ВЧерашнее солнце

Смотрю на дождь,
идущий за окном,
И греюсь вчерашним
Солнцем.
Из японской поэзии
Ноник работал в районной газете ответственным секретарем. Кроме этого на него нагружали все, что могли: он делал обзоры писем, писал очерки о передовиках производства, вел репортажи с уборочных полей, писал вместо главного передовицы и даже привлекался к написанию докладов для первого секретаря райкома. И, конечно, когда кому-то сверху пришла в голову мысль создать при районной газете литобъединение, на это дело бросили Ноника.
На первое заседание объединения пришло шесть человек. Трое взрослых и три школьника. Тремя взрослыми были инструктор райкома Григорий Петрович, который пришел на мероприятие, чтобы проследить за идеологический стороной нового дела, ветврач Дмитрий Васильевич, который писал в районке рассказы о домашних животных, и библиотекарша Ксения Ивановна, которая делала обзоры новых книг. Школьников представляли наш классный поэт Биня, я, который в то время писал сатирические рассказы на белорусском языке, и Фромка, который мечтал стать кинорежиссером и пришел на заседание, чтобы интеллектуально подискутировать, как сказал он сам.
Собрались мы в маленькой комнатушке ответственного секретаря, стулья собрали со всей редакции, и конечно, сам Ноник остался без стула и уселся на подоконник. Потом он протер свои с двойными диоптриями очки, нацепил их на нос и внимательно посмотрел на нас
- Вы знаете, что я вам, товарищи, хочу сказать? - спросил он и, не дожидаясь нашего ответа, сказал: - Я хочу вам сказать, что я не поэт и не писатель., а простой читатель. И еще верблюд! И поэтому на меня нагрузили это дело. Поскольку я читатель, я не буду говорить вам, что писать и как писать, я буду просто читать ваши произведения, а поскольку я верблюд, то можете грузить их на меня в неограниченном количестве, и я буду их тащить на страницы нашей газеты! И поэтому оставьте листочки со своими произведениями, я их обязательно почитаю и на этом мы закончим наше заседание, так как у меня нет времени: мне к завтрашнему утру надо написать кое-что.
-Как это вы так быстро, Наум Семенович? - сказал Григорий Петрович. - А идейные вопросы?
-Ими и занимаюсь, - сказал Ноник. - Завтра областной пленум по этим самым вопросам, и я готовлю доклад для Олега Винцентовича.
-Понятно, - успокоился инструктор райкома, услышав имя первого секретаря, и мы разошлись по домам.
Больше литературное объединение не собиралось, но литературные страницы стали регулярно появляться в газете, а мы с Ноником стали хорошими знакомыми, можно сказать, друзьями, но не будем всуе упоминать это слово.
После школы я уехал из Краснополья, но, приезжая домой, всегда заходил в редакцию и оставлял ему мои рассказы. Он их не смотрел, при мне сразу отдавал в набор и мы начинали разговоры про жизнь, про книги и про все хорошее, как говорил он, перефразируя Кассиля. Он доверял мне и однажды из-за этого доверия получил партийный выговор и еле удержался на работе. Надо сказать, что Ноник никогда не интересовался политикой, всегда делал то, что ему прикажут, и история с моим рассказом была в его жизни исключением из всех его жизненных правил. Я привез ему маленький рассказик про очереди, которые, как меридианы, исчертили в то время наш великий Советский Союз, и он, не вдумываясь, сунул его в ближайший номер и соответственно получил полный набор неприятностей, положенных по такому случаю. Я сам не ожидал такой реакции на рассказ и чтобы как-то оправдаться перед Ноником, отдал этот же рассказ в республиканский сатирический журнал. Я ожидал получить удар уже на себя, но там рассказ напечатали и даже похвалили меня за актуальность. Я тотчас сообщил об этом Нонику и даже специально на воскресенье приехал в Краснополье и привез ему журнал с рассказом.
–Видишь, - сказал я ему, - столица напечатала! С тебя должны выговор снять!
-Снимут, когда придет срок, - сказал Ноник и философски добавил: - Нельзя указывать начальству на ошибки! Ошибки они должны увидеть сами! – и, повесив вырезку с моим рассказом на стенке над своим стулом, добавил: - Но я хочу тебе сказать, как говорила моя мама, если кто-то не заметил плямку на твоем пиджаке, то это не значит, что ее никто не заметит. Чтобы не приносить людям неприятности, больше с этим рассказом никуда не лезь!
Но я не поверил Нонику и полез с рассказом дальше: я включил его в свою первую книгу. Иллюстрации к книге делал Борис Заборов. Кроме обложки, была всего одна иллюстрация, и Борис сделал ее именно к этому злополучному рассказу. Перед самым выходом книги до цензора дошла крамольность моего рассказа и он снял его с книги, и в книжке осталась неизвестно к чему сделанная картинка. Во время читки корректуры я обнаружил это несоответствие и позвонил редактору. И редактор мне сказал, что что-нибудь придумает. Но ничего никто не придумал и книга вышла с этой таинственной картинкой. Все знакомые, прочитав книжку, интересовались, как в нее попала непонятная картинка, и я пожимал плечами и разводил руками, как клоун-простофиля в цирке.
Ноник такого вопроса мне не задавал, он по картинке узнал рассказ и, хмыкнув, посоветовал хранить книжку как раритет коммунистической эпохи.
-Я прожил жизнь побольше тебя, - сказал он. - И знаю, что такое пойти поперек батьки в пекло! Радуйся, что тебя не тронули!
А потом, когда Заборов уехал на выставку в Париж и остался там, Ноник ехидно заметил, что это тоже дело рук моего злополучного рассказа! Так это или не так, я по сей день не знаю, ибо лично с Борисом не был знаком. А с Ноника так выговор и не сняли, а потом началась перестройка, и никому не стало дела до какого-то выговора..
-Даже полезнее, - сказал Поник, - можно сказать, что я страдалец режима!
Когда евреи стали уезжать из Краснополья, Ноник первое время не обращал на это внимания, от всех проблем он был далек, но потом, когда евреев в Краснополье стало становится все меньше и меньше, он неожиданно для себя почувствовал себя одиноким. Жил он бобылем, в старом доме, оставшемся ему от родителей. Дом почти развалился, но Ноник не занимался им, говоря, что на его век хватит, а оставлять наследство некому. Родственников то ли у него нигде не было, то ли он не знал их. Но он никогда не чувствовал себя одиноким, потому что все вокруг знали его с детства и он знал всех. Он для всех был сыном тети Рэйзы, внуком Шлемки-апикгольца (дятла), прозванного так за длинный нос. И сам имел вполне приличное прозвище - Ноник-а бихул. Но неожиданно пришедшее чувство одиночества испугало его. И он позвонил мне.
-Слушай, - сказал он, - все едут!
-И я еду, - сказал я.
-А ты не боишься? - спросил он.
-Боюсь, - сказал я. - Но еду.
-Я тебя понимаю, - сказал он. - У тебя семья. А я –один. Ты смотришь в будущее.
-А ты? - спросил я.
-Я в прошлое, - сказал он. - У меня только дом и книги. И обе вещи не очень транспортабельные. Мне одному будет трудно куда-то двигаться.
-И оставаться одному тоже трудно, - сказал я.
-Знаю, - сказал он и грустно добавил: - Сегодня встретил сумасшедшего Зелика. И что ты думаешь он мне сказал?
-Что уезжает, - догадался я.
- Это само собой, но если бы только это, - хмыкнул Ноник. - Он еще сказал, что вместо себя сумасшедшим в Краснополье оставляет меня! Я представляю, как будут бежать за мной дети и кричать: «Ноник- а мишугинер гейт!», « Ноник- сумасшедший идет!»- он первый раз произнес при мне еврейские слова и нервно засмеялся в трубку.
От его смеха по моему телу пробежала дрожь, но я не выдал ее голосом. Я пошутил:
-Можешь не волноваться! - успокоил я его. - К этому времени в Краснополье не будет еврейских детей, чтобы бежать за тобой! Все уедут!
-Ты прав! - серьезно сказал он.
-Уезжай, - сказал я.
-Подумаю, - сказал он и добавил. - Я здесь свой, а кем я буду там?
Перед самым отъездом я еще раз позвонил ему, опять начал уговаривать тронуться с места и даже предлагал адреса родственников жены в Израиле, у которых можно на первых порах остановиться, он меня выслушал, но адреса не записал и перевел разговор на иное: о японском поэте Бусоне, как будто в эту минуту ничего важнее для него не было..
Из Америки я пытался ему звонить, но трубку никто не подымал. И я подумал, что он уехал. И только через много лет, когда Фромка, живущий в Москве, соизволил заглянуть в Краснополье, я узнал от него о дальнейшей судьбе Ноника.
Он никуда не уехал. Сначала держался за газету, пропадая там день и ночь, потом в газету стали приходить молодые, потом надо было критиковать то, что он вчера хвалил, и хвалить то, что раньше критиковали, и он, растерявшись в этой неразберихе, ушел на пенсию на радость молодого коллектива. Провожали его по- старинке, со стандартным подарочным набором- часами и Почетной грамотой. В былые времена он, может быть, получил бы Почетную грамоту райкома, но уже райкома не существовало и Грамоту подписал главный редактор газеты. Уходя из редакции, Ноник снял со стены пожелтевшую бумажку с моим рассказом и положил ее в верхний карман пиджака, сказав, извиняюще улыбнувшись, новому коллективу:
-Это моя медаль «За отвагу»!
Историю с моим рассказом новый редакционный коллектив не знал и слова Ноника принял за шутку.
И остался Ноник один на один со своими книгами. Никто не говорил, что он сошел с ума, но все говорили, что при встрече он всегда начинал разговор о японской поэзии. И улыбался.
Ушел он из жизни нелепо: забрался на стул, чтобы повесить на стенку самодельный плакат со стихами(он всегда любил украшать стены любимыми стихами: такие цитаты висели и в редакции, и у него дома), не удержал равновесия, споткнулся, упал и ударился головой о край стола. Нашел его назавтра почтальон, принесший пенсию.
На плакате было написано старое японское хокку:
«Веселые тени прошлого
Приходят в мой грустный дом.
Здравствуй, радость!