ВикториЯ

Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: «Какой породы ваша собака?», «А как вашу собаку зовут?».
Виктория начинала огрызаться, рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.
Я лишь предупреждала:
- Еще слово – и она разорвет вас на части!
Приставалы не так сильно терзались своими намерениями, чтобы согласиться на буквальное растерзание... Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы ф и г у р у видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта – на улице и в своей личной судьбе.
Одна из двух комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.
Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.
Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне «строить личную жизнь». На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:
- В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.
Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии чаще всего напевалось: «А годы проходят, все лучшие годы...» Из народных же премудростей мама выбрала поговорку: «Не родись красивой, а родись счастливой».
- Какой родилась, такой и родилась! – как-то ответила я. – Т ы ведь рожала...
- Тебе даровано и то, и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!
Виктория и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это категорически не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.
Поравнявшись с нами, о н погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.
- Я могу помочь вашей собаке, - сказал о н. – У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. – О н назвал лапу ногой. – Родовая травма, я думаю.
- Как вы заметили?
Фраза е г о была необычной – и я необычно для себя отреагировала.
- Замечать подобное – это моя обязанность.
- Обязанность?
- Поскольку я ветеринар.
О н так притронулся к лапе, переименованной в ногу, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того, чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать – ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства – и вдруг... Тогда и я активней вступила в общение:
- Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.
- Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.
- Зачем ей медаль?
- Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой...
- Ей, значит, положено?
О н погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?
Потом о н заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно не посмела бы обозвать «мордой».
- Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократичные достоинства.
Я обратила к нему свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных им достоинствах относились и ко мне тоже.
- Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь – по своей воле – превзойти хозяйку. – О н не сказал «хозяина». – Она лишь стремится быть на нее похожей.
Стало быть, аристократичные качества о н узрел и во мне? Коль она была на меня похожа... Первая догадка исподволь подтверждалась.
- Оттого что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей не знакома зависть.
Слово «собака» о н употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно сделалось для н е г о символом.
- Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.
Сравнения собаки с людьми для н е г о, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство о н презирал. Чужое, как все, или и свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были е м у чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.
- Вы разговариваете с ней, послышалось мне, по-английски?
- Вам не послышалось.
- А почему не по-русски?
- Ну, как объяснить... Во-первых, именем ее обладали а н г л и й с к и е королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.
- Виктория?.. Я издали не разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику ее обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить – «великая» или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория – прирожденная победительница. Стопроцентно соответствует имени и... вообще.
О н хотел сказать «и хозяйке», а по скромности сказал – «и вообще». Так мне подумалось.
- Английский – это ваша профессия?
Как о н сумел угадать?
- Я – переводчица.
- В какой-нибудь фирме?
- Нет, перевожу я литературу. – И уточнила: Предпочтительно классическую.
Мне хотелось повыгодней выглядеть.
Затем, внезапно для самой себя, сообщила:
- Поэтому я почти всегда дома.
Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:
- Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти что с рождения... - Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это мне показалось выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. - Вот и Викторию к иностранному языку приобщаю.
- Такое имя обязывает. И ей б у д е т принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню все последствия травмы.
- Она к ним привыкла.
- К травмам и бедам нельзя привыкать. – Словно бы о н догадался, что я с дефектами жизни своей смирилась. – Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?
«Так вот для чего о н все-таки... завел разговор! Может, рано смиряться?» – возбужденно пробилась надежда. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были е м у чужды.
Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что «почти всегда дома».
О н не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла е м у замаскированно проявить интерес ко мне.
О н не располагал особой мужской статью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою – спокойной и деликатной – о н обладал. И та сила, коей о н владел, овладевала мною. При всей ее деликатности... Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, его ум. И была в нем редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела? Мне не пришлось разглядывать, поскольку он ничего не скрывал. Перед силой той, что не устремлялась в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.
Виктория это почувствовала: не агрессивно, но все-таки зарычала. На меня... Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не столько меня к н е м у, сколько е г о ко мне. О н, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней наступательного.
Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и о н тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал... но припадать в мою сторону начал.
Иногда о н прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные разговоры.
- Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Она понимает без перевода... И как-то сердечнее получается.
Противиться е м у - да и только ли в этом? – я уже не могла.
Возвращаясь, он сообщал:
- Она без вас о ч е н ь скучает!
Шутливостью прикрывалась серьезность, а «она», как я догадывалась, подменяла «мы».
«Не уходит ли о н с ней вообще для того, чтобы, вернувшись, произнести эту фразу?» Догадки мои, будто объединяясь, становились уверенностью.
Как заядлая собачница я общалась с другими заядлыми, которые все друг про друга знали. Они принялись меня добивать.
- Вы с н и м познакомились? О н будет Викторию оперировать? Вам сказочно повезло! Это не целитель, а исцелитель. А уж человек! А уж мужчина...
Пожалели бы меня – гадость бы какую-нибудь о нем рассказали! «Похоже, мы тонули коллективно, втроем: я, о н и Виктория. Опасное погружение. Но и блаженное!..» Я непрестанно что-то себе разъясняла.
Хирургическое вмешательство в здоровье Виктории оказалось чудодейственно деликатным, как все, что о н делал. Тем не менее о н задержал ее в своей ветеринарной клинике на «послеоперационный период». А мне разрешил навещать ее ежедневно. Верней же сказать, попросил. Такую я уловила тональность... «Ведь наши встречи с Викторией означают и встречи с н и м. О н, таким образом, хоть все еще окончательно и н е пал жертвой, но припадет ко мне все заметнее», - продолжала я размышлять с собою наедине.
- Может, вы хотите остаться с ней на ночь? – однажды предложил о н.
«Тогда и я здесь останусь», - услышалось мне в его голосе. Но кругом были медсестры, ночные дежурные. «А утром я предстану неубранной, не принявшей душ... И вообще не в том виде. Нет, начинать надо не с этого!»
- Рано утром ко мне явятся за переводом, - предъявила я наспех выдуманную причину.
- Совсем... рано?
В е г о вопросе мне предвиделось беспокойство: «Кто смеет являться ко мне на рассвете? А может, кто-то останется с вечера и до рассвета?»
- Забежит курьер по дороге в издательство. Как обычно.
- А что вы перевели, если не тайна?
- Чарльза Диккенса! – бухнула я. Хотя Диккенс был известен от корки до корки на всех языках. И в дополнительных переводах уже не нуждался.
- Это мой любимый писатель, - сказал о н. – Очень любимый... Пишет про детей. И собак.
Я не сомневалась, что любовь так или иначе в наших разговорах начнет присутствовать.
Собачницы меж тем нагнетали:
- Оперироваться у него – одно наслаждение. Легли бы с удовольствием сами. А уж какой человек... Можно верить каждому е г о слову.
Я верила не только е г о словам, но даже е г о намекам.
О н предписал Виктории и дома еще неделю «полеживать». Но когда впервые после работы зашел к нам, чтобы проведать, она не по-королевски сорвалась со своего ложа, забыв про боль и незажившую рану. Поднялась на задние лапы, которые теперь именовались ногами, и дотянулась до е г о губ.
Мне это было не очень приятно, потому что о н до моих губ еще не пытался дотягиваться.
По-русски о н объяснил ей, что так поступать рана не позволяет. Он-то рад бы позволить, но... Тогда она стала ждать е г о посещений, не покидая своего раздольного ложа.
Зато после уже окрепшая Виктория загодя, предваряя е г о появление, оккупировала прихожую и рассматривала себя в зеркале. Я доверяла часам, а Виктория своему чутью. Удивительно, но это неукоснительно совпадало.
- Очень тронут, что в ы меня ждете, - всякий раз благодарил о н.
Хоть я лично до звонка не появлялась в прихожей и дверь в очумелом нетерпении не скребла. О н, однако, не сомневался, что я тоже ждала. «Потому что и сам торопился!» Тайное для меня все отчетливей становилось явным.
Наедине со мною Виктория е г о не оставляла. И сперва это меня устраивало: я уловила, что через нее е м у сподручней выражать свое отношение ко мне.
- Как изящно о н это делает! – восхищалась моя мудрая мама.
Иногда она тоже присутствовала: либо уж наедине, либо... не имеет значения.
Есть люди, которым покоряются все. По-разному, в разные сроки, но непременно сдаются. Выражение «любовь с первого взгляда» раньше казалось мне пошлым. И вдруг перестало казаться. Быть может, оно было преувеличенным, но вовсе не пошлостью.
Маме нравился наш квартет: я и о н, она и Виктория. Но наконец нетерпеливой маме придумалось, что тесная стыковка наших квартир не стыкуется с е г о деликатностью. И, видимо, сдерживает события. На всякий случай, профилактически, мама решила е г о подтолкнуть:
- Дом у нас хоть и старый, но возрасту совершенно не поддается. Сейчас уж таких не строят! Особенно же надежны и непроницаемы – для любых звуков – его стены: в своей квартире никак не узнаешь, что происходит в соседней. Даже чуткое материнское ухо не слышит. Я, конечно, и не прислушиваюсь, а без предупреждения не вторгаюсь. – Спохватившись, что возник «перебор», она доверительно пояснила: - Когда дочь занята переводами, ее лучше не отвлекать!
Мы с мамою не могли нарадоваться, как искусно о н признавался мне в своем неравнодушии, будто бы признаваясь Виктории:
- Наблюдая за вашей Викторией, понимаешь, что женская красота преображает дом... И даже жизнь человеческую.
О н не сказал, что собачью. И что на такое способна собачья краса. А подчеркнул – я ухватила: особенно подчеркнул! – что на это способна исключительно красота женская. Но женщин в квартире было лишь две. Вряд ли о н имел в виду мою маму.
О н торопился словно бы подтвердить мои мысли:
- Невозможно противостоять прелести...
И обнял Викторию так, что я снова ей позавидовала.
- Царица ты наша! Царица...
О н не только беседовал с ней по-русски, но и восторгался ею на русский лад. А глядел на меня! «Невозможно противостоять прелести...» Я привыкла повторять в уме е г о фразы. И сразу вспомнила, что институтский профессор называл меня «милой прелестницей». Даже старик-профессор высказывался напрямую! «А он... долго ли еще будет объясняться иносказательно? И иносказательно действовать? А точнее, бездействовать?» - вопрошала я молча, не теряя достоинства.
- Недавно я стал вдовцом, - медленно произнес он. Ощутив, наверно, молчаливое мое напряжение.
И в этом случае деликатность избежала прямолинейности. Не сказал – «умерла жена». Выбрал менее резкую фразу. «Сердцу не прикажешь», но словам приказать можно. – Стыжусь своей увлеченности через столь короткой время... - промолвил он еще тише, замедленней.
«Увлеченности?! Неужто иносказания и намеки начали отступать?» – возликовала я про себя.
Мама за это преподнесла е м у комплимент:
- После вашего хирургического вмешательства Виктория стала настоящею королевой!
- Такими царицами не становятся – ими рождаются, - осторожно возразил о н. – Царица ты наша! Царица!
И опять о н обнял Викторию. А смотрел опять на меня.
«Стыжусь... Через столь короткое время...». Я приняла е г о нравственную тактичность – и обрела готовность не торопиться.
«О н решил вместе с вами представлять Викторию на ближайшей собачьей выставке. Ультрапрестижной! – торжественно известила меня коллега-собачница о том, что и без нее мне было известно. - С а м готовит ее к состязанию и с а м же представит зрителям и жюри. Так она е м у нравится! Или ее хозяйка? – Последнее предположение стали высказывать часто. Но всякий раз я воспринимала его как сюрприз. – Так что Золотая медаль, считайте, у вас в кармане».
Медали в моем кармане не оказалось – она оказалась на шее Виктории.
Поздравляя меня, о н сказал:
- Ну, что ж, не буду больше надоедать. Ваша собака не только здорова, но и стала медаленосцем. Люблю, когда верх берет справедливость. Виктория одержала викторию! Я очень к ней привязался... Думаю, мы с вами прощаемся не насовсем. Если Виктория пожелает вступить в мой Клуб четвероногих друзей...
- «Не четверолапых, а четвероногих», - механически ответила я.
- Если Виктория пожелает, мы и с вами вновь будем видеться. Клуб, о котором я, впрочем, уже рассказывал, любимое мое сотворение. Передайте привет маме... И скажите, что я полюбил ваш дом.
О н любил справедливость, любил Викторию, любил свой Клуб. И даже наш дом... Только ко мне о н, оказывается, был равнодушен.
Да, то были виктория Виктории, ее победа... и мое поражение. Откуда я взяла, что о н высказывался иносказательно? Слышала то, что мечтала услышать? Улавливала то, что жаждала уловить? Как страстно выдавала я желаемое за действительное! «Можно верить каждому е г о слову», - убеждали меня. Но не тем словам, которые я сама подразумевала. Додумывала... И кончина жены е г о была ни при чем. «Стыжусь своей увлеченности...». Клубом, царицей и ультрапрестижной выставкой... А я-то вообразила! Умеем же мы подсовывать выгодные для нас аргументы. Но обманывать самого себя все же не так грешно, как других. Или, уж во всяком случае, это удар лишь по себе самому.
Уже дома Виктория, сообразив что-то, бросилась мне в ноги, будто вымаливая прощение. А потом, поднявшись, стала слизывать и глотать мои слезы. Она способна была на метания, даже на раздвоение, но только не на предательство. Не на измену... Потому что была собакой.
Мы с Викторией по-прежнему выходили гулять вдвоем. К нам опять пристраивались мужчины:
- Какой породы ваша собака? У нее Золотая медаль?!
Повод для отвлекающих маневров прибавился.
Виктория в ответ огрызалась. Но как-то уныло, печально. Рычала она или выла? Трудно было определить. И, несмотря на мольбы о прощении, искала его тоскующими глазами.
А я беззвучно ей подвывала.