А лошади в америке есть?

Все предки Айзика были балаголами. Айзику эта профессия не досталась, так как балаголы исчезли из быта местечка, но при лошадях он остался. Каждая уважаемая контора в Краснополье имела лошадей, и Айзик работал конюхом в самой уважаемой конторе - в банке. Лошадь нужна была банку для перевозки денег, и посему Айзик был не только конюхом, но и инкассатором - собирал деньги с маленьких магазинчиков по всему району. Кроме этого, он весной и осенью вспахивал огороды всем банковским работникам, получая за это пару бутылок дешевого вина.
Банковскую лошадь звали Лизаветой. Конюшни у банка не было, и Лизавета стояла у Айзика в сарае, в котором еще от деда остался загон для лошади. Никто Айзику за это не доплачивал, считалось, что так и положено. А Айзик и не спорил. Ему даже было приятно, что у него во дворе стоит лошадь, как это было у его отца. Жена Айзика Двося не особенно радовалась этому, но молчала: для лошади выписывали сено и комбикорм, и от этого кое-что перепадало корове. Перепадало не в смысле того, что забирали часть корма от Лизаветы, а в том смысле, что, приобретая для лошади корм, Айзик заодно покупал его и для коровы, так что этот дефицит доставался ему без хлопот, как это было у остальных.
Вечером, вернувшись домой, Айзик распрягал лошадь и оставлял ее на дворе отдохнуть после рабочего дня: приносил из колодца ведро свежей воды, накладывал в телегу большой ворох сена, а на край клал буханку хлеба, купленную по дороге. Хлеб лошадь брала после воды и только потом принималась за сено. Сам он садился на крыльцо, скручивал из газеты самокрутку и тоже отдыхал. Табак у него был самый дешевый, и поэтому это было мало похоже на отдых, так как Айзик непрерывно кашлял. Но такое времяпрепровождение он любил, и пока Двося готовила ужин, так и сидел, и смотрел на лошадь, медленно жующую сено, и вспоминал. Вспоминалось разное: и плохое, и хорошее, но всегда эти воспоминания были связаны с лошадьми. То вспоминался отец, который сажал его маленького верхом на лошадь, то война, переход через Сиваш и усталая лошадь, тянущая их пушку-сорокопятку, а то свадьба и их свадебная бричка, запряженная тройкой лошадей, которых отец одолжил у остановившегося в ту осень в Краснополье цыганского табора... Многое вспоминалось в эти часы Айзику. Двося, у которой ужин был готов еще с утра, не спешила звать к столу, зная, что эти минуты для него дароже всякой еды. Она ждала, когда он докурит самокрутку, встанет и, потянувшись, как после сна, спросит:
- Двося, ты наконец приготовила еду? Или мне пойти на ужин к Хаше? У нее сегодня “ а бульбэ мит селедке”. Я когда мимо проезжал, она пригласила.
- Обойдемся без Хаши, у нас тоже бульба с селедкою. У нее селедка за пятьдесят копеек, а у нас - за рубль! - спокойно отвечала Двося, не обижаясь на мужа, ибо эти слова повторялись ежедневно и были своеобразным преддверием к ужину.
Хаша когда-то была ее соперницей в борьбе за сердце Айзика, но это было давно, до войны, и сейчас все разговоры о Хаше были шутками Айзика.
Повторялось это каждый день, и Двося приблизительно знала, когда Айзик поднимется с крыльца и окликнет ее. К этому времени она вынимала из печки картошку, чистила селедку и ставила миску со сметаной - обычный ужин Айзика.. Но однажды положенное время уже прошло, а Айзик продолжал сидеть на крыльце. Докурив одну самокрутку, он делал следующую, докурив и ее, не останавливался, а начиналал скручивать новую... Двося, наблюдавшая за ним из окна, не выдержала и сама вышла во двор..
- И что это ты сегодня кушать не идешь? - спросила она. - Может, Хаша тебе блинчики сделала на ужин?
Айзик молча посмотрел на Двосю и ничего не сказал, продолжая жевать зубами край самокрутки.
- Болит что?- забеспокоилась Двося.
- Болит,- сказал Айзик, не вынимая изо рта самокрутку.
- Что?- спросила Двося.
- Душа,- ответил Айзик.
- И из-за чего она у тебя болит?- спросила Двося.
- Машину дали банку,- сказал Айзик и опять замолчал, отрешенно глядя на Лизавету.
- Ну и что?- спросила Двося и добавила: Говори уже, что случилось! С тебя слово вытянуть, все равно что от козла молока надоить! Говори!
- Райкомовского «козла» нашему банку дали, а им «Волгу» прислали,- сказал Айзик.
- Я это уже второй раз слышу -про машину,- ответила Двося.
- И ничего не понимаешь?!- удивился Айзик.
- Нет,- сказала Двося.
- А бабэсэ коп!- сказал Айзик.
- Хорошо,- сказала Двося.-Я- а мишугинэ! Так объясни, умный, дураку!
- Лизавету от нас забирают!- сказал Айзик.-Завтра ее в Могилев на мясокомбинат надо отвезти. Райсоюз туда машину за колбасой посылает, и на ней надо мне завезти Лизавету.
- А глог цу мир!- ойкнула Двося и растерянно посмотрела на Айзика.
Лизавета, услышав свое имя, оторвала голову от сена и вопрошающе посмотрела на Айзика. И Айзик посмотрел на лошадь.
- Два раза она меня от смерти спасала: от волков мы с ней ушли из-под Пильни. Километров двадцать за нами гнались и дальше б пошли, да Федька на тракторе их спугнул, возле Ясенки. Бок ей разодрали, а ушла. А потом от бандитов спасла. Еле живого домой привезла. Думал тогда, что умру, не надеялся выжить. А подняли врачи. Пузенков говорил: на полчаса опоздал бы, и кровь вся ушла бы! Я не помню, как ехал, без сознания был, а она привезла! Айзик мокрыми глазами посмотрел на Двосю и сказал: “А ты про ужин говоришь!”
- А может, купим Лизавету,- сказала Двося.
- Думал я про это, - ответил Айзик и вздохнул.- А деньги где возьмем? Двух сотен , что в подушке лежат, не хватит!
-Тебе же управляющий обещал дать кредит на ремонт крыши,- сказала Двося,- так возьми! А мы со старой крышей проживем! Не привыкать тазы ставить.
-А я и не подумал!- обрадовался Айзик.- А бабэсэ коп, а клугэ коп! Бабья голова - умная голова! - Он ожил, засуетился и сразу стал собираться к управляющему.
- Ночь на дворе - растерялась Двося.- Может, завтра с утра поговоришь с ним!
- Пока завтра ждать, можно штаны потерять!- сказал повеселевший Айзик и побежал к Моисею Семеновичу, который жил на другом конце Краснополья.
В тот вечер вопрос сразу не решился. Моисей Семенович сказал, что подумает, и ночь Айзик провел в тревоге. Но утром Лизавету не отправили в Могилев. Потом Айзик еще целый месяц ходил по всяким начальникам, так как Моисей Семенович сам ни на что не решался. И неизвестно, чем бы это дело кончилось, если бы в конце концов приехавший из области заместитель управляющего областным банком не сказал, что Айзик - заслуженный работник и нечего городить огород на пустом месте. Он велел вручить Айзику подарок за его труд на благо банковского дела - лошадь Лизавету!
- А гой, бат а гутэр мэн!- говорил о нем Айзик.- А грэйсэр мэн! – А вспоминая управляющего, махал рукой и говорил: “Что б он на что-то решился, волк в лесу должен сдохнуть!”
- Не кричи,- заступалась за управляющего Двося. - Слава Богу, что хоть не отправил сразу Лизавету! А за Ивана Даниловича молиться буду!
- И детям накажу,- добавлял Айзик.
Успокоенный после борьбы за Лизавету Айзик думал, что все его заботы кончились и он сможет дожить с Двосей свой век в спокойствии. Но жизнь, как мешок в дырках, одну залатаешь - из другой сыплется. Открылась Америка, и там одним из первых оказался брат Айзика Бенема, который переехал туда из Гомеля. И ниточка потянула за веревочку. Дочка Айзика Соня прикатила из Костюковичей с криком:
- Папа, надо собираться! Все едут!
И опять возник вопрос с лошадью.
- А куда Лизавету мы денем?- сказал Айзик.- Без нее никуда не поеду!
- Хорошо, мы закажем ей пароход!- фыркнула Соня и сказала: “Что ты говоришь, папа? Куда ты поедешь с лошадью?!”
- Не делайте из меня сумасшедшего, киндерлах,- сказал Айзик. - Пока жива Лизавета, я буду здесь! И больше на эту тему не будем говорить!
Лизавета к этому времени постарела. Айзик уже не запрягал ее в телегу, и она, как и он, вела тихую пенсионную жизнь. Утром Айзик вел ее на край местечка, на ничейный лужок за Филипповым домом, вечером забирал, и это стало для него незаменимым ежедневным ритуалом. И ничего в своей жизни он не хотел менять.
Но наступление не прекращалось- все требовали сдать куда-нибудь Лизавету и ехать. Из Костюковичей стал приезжать каждую неделю зять Додик, который раньше наведывался в Краснополье только по большим праздникам, и разговоры в доме шли только об Америке. Даже Двося перешла на сторону детей и говорила, что Лизавету оставит знакомым, которые будут за ней смотреть как за родной..
- И только мы уедем, отдадут ее на мясокомбинат!- не соглашался с ее доводами Айзик.- Кому это надо - старая лошадь?!
- Ее по старости не возьмут на мясо,- замечал зять.
Время шло, все потихоньку уезжали, а Айзик оставался на месте.
- Внуков бы хотя пожалел,- бурчала Двося.- Извелись все!
- Не станет Лизаветы, тогда и поедем,- говорил Айзик. - Не убежит ваша Америка!
- Что-то надо делать с твоим папашей,- говорил каждый раз Додик, возвращаясь от тестя .
- А что сделаешь?- разводила руками Соня. - Надо ждать. Лизавета не вечная.
- Нас переживет! - бурчал Додик.- И вообще, Америку могут закрыть! Все поговаривают уже про это. Или ваш дядя умрет и тогда не к кому будет ехать! В каждом письме пишет, что болеет!
- Папу не переубедишь,- безнадежно говорила Соня.- Он на этой лошади помешался.
Эта проблема не давала им покоя, и они делились ею со всеми, прося совета. И получили его неожиданно от железнодорожника, любителя-охотника, живущего в их доме. Они не то чтобы дружили, но знались: если куда надо было подъехать, он доставал им билеты, когда-никогда подбрасывал их на своем « Москвиче» на рынок, изредка продавал им зайчатину и часто перехватывал деньги до зарплаты.
- Додик, -сказал он, - не строй проблему на пустом месте. Застрели эту клячу - и все!
- Какой из меня стрелок?!- сказал Додик.- Я в армии ни разу не стрелял - в стройбате служил. Это ты охотник! Может, поможешь?
Железнодорожник подумал и сказал:
- Подари мне «Зауэр»! Всего за двести рублей отдают, и я уберу твою проблему.
- А что это - «Зауэр»?- спросил Додик.
- Ружье немецкое,- сказал он.- Вадик Перлин из комунхоза уезжает в Израиль и продает. Считай бесплатно. В хорошее время семьсот стоит. И не достанешь.
И Додик купил...
Лизавету застрелили днем, когда она спокойно паслась на лугу за Филипповым домом.. Вокруг никого не было. Филипповым домом называли развалины бывшей помещичьей усадьбы. По вечерам и выходным здесь играли дети, но в будние дни там никого не было. Ближайшие дома находились далеко от этого места, и если кто в них и был, то глухие старики. Выстрела никто не слышал.
Выстрел был метким, попали прямо в ухо. Но в милиции решили, что это баловались с ружьем дети. И никто никого не искал.
После гибели лошади Айзик как-то сразу сдал, постарел на глазах: поседел, сгорбился, начал заговариваться и забываться, а потом и вовсе перестал говорить, издавая вместо слов непонятное бормотание.
Боясь за здоровье Айзика, Додик ежедневно звонил в Нью-Йорк дяде Бенеме и метался между Краснопольем и Москвой, пытаясь ускорить отъезд. Что-то куда-то писал, что-то кому-то объяснял, и через несколько месяцев они улетели в Америку.
Айзик на все хлопоты с отъездом не обращал никакого внимания, но послушно делал все, что от него хотели. Во время перелета он ни на минуту не вздремнул, сидел, о чем-то сосредоточенно думая, потом пытался что-то спросить у Двоси, но она ничего не поняла в его бормотании, и он, безнадежно махнув рукой, замолчал. Он молча вышел из самолета и также молча сидел во время оформления документов, выйдя же в зал ожидания и увидев в толпе брата, он вдруг, неожиданно для всех, побежал ему навстречу и закричал громко и отчетливо, пугая людей:
- Бенема, а лошади в Америке есть?
- Есть,- закричал ему в ответ Бенема и... заплакал.
Рисунок Михаила Беломлинского