Хотя какая-то кошка пробежала между нами сразу: он спросил, как меня зовут. Я отвечаю: Володя. Он: «А кой вам годик?» Я сказал: 29, на что Александр Трифонович заметил: «Что ж, молодость – это недостаток, который быстро проходит». Что я сейчас могу подтвердить. Так в чем смысл того разговора? Александр Трифонович всех называл по имени-отчеству, считал правильным, чтобы и люди себя так представляли, в крайнем случае – только по отчеству. Получилось, что моего отчества от меня он не услышал, и хотя отношения наши продолжились – мы даже выпивали с ним, но не вдвоем, а в компании, но Твардовский избегал меня как-нибудь называть. И это создавало, как ни странно, некую напряженность. Потом отношение его ко мне стало меняться, и когда я принес ему «Чонкина», он сказал: «Это неталантливо, неумно и неостроумно». Дальше – больше. В больницу ему передали мой рассказ «Путем взаимной переписки», который я считаю одним из лучших своих рассказов. Он на полях рукописи написал: «Это - халтура». Я считал Твардовского большим поэтом, крупной личностью, и когда он, бывало, говорил мне какие-то критические вещи, я воспринимал их нормально. А тут я просто обозлился: был уверен в этом рассказе. Он мог не понравиться, но назвать его «халтурой» было совершенно несправедливо, и я перестал даже здороваться с Твардовским. Да-да, один раз встретил его в ЦДЛ и отвернулся. Спустя какое-то время мы оказались вместе с ним в доме Владимира Тендрякова. Твардовский тепло говорил со мной, сказал, что сейчас время гибких, а вы, мол, не такой. Вскоре после этого Александр Трифонович тяжело заболел, я с друзьями навестил его на даче, где видел его в последний раз.

- Поговорим теперь о вашей антисоветской литературной деятельности. Одного из ваших «скрытых» героев повести «Иванькиада» – поэта Андрея Кленова – я встречал в Нью-Йорке. Он-то мне и рассказал, что сыр-бор в кооперативе «Советский писатель» загорелся как раз из-за его квартиры, освободившейся в связи с его, Кленова, отъездом в Израиль. А господин Иванько работал, кажется, после выхода «Иванькиады» в ООН. Что бы вы стали делать, если бы он жалобу на вас накатал в ООН?
- Меня бы тогда исключили из ООН, я написал бы ноту протеста. (Смеется) Иванько, кроме всего прочего, был полковником КГБ, поэтому его засылали в разные организации, он был мастер на все руки. Своей повестью я его сильно засветил, он из Америки, а был он здесь чуть ли не резидентом советской разведки, вынужден был убраться в Союз, где служил, по-моему, главным редактором в издательстве «Художественная литература», потом каким-то важным референтом министра культуры Демичева и так далее.

- Вас в 1980 году выслали из Союза, исключили из Союза писателей. А потом-то в СП восстановили?
- В 1989 году мне прислали в Мюнхен из Союза писателей СССР, который еще не распался, письмо без подписи, в котором рассуждали о том, что, мол, пришло время, когда надо исправлять ошибки прошлого, то есть меня приглашают вернуться в Советский Союз и соответственно в СП. На что я ответил: когда мне пришлют письмо, подписанное каким-нибудь человеческим именем и содержащее извинения, тогда я подумаю. Ответа не последовало. Через некоторое время пришло письмо уже из Московского союза писателей с тем же приглашением. Секретарем был тогда Юрий Черниченко, он и сказал, что приносит извинения, хотя сам меня не обижал. Я извинения принял, вступил в этот союз, но никогда там не был.

- Вернемся к «Чонкину». Извините за, быть может, стандартный вопрос, но кто из русских сатириков оказал на вас наибольшее влияние? Может, не русских, а, допустим, чешских?
- Намек понимаю, но все-таки – русских. Конечно, Гоголь. Что касается чешских и не только, мне нравились такого рода плутовские романы - «Тиль Уленшпигель», «Дон Кихот», ну и «Швейк». Но главное влияние шло, повторяю, от Гоголя.

- «Чонкин» экранизирован, Владимир Николаевич?
- Чешский режиссер Иржи Ментцель поставил в 1995 году фильм, считающийся английским, но играют в нем русские актеры. Говорят, конечно, по-русски. А попытка Эльдара Рязанова экранизировать роман была безуспешной.

- Вашу песню «На пыльных тропинках далеких планет…» любили космонавты. А вот «Чонкин» им нравился?
- За «Чонкина» меня столько проклинали, что трудно сказать, кому он нравился. Все начальники Генерального штаба, министры обороны его проклинали, а насчет космонавтов – не знаю. Среди космонавтов есть хорошие люди, но – не все.
Вспоминаю такой случай. В 1992 году в Москве проводилась конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра». После заседаний состоялся банкет, и кагэбешники подходили ко мне, просили автограф, признавались в любви к «Чонкину», а в свое время готовы были за него убить – в прямом смысле.

- Второй вашей знаменитой песней стал написанный на стихи генерал-майора Александрова текст нового Гимна России. Все время вас, замечу, Владимир Николаевич, тянет на военных. Не могли бы вы привести один куплет (строфу) гимна и его припев.
- Приведу припев:
Славься, отечество наше привольное,
Славься, послушный российский народ,
Что постоянно меняет символику
И не имеет важнее забот.

- Спасибо, Владимир Николаевич. Сейчас мы шутим, а в 1980 году вам было не до шуток, когда вас высылали из Союза. Думали, что уезжаете навсегда?
- А вы знаете, как ни странно, я был уверен, что вернусь. Задним числом мне даже неудобно об этом говорить, ваши читатели могут подумать, что я лгу. Покидая Союз, я говорил провожавшим меня друзьям: скоро здесь начнутся кардинальные изменения. На меня махали руками: что за чушь, некоторые друзья обижались на меня. Я даже заключил два пари: одно на дом в Лондоне, другое - на 100 тысяч марок против 10 марок, которые ставил я на то, что скоро в Советском Союзе начнутся перемены. Я оказался прав, но дома и денег мне никто не отдал, конечно. Когда мне говорят сейчас, что это было непредсказуемо, я не понимаю почему. Советский Союз напоминал организм тяжелобольного человека. Видно было, что живет он не по правилам, не по законам, а когда тяжелобольной живет и не лечится, ясно, что он умрет. Если вернуться в 1980 год, то видны были тенденции в экономике, в жизни, в полном цинизме идеологии и так далее. Из всего этого можно было что-то предположить. Поэтому я не могу сказать, что совсем не верил, что вернусь.

- К тому времени за рубежом неплохая компания писателей собралась: Солженицын, Максимов, Гладилин, Владимов, вы. Могли бы организовать заграничное отделение СП. Вы никак там не организовались?
- Нет. Русские люди трудно организуются, возьмите тот же Нью-Йорк. Есть еврейские, китайские, итальянские, другие общины, очень сплоченные. А русской общины нет, не получается у нас солидарности. Мы не организовывались там, держались разобщенно. В редколлегию журнала «Континент» Максимов меня приглашал, но я считал, что это место будет для меня чисто церемониальным, а мне это не нужно было…

- Пьес вы написали, кажется, немного, но « Кот домашний средней пушистости» пользуется большим успехом. Ваш соавтор Григорий Горин рассказывал мне, смеясь, как вы когда-то «раскрыли» его псевдоним: «Гриша Офштейн Решил Изменить Национальность». Замечательный был человек, рано ушел.
- В сборник воспоминаний о нем я написал большую статью, пишу воспоминания о других умерших друзьях, частично они опубликованы в книге «Замысел». Скоро выйдет книга «Портрет на фоне мифа» – о том, как появился Солженицын, и так далее. Если говорить не о мемуарной литературе, то у меня есть роман «Монументальная пропаганда» – одна из наиболее значительных моих вещей, выходящая скоро на английском языке.

- Многотомник у вас тоже выходил, да?
- Пиратский пятитомник, поэтому я не хочу о нем говорить. Но есть и трехтомник, и четырехтомник. Издатели не обозначают их как собрания сочинений, дают возможность купить любой том отдельно.

- Мне кажется, это не так уж плохо… Ваши произведения переведены на 30 языков. Не назовете какой-нибудь экзотический? Дикий тунгус вас читает?
- Вот насчет дикого тунгуса – не знаю. Какой язык считать экзотическим? Исландский? Или японский? А может, китайский… Переводили меня и на иврит, и на турецкий.

- Читаете ли вы эмигрантскую литературу и есть ли в ней, на ваш взгляд, значительные имена?
- Значительным именем был Довлатов, в Лондоне живет Зиновий Зинник, в Израиле – Дина Рубина.

- Сатирику в России есть еще работа, Владимир Николаевич?
- Сатирику работа есть всегда, причем и в России, и в Америке, и в других частях мира. Потому что для сатирика главный объект исследования – человек, смешное в нем, которое не исчезнет никогда. Бывает, исследует она и политический строй, так называемая политическая сатира, но я ею не занимаюсь.

- У вас трое детей. Кто они по профессии?
- Сын – архитектор и дизайнер, живет в Москве, здесь же живет одна из дочерей, выбравшая своей специальностью химию. В Германии живет вторая дочь, преподаватель немецкого языка и автор двух книг, одну из которых написала в 17 лет.

- И, наконец, ваше пожелание нашим соотечественникам, когда-то покинувшим родину.
- Тем, кто уехал и не жалеет, желаю устроиться так, чтобы не жалели, что уехали. А тем, кто жалеет, хочу пожелать вернуться и опять-таки не жалеть, что вернулись.

P.S. Мы поговорили еще о недавно открывшейся новой ипостаси писателя –несколько лет назад он начал рисовать, да так, что прошли персональные выставки художника Войновича, несколько его картин продано, что называется, в хорошие руки.