Идол американского искусства

Его называли и гением изобретательности, и королем красок, и чемпионом авангарда... И просто сумасшедшим в сумасшедшей нашей круговерти. И идолом – не только Америки, но и всего этого взбесившегося мира. Всё – правда. Каждое это определение целиком и полностью соответствовало ему, его живописной манере и манере поведения, его апломбу и абсолютной уверенности в том, что он знает, как надо «делать» искусство, его – на грани безумия – новаторству и его безусловному таланту. Ему – Роберту Раушенбергу. Самому возносимому, самому ругаемому и самому прославленному художнику Америки.
Где только не были его выставки – во Франции, в Швеции, в Англии, в Японии, ну, и, разумеется, в Соединенных Штатах – несчетно. Но в таком объеме, так полно представлено творчество Раушенберга впервые. И прошагает эта коллекция из Музея современного искусства в Лос-Анджелесе в парижский Центр Помпиду, потом в Стокгольм, в Музей искусства модерна. Вы уже отметили для себя – все это специализированные музеи искусства современного, где работы художника всегда и выставлялись. Но начинается-то показ обширнейшей этой экспозиции, собранной со всех стран и континентов, в Нью-Йорке, и не в одном из музеев современного искусства столицы мира, где их едва ли не десяток, а в самом! главном! музее Америки, в самом! крупном! богатом! знаменитом музее мира – в Метрополитен, музее художественном, полифоническом, к выставкам своим относящемся с великим тщанием, знанием и избирательностью. Такой огромной выставки Раушенберга не было здесь и в годы почти истерического его почитания. И если бы даже тогда, в 50-х – 60-х, в недалеком, в общем-то, прошлом, отцам Метрополитен и Совету его спонсоров сие в стенах родного музея показали, боюсь, случился бы групповой инфаркт. И то, что сейчас в этих самых стенах музея-гиганта развернута полновесная (67 крупных произведений), - явление знаковое: супермодерн вышел на новый виток признания и популярности.
Еще одна путешествующая сейчас по музеям разных стран выставка, это – «Авангард до и после». Имеется в виду до Великой Отечественной и после нее. Раушенберг, родившийся в 1925 г. и принадлежащий к послевоенному поколению художников, сразу и бурно, даже скандально известен стал в 50-х, т.е. тогда же, когда в подполье формировался Второй советский авангард. Причем Америке не нужна была оттепель, хотя вечной весны тоже не наблюдалось: бушевал маккартизм, общество от замешанного на ханжестве пуританства еще не оттаяло даже в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, что уж о глубинке говорить. Но американские модернисты, как и все настоящие художники, необычайно чуткие к тому, что происходит в мире, ощущали и запах «холодной войны», и скрытую угрозу третьей мировой, и подводные политические бури, и просто социальную неустроенность и в своей стране, а тем более – куда там – неизмеримо страшнее, глубже, отчаянней в странах, по земле которых огненным валом прокатилась война, у народов, советского прежде всех, задавленных тоталитаризмом. И они выплескивали в своих творениях муки души, концентрированное сочувствие к людям – очень по-своему, очень своеобразно, бунтарски, скандально, как считали многие. Самым талантливым, таким, как Поллок, де Кунунг, Ньюмен, Ротко, Готлиб, О’Киф, дано было ярко и своевременно выразить свое понимание действительности и отношение к ней, свою антифашистскую гражданскую и художническую позицию.
Критики модернистского клана считали, что творчество Раушенберга свидетельствует: героические дни американского искусства в небытие не отошли. Ибо его творения (живопись? скульптура? предметное искусство?), сквозь душу пропущенные, накалом эмоций измеряемые, продолжают – по восходящей – линию, начертанную предшественниками. Впрочем, от генеральной линии он частенько отходил: был самобытен (порой слишком), самостоятелен и в творческом видении, и в поведении (иногда чересчур), славы жаждал (хотя кто, собственно, против).
Но вам не кажется, что пора бы и в выставочный зал. Их почти десяток, анфиладой шествующих один за другим и целиком отданных Раушенбергу. Входим в первый.
Огромная фотокартина. Очень жаль, имя автора не указано, а сделана она мастерски. Студия Раушенберга на Фронт-стрит в Нижнем Манхэттене. На стенах, на полу самые знаменитые его «Интервью», «Постель», «Одалиска», «Монограмма» - его «Combines», как он сам их называл, т.е. композиции, комбинации коллажа, картины, инсталляции, вырванного из театральной декорации элемента. И он сам. Никогда не видела его фото, и представлялся мне Роберт Раушенберг сильным, дерзким, своевольным. А тут – сомневающийся, болезный какой-то, страдающий. Непонятый и так и не понявший сущность бытия. Брошенный? Или бросивший – это ведь тоже труд души, если было что-то настоящее...
Рядом прославивший его «Монах»: инок, аскет, верный обетам и разрываемый бурными страстями и желаниями. Это мини-инсталляция – масло густыми натеками. Именно натек, а не мазок, обрывки газет, ткани (скорее, канвы), небрежно выдранные из журналов цветные репродукции, все на доске, как икона. Кому поклоняемся? К кому взываем? Неужто некому? Что это – богоборчество? Вот такое, сквозь столб пыли, видение окружающего и окружающих, изломанность, нечеткость, иррациональность образов и ситуаций – ну, точно как в жизни. У меня? У тебя? Но у Раушенберга – точно. Бесконечные метания и искания. На протяжении десятилетий.
Вот огромная, в полстены инсталляция (почти все они настенные). «Протокол» растянутого на всю жизнь заседания: металл, рваные занавески, всяческие цветные ткани и бумага, все будто в водовороте бытия, и каждый из нас бурным течением захвачен, закручен. Каждый. И вы тоже. Можете удостовериться. Кто это там выглядывает из круглого зеркального окошка, скрывая за апломбом тревогу, неуверенность, страхи, - не вы ли?
Многие свои работы Раушенберг оставил без названия. Эту, например, как назовешь – чудовищную смесь страстей и красок, которая и есть наша жизнь. Но в ней всегда найдется место вдохновению и красоте: венчает эту какофонию материалов, цвета и форм мастерски выполненный орнаментальный витраж. Четкий рисунок, выверенная симметрия, оптимистичный настрой. Свет. У Раушенберга? Редкость, но есть.
Он, подобно Кандинскому, - апологет красного цвета. Кандинский утверждал, что настоящий красный подвластен только кисти русского художника. Доля правды в этом есть. Но у Раушенберга красного много, пожалуй, слишком много. Кровь сердца или желание приковать взгляды? Может быть. Но утомляет невероятно. Да, но у Кандинского новаторская смысловая живопись, пусть и абстрактная, а здесь – монтаж, коллаж, аппликация, некая скульптурность, некий раскрашенный барельеф. Если это инсталляция, то особая, ни на чью не похожая. Как «Розовая дверь», ведущая в никуда. Как «Интервью» - с самим собой? Или это исповедь? Послание к нам через года. Впрочем, увидеть и услышать художника можно лично: в воскресенье, 5 февраля наступающего года встреча с ним состоится в лекционном зале музея Метрополитен на 5-й авеню (угол 82-й улицы). Это еще и акт мужества – сравнительно недавно старого художника догнал тяжелейший инсульт, как говорили в старину, «отобрало» всю правую сторону.
«Постель» - просто постель, на которую брошен квилт, стеганое, из разноцветных кусочков собранное американское одеяло, измятое, скомканное, и слезами души политая, в ком превратившаяся подушка – кто метался здесь бессонными ночами?
Он, художник, - наш современник, столп американского искусства, американец до мозга костей, сам будто плавильный мини-котел, в крови такой коктейль – диву даешься. Дед – немецкий иммигрант, женившийся на женщине из индейского племени чироки; мать – полуголландка, полушведка, а выкристаллизовался из дикой этой мешанины американец, чуть-чуть, правда, с приветом, шагающий впереди времени и очень часто в рамки, временем определенные не вписывающийся.
«Он был моим пациентом, - рассказывает окликнувший меня на презентации выставки Раушенберга мой старый знакомый известнейший американский аллерголог, профессор и историк искусства Арье Рибон. – Странностей всегда было хоть отбавляй. Помню, как однажды пришел он на весьма респектабельный вечер зимой, в жуткую непогоду, в белых забрызганных грязью брюках и красном пиджаке, в ту пору невиданном. Потом пошел анекдот – молодой человек в ярко-красном пиджаке спрашивает фермера: «Могу ли я пройти через ваше поле, боюсь опоздать на поезд 10.40?» – «Пожалуйста. К тому же, если вас повстречает мой бык, вы вполне успеете на электричку 10.20».
-А как вы относитесь к работам Раушенберга – тогда и сейчас?
-И тогда, и сейчас – не приемлю. Хотя отказать ему в оригинальности подачи материала и своеобразии таланта нельзя. Да и колорист превосходный. Личность неординарная. Я рассказал о нем Рокфеллеру, и тот, познакомившись с его работами, одну из них, к моему изумлению, купил. За четверть миллиона. Сорок лет тому назад это было эквивалентно нынешней паре миллионов. И пошло – уже отталкиваясь от этой цифры.
Популярность, как и у всякого, даже самого известного художника, шла по синусоиде, вверх-вниз. А сейчас поднялась до пиковой отметки, как и возросший интерес к авангарду. Терроризм, войны, бунты, новый фашизм под зелеными знаменами рождают неуверенность в завтрашнем дне, страхи, непонимание происходящего. Отсюда и выразительные средства искусства в поиске, в смятении. Да и когда их не было-то – страхов и смятения? Ох, Господи...
Достают они нас и в музее. Идем дальше: резкая смена колористики. Куда ушла яркость? «Маленький ребус» - названа картина-барельеф. Для зрителя – действительно ребус. А для художника? В одной из безымянных инсталляций, установленных не на стенде даже, а на полу, Раушенберг рядом с рождественской индейкой поместил себя, но не такого, как на фото, а самоуверенного, довольного жизнью, наглого. Может, это именно те качества, которых ему недоставало? А сам коллаж безрадостен: солдаты, брошенный ребенок и сильный молодой мужчина, потерявший себя.
Появился черный цвет. Глубокий, мрачный. И появился «Каньон» Раушенберга, программное его произведение, с младенцем, беспомощно тянущим ручки, взывая о помощи, и черным, ужас наводящим стервятником. Словом, как в сказке, – чем дальше, тем страшнее, тем напряженней, тем экспрессивней. Поворот к дадаизму, дюшамповское колесо, даже четыре: грязная обшарпанная дверца на колесах, пеньковой веревкой прикрепленное к ней грязное, мятое ведро. И название подходящее: «Подарок Аполлону». М-да. Сдвиг по фазе?
«Октава», «Пилигрим», «Башня» - опять ободранная этажерка (с какой свалки?), на ней что-то вроде табуреточки (у Дюшампа все это было хотя бы чистое) и немытая кисть, превращенная в перемазанную краской поганую метлу. Куда ты стремишься, куда пытаешься взобраться, художник? Оглянись!
Здесь, в последнем зале многотонной ретроспективы Раушенберга, вспомнились по ассоциации гениальные строки Бродского:
Человек размышляет о собственной жизни,
как ночь о лампе.
Мысль выходит в определенный
момент за рамки
одного из двух полушарий мозга
и сползает, как одеяло, прочь,
обнажая неведомо что...
А писатель и друг Раушенберга Кэлвин Томкинс свою книгу о нем назвал «По ту сторону стены». Снайперски точно.
И еще, друзья, не забудьте:
в музее Метрополитен, как и ежегодно, зажглись огни семиметровой красавицы-елки, украшенной великолепной коллекцией рождественских фигурок в стиле барокко работы лучших неаполитанских мастеров XVIII века. И дети, и взрослые получат несказанное удовольствие.