Разговор со счастливым человеком

Давид Ставицкий – человек в иммиграции знанный. Большинство из нас познакомились с ним сначала заочно, прочитав в газетах его короткие рассказы. А потом услыхали его голос – по русскому радио, где он не только читает свои рассказы, но и делится мнением по поводу самых разных событий в социальной, политической жизни страны, рассуждает на темы нашего иммиграционного житья-бытья. Кто-то разделяет его чувства, кто-то спорит... Но главное, что равнодушных не остается. Потому что сам этот человек живет неравнодушно не только к своим тревогам и болям, которых хватало за все восемьдесят лет, но и ко всему, что его окружает. Вернее - ко всем. К нам с вами. Накануне юбилея в его квартире звонит телефон, и почтальон приносит открытки, такие, как эта. А мы сидим в кабинете Давида, и диктофон записывает на узенькую пленку его широкую жизнь.

- Давид, вы, наверное, привыкли, что вас о войне все спрaшивают. А мне хочется начать разговор с любви. С вашей студенческой юности в предвоенной Москве...
- Родился я в Кировограде, но с трех лет жил в Москве. Да, это неповторимые воспоминания. Весна в Москве! Все цветет! А мы, школьники, готовясь к экзаменам, все же успеваем сбежать в парк Сокольники, чтобы встретиться с девушкой, поплавать на лодке, пострелять в тире... Но и заниматься приходилось много и серьезно. В Одесское артиллерийское училище я поступил за год до войны...

- И все годы войны – на фронте?
- Нет. Военная биография моя невелика, так как я попал в сорок втором в окружение. И с тех пор стал как бы меченым, всю жизнь приходилось оправдываться. Но я считал это справедливым, так как сам видел предателей, видел, как предавали.

- Как?
- Бродим мы по лесу, встречаем группу таких же отставших воинов. Они говорят: возьмите нас с собой. В первое время мы брали всех. Ходим вместе. А потом через несколько дней ко мне подходят и говорят, что они, мол, агитируют: пойдем сдаваться к немцам, мол, те обещают сохранить жизнь и всякое такое. Это были предатели, уже завербованные врагами. Здесь немаловажно, что мы все были голодные. А потому воля была надломлена у некоторых. Но мы не поддавались на такие провокации и шли, надеясь выбраться. И, знаете, пересекли линию фронта. Проще простого, малость постреляли, правда. Я – счастливчик, скажу вам.

- А потом?
- После окружения мы попали в особый отдел, на проверку. После разговора с представителем этого отдела можно загреметь далеко, как случилось с многими окруженцами. Но мне опять посчастливилось. Особист оказался просто человеком. Он спросил: Ну, старшой, помнишь, где ходил? Расскажи, как вышел... Я рассказал. Он говорит, иди. Я и ушел. Но, конечно, всю оставшуюся жизнь – и военную, и мирную - мне приходилось еще неоднократно отвечать на эти вопросы, объясняться и как бы оправдываться. Надо было описывать все подробности. И я знал, что мои более поздние объяснения сравнивали с предыдущими. Я все время ощущал, что меня проверяют. И это так остро снова ощутил сейчас, так как именно здесь, в иммиграции, взялся за написание автобиографии, снова перелистал каждую страничку жизни, стараясь быть честным, прежде всего перед самим собой. Ведь пишу для себя, для детей.

- Как возникла мысль?
- В Ленинграде есть станция метро «Владимирская». Как-то там у меня была назначена встреча, я пришел и, ожидая, листал в киоске книги. Случайно попал в руки том «Война. Народ. Победа». Открываю на странице, где написано «Вторая Гвардейская...», а это же моя бригада ... Смотрю, а там: «бывалый фронтовик гвардии старший лейтенант Ставицкий». Вы представляете? Это и подтолкнуло начать писать автобиографию. Вот тринадцать рукописных «томов» уже готовы. Но это не все. Остановился на доэмиграционной эпохе. Хотите глянуть?

- Давид, я вижу здесь много глав, касающихся антисемитизма. Вы его постоянно ощущали? Вопрос не праздный. На эту тему много споров. И каждый еврей, проживший в Союзе значительную часть своей жизни, имеет личный опыт, не допуская, что кого-то это могло коснуться больнее, а кого-то, в силу обстоятельств, не обожгло никак.
- Да, здесь некоторые люди забыли об антисемитизме. Я антисемитизм не ощущал до сорок восьмого года. Мне ни разу никто не дал повод. Однажды, правда, на фронте, один, известный своей подлостью, человек сказал: «жид». Мы сидели с ним рядом у костра. Я попросил у него на закрутку немного табака для своего солдата. Когда он произнес это слово, я даже сразу не понял, а потом схватился за пистолет. К счастью, у меня его отняли ... Так что непосредственно ко мне относящийся антисемитизм я ощутил только однажды. Но я этого не боялся. А по-настоящему мы страдали от государственного антисемитизма. Что больше сказать, если в пятьдесят третьем, во время «дела врачей», мою жену, кормящую в то время мать, уволили с работы. И мы ходили с нею искать правду по всей Москве. Но в суд заявление не брали, в прокуратуре не принимали, даже газета трудящихся – «Труд» - не взяла мое письмо. Я в ЦК пошел...

- Рисковым вы, Давид, мужиком были, если в пятьдесят третьем пошли в ЦК правду искать.
- ...В ночь на второе марта пятьдесят третьего я сидел на кухне и писал письмо: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я знаю, что бывают шпионы, но моя жена – не шпионка...». А утром по радио передали, что Иосиф Виссарионович заболел.
Да, я боялся государственного антисемитизма... Я знал людей, о которых можно было сказать: он нормальный человек. Но только до тех пор, пока тот не проводит политику партии. Почти каждой еврейской семье изломали судьбы. Здесь, в Америке, я столько всего наслушался, и все больше убеждаюсь, что только по счастливой случайности моя семья не была репрессирована. И потому слышать здесь, что мы - иммиграция экономическая, так называемая «колбасная», – больно и обидно.

- Вернемся в Москву послевоенную. Как вы познакомились с Раей?
(Жена Давида Рая только что подошла к нам в очередной раз звать пить чай, и, услыхав вопрос, присела рядом, очень молодо улыбнувшись).
- Мы познакомились давно, росли вместе. А потом встретились. И уже навсегда. Наш полк в конце войны стоял под Москвой на переформировании. Там и встретили Победу. После войны я поступил в военную академию. Трудно поступал, с кровью.

- Кадровый военный, фронтовик – и с кровью?
- Как вам объяснить? Знаете, после того, что я прослужил в армии тридцать лет, я пришел к своему кадровику, с которым у меня были хорошие отношения. Мне вообще везло, что с людьми у меня складывались хорошие отношения. Так вот, я пришел к нему, и он показал мне автобиографию, написанную мною при поступлении в академию. Там первые строчки: «Я, Давид Ставицкий, родился тогда то... еврей... И слово «еврей» подчеркнуто красным и поставлен восклицательный знак. Словно тот, кто читал мою биографию, увидел только одно это слово. Вот поэтому я и с кровью поступил в академию. Ну а потом была рутинная жизнь, как у многих. Ничего выдающегося.

- Возможно, самым выдающимся было рождение Инны? Не только как ребенка, но и как личности?
- Конечно, Инну знал весь курс, начиная чуть ли не с годовалого возраста. Жена, младший научный сотрудник в области физиологии человека, много работала, а я часто брал Инну с собой, на все общественные мероприятия. У нее все «папины штучки» до сих пор просматриваются.

Рая:
- А потом, когда мы уехали на север...
- Не мы уехали, а нас уехали. Представляете, у нас выпуск был 50 человек в 53-м году. Среди пятидесяти человек было три еврея. Так нас распределили так: меня – в Заполярье, второго – на Камчатку, а третьего – на Чукотку. Мне опять повезло. Мне самое лучшее место досталось.

- Как служилось в то сложное время?
- Подчиненные меня уважали, хотя добреньким я не был. Три бывших моих солдата до сих пор пишут мне в Америку. Вот одно из писем, пришло накануне юбилея. Считаю, что мне и на командиров везло, многих из них поминаю добрым словом. Перед нашим отъездом в Ленинграде произошел случай, о котором в газете написали, что один солдат расстрелял своих сослуживцев за то, что те над ним издевались. Я послал письмо в газету, они его потом цитировали, но осуждали солдата за самосуд. А я им написал, что разве можно жаловаться командиру, который поддерживает дедовщину? ... Лиля, знаете, армия – это ведь слепок с гражданской жизни. Какая страна – такая и армия. Я служил 33 года в Ленинграде, демобилизовался в звании подполковника. И даже успел еще поработать преподавателем в школе, что мне тоже здорово нравилось.

- Давид, так сложилось, что день Победы празднуется почти одновременно с вашим юбилеем. Какие ощущения?
- Грех жаловаться. Мне везло часто, даже при всех трудностях, которые надо было пережить вместе со всеми. Разное вспоминается в канун такого Праздника. Вот я сталкиваюсь в лесу с фрицем. Таким же вооруженным, как я. Только он сытый, а я - голодный. И если бы я на миг позже вытащил свой пистолет, то уже он бы рассказывал об этой встрече, а не я. К тому говорю, что я - счастливчик, я повторяю. Главное - не иметь больших глаз, не желать большего, чем судьба может тебе дать, быть ей благодарным за каждый день, за встречу с другом, за теплый дом, где собирается вся твоя семья, твои друзья, за Америку, где началась совсем новая страница жизни. Когда мы приехали в девяностом году, мы никого не знали. А теперь у меня здесь много друзей. И все они прошли войну. А сколько евреев погибло на фронте! Раин брат, мой брат – тоже. Я получил письмо от товарища из Израиля, и он пишет, что теперь там создан батальон из бывших участников Великой Отечественной войны, которые и сейчас участвуют в боевых действиях. Это я к тому, что говорят, что мы «защищали Ташкент». На самом деле здесь, в иммиграции, я встретил много толковых фронтовиков.

- Давид, мы, иммигранты, узнали о вас по вашим публикациям. Как появилось это содружество – воина с пером?
- Очень просто. Вскоре после нашего приезда возникло первое русское радио, главным редактором которого стал Иосиф Сац. Я послушал его и послал несколько страниц своих воспоминаний о войне, назвав их, как и впоследствии книжку, - «Эпизоды». Кстати, книжка, к моему огромному счастью, разошлась. Осталось всего несколько экземпляров, но я вам подарю один.

- Спасибо, Давид.
- Когда я отправил Иосифу свой первый рассказ, Сац мне позвонил и очень по-доброму, как умел только он, сказал: «Давай, пиши!». Так все и началось. Честно говоря, все это доставляет мне огромное удовольствие. Отзывы читателей, обсуждения с друзьями, их телефонные звонки после выхода газет. Я много печатался и в «Русском базаре», что прибавило мне и читателей, и друзей. Мне и здесь, в Америке, на друзей везет... Последний год выдался, правда, нелегкий. Со здоровьем серьезные проблемы начались, операцию сложную перенес. Но, знаете, к счастью, и здесь мои тылы защищены, как и всю жизнь моей верной подругой, моей «декабристкой» Раей. Благодаря ей и детям все плохое позади осталось.

- Ваша дочь - Инна как бы на виду. О ней, директоре отделения JASA, общественной активистке, русскоязычная иммиграция знает не понаслышке... Она многим-многим помогла в этом чужеземном море приплыть к твердому берегу. И я нашла работу с ее доброй и легкой руки. Она прочитала, поправила мое резюме, дала полезные советы, которым я и последовала. Спасибо ей за все... Давид, расскажите о вашем сыне.
- Сына зовут в память погибшего Раиного брата – Вилей. Это он открыл для нас Америку, уехав в 88-м году. Живет в Нью-Джерси, работает.

- Что осталось в вас сегодня, накануне восьмидесятилетия, от того московского мальчишки?
- Наверное, подход к людям. Доверительный, открытый, светлый. У меня остался взгляд на жизнь того самого «шейгеца» с московских улиц. И то же жизнелюбие. И вера в то, что еще не раз повезет.

Давид Ставицкий

ПРОЩЕ ПРОСТОГО

Новый год постучался в ворота,
Что ж я плачу, смешной человек?..
Все идет в наступление рота,
И ложится ей под ноги снег.
Кайсын Кулиев

Приказа не было... Не было даже простейшей команды...
Что было?
Была пятая за утро ожесточенно-бешеная атака фрицев на вклинившуюся в их оборону маленькую деревушку. И перед каждой атакой казавшийся беспощадно-губительным артналет. Фашисты словно демонстрировали безотказное взаимодействие артиллерии с пехотой. Едва заканчивался налет, из заснеженного леса выскакивали странные в балахонах маскхалатов фигурки, неуклюже утопая в снегу и, стреляя на ходу, пробегали несколько шагов и залегали под дружным огнем двух десятков трехлинеек и пары ручных дегтяревых. Тотчас из леса появлялись новые волны атакующих.
Сдержать их натиск, помешать преодолению пары сот метров от леса до деревни обороняющиеся, конечно, не могли. Сдерживал их огневой шквал расположенной в километре от переднего края батареи старшего лейтенанта Фролова.
Лежа на чердаке избы и даже под разрывами снарядов противника, не отрывая глаз от щели в соломенной крыше, Фролов, как только фашисты прекращали обстрел, радостно вопил в трубку:
- Букет! ... вашу мать!.. Огонь! Беглый! Беглый! Давай! Давай! - и мгновенно откликнувшейся батарее, - Молодцы! Спасибо, родненькие!..
Пять раз... Пять раз это повторилось морозным сизым утром. Это не было эпизодом героической обороны Киева или “Малой Земли”. Это был один из “боев местного значения” страшной зимы сорок второго года. Бой за костью торчавшую в горле фрицев одиннадцатидворовую деревню Перфильево.
Пятый раз откатились белые фигурки фрицев в лес. Наступила странная тишина, тишина ожидания огневого налета, ставшего уже привычным. Но лес молчал. Молчала и артиллерия. Кто-то из разведчиков на чердаке зашевелился, вытащил кисет: перекур нам фриц устроил...
Фролов присел, сунул телефонную трубку лежавшему рядом огромному телефонисту-башкиру: Держи связь, разымбай...
В это мгновение тишина раскололась. Грохот разрывов слился в сплошной давящий гул. Автоматный ливень из леса слышен не был, только от пуль вспыхивали фонтанчики снега.
Фролов, словно ощутив момент начала новой атаки, схватил трубку:
- Букет! Приготовиться! Сейчас полезут!...
И, будто по его команде, обстрел прекратился, из леса высыпали белые фигурки, под резкий звук пулеметов устремившиеся через поляну к деревне.
- Букет! Огонь! Букет... Букет... - Фролов оторопело вертел трубку в руках, - А, б..., линию перебили...
Башкир глянул на лежащего рядом соседа: Васек...
Маленький солдатик скатился с чердака. Линия связи с огневой позицией проходила по оврагу. Но до оврага было метров тридцать простреливаемого пространства... Упал Васек... Упал перед самым оврагом...
Второй связист проскочил удачно. Минута, другая. Молчит Букет.
Башкир поднялся: Держи трубку, командир...
А белые фигурки все ближе и ближе, пробегут несколько шагов, падают в снег, опять бегут...
В тягостной тишине прозвенел радостный крик Фролова:
- Букет, огонь! Огонь!...
Нет большего счастья, чем увидеть разрывы своей батареи на поляне перед одиннадцатидворовой деревней Перфильево! Не было, нет и не будет!
Шестой раз откатились в лес белые фигурки... И тогда появился башкир. Положил на солому раненого товарища: Жив Васек! На самом краю лежал...
Стемнело. Наступила тишина. Нормальная тишина с редкими строчками пулеметов, с осветительными фрицевскими ракетами.
Вместе с прибывшим старшиной батареи и термосами с едой появился щеголеватый мальчишка-лейтенант:
- Корреспондент дивизионной газеты “За Родину!” лейтенант Петренко! Кто у вас совершил сегодня героические подвиги?..
Длинно выматюкав безвинного мальчишку, Фролов закончил: Поговори с этим разымбаем... И ткнул кулаком в сторону башкира.
Лейтенант присел рядом с башкиром: Рядовой Разымбаев, расскажите о своем подвиге.
- Какой подвиг? - с набитым ртом спросил башкир.- Проще простого... Нашел обрыв, связал концы... Проще простого...
Настырному корреспонденту двух слов было мало. Он потянул башкира за локоть: Выйдем на воздух, мне нужны детали...
.. Известно, пуля - дура. Много говорят о шальных пулях. Но бывают и шальные снаряды...
Звук разрыва был странно тих. На снегу чернела небольшая воронка, валялся блокнотик лейтенанта. Хозяин его вместе с башкиром с иссеченными осколками лицами сидели на корточках возле сарая.
Санитар был не нужен.
Только что были два человека... ... Проще простого...
Послесловие.
В Перфильево я оказался вместе с двумя разведчиками случайно. Там был ранен и мой разведчик Цобол. Пробыли там меньше суток. Фролова больше никогда не видел.

Лес, белые фигурки,
Васька и башкира
вижу всегда.
“Снег летит, снег летит, и воочью
Вижу поле далекое я,
Где встает новогоднею ночью
В наступление рота моя”.
Кайсын Кулиев