Очень жаль (окончание)

5
- Что это у вас в голове тикает? - Саша деликатно потрогала лыжную шапку - под ней что-то билось, как лишнее сердце.
- А-а, это мозг у меня пульсирует, дышит - прямо под кожей, кости нет. В войну ранило, под самый занавес, в сорок пятом. Я - инвалид войны. Сколько с войны прошло - семь лет! - а все лечат, лечат. По курортам езжу, во всяких водах и солях маринуют. Сейчас полегчало, и я начинаю жить в полную силу - ну почти как до войны. Не знаю, выйдет ли. Но цель себе такую ставлю. Не хочу быть инвалидом. Вырезали кусок из черепа, и теперь у меня здесь, видишь, какая дыра.[!]
Он оттянул шапку, и Саша увидела, повыше виска, вмятину - всю в розовых кривых шрамах. Там что-то билось, вздымалось и опадало.
Мозг, голый мозг. Жутко и немного противно. Человек понял и с виноватой улыбкой натянул шапку так низко, что сзади выскочили две косицы. Запущенный весь: неопрятен, нечесан - Саша его не одобряла. Какой нелепый шарф! - длинный, синий, с кисточками на концах. Человек обернул им шею поверх пальто и закинул концы назад. Они болтались там совершенно отдельно, переваливались через плечо. Тогда он, помедлив, закидывал их назад. Похоже, ему очень нравился этот молодой и модный жест. Не настоящий мужчина, подумала Саша.
- Вы что, один живете? - произнесла она уверенно, с непременным ожиданием ответа.
- Один, - усмехнулся человек, вглядываясь в нее.
- Почему? А жена, а дети?
- Обычная история. Ушел на фронт - были, пришел - сплыли. Как в сказке про белого гуся.
- Что, немцы перестреляли всех, гады проклятущие!
Саша уже знала по опыту, что нужных слов для ненависти к немцам и их немедленному истреблению она все равно не найдет. И просто стукнула ладонью по скамье.
- Я же говорю, история обычная, - тихо сказал человек и прикрыл глаза.
Солнце припекало. Красная кирпичная стена - защита сада от города - пила это солнце и не могла напиться. Блеска, во всяком случае, она не давала. Была, наверное, совсем теплая и какая-то родная. Саша понимала, что сейчас надо очень сочувствовать этому человеку, просто необходимо. Но весенняя бездумная легкость так все облегчала, и она легко спросила:
- Кто у вас был - девочка?
- Мальчик, маленький мальчик, трехлетний. Рано, до года начал ходить, но со мной не ходил ни за что. Все на руки да на руки. Такие сцены закатывал, я даже раз отлупил его. Вы, дети, все нетактичные. Но коли спросила - слушай. Мальчик у меня был необыкновенный. Ангел. Вот, казалось бы, такой же, как все, человечек - руки, ноги, головенка вся в волосиках таких разлетающихся, как у всех маленьких. Капризный был, балованный. Я учился в институте на инженера, а он мне все мешал, все мешал. Так все три года только и делал, что мешал. Иначе его не помню. Но заговорит - что-то невероятное! Голосок ангельский, люди такими не говорят. Мешает он мне, пристает, но заговорит - я про себя думаю: господи, на кого сержусь, ведь не от мира сего - голосок-то. А запоет - звуки круглые, эфемерные в горлышке перекатываются. Я сразу - в слезы. Такой голосок. Ну, не передать. А в ушах стоит. Голос ангела, серебряный такой. И я иногда думаю, ты не поймешь, так старые люди думают, что сынок мой, как ангел, взят на небо. Глупости, говорю, сам не верю, знаю прекрасно - их поезд разбомбили с самолетов, едва и выехали. Но думаю так все чаще. А знаешь, что это означает, а?
- Не знаю, - раздражилась Саша.
- А значит это, что забывать их стал. То есть никогда не забуду, но жить теперь и я могу. И жить хочу. Вот тебе хорошо живется? Радуешься ты солнышку, весне, лету скорому?
- Ну, радуюсь, - напряженно произнесла Саша.
- И я уже радуюсь, хотя из-под палки. Гуляю по городу, в улицы заглядываю, хожу, смотрю и думаю. Все заново обдумываю. Так гуляючи на тебя наткнулся. Сидишь на дороге и ревешь вслепую. Ну, думаю, вот с кем погуляю теперь, - он бодро улыбнулся и подмигнул Саше.
Праздник переломился. Какой-то новый этап наступал в нем. Голова демонстрации уже вползла на Дворцовую площадь, прокричала перед трибунами, потрясла флагами, портретами, плакатами и, освобожденная, растеклась по набережным и переулкам.
В сад входили родители с детьми, увешанными дарами праздника. Гулко лопались шары - теперь их не жалели, смело щупали, играли в волейбол. Шары истерически повизгивали. Уже валялись среди своих опилок вспоротые раскидаи.
Девочка прошла с изумительным мячом - красным с белыми поперечинками. Мячик она несла на крючочке пальца, в радужной нитяной сетке. Саша скорбно созерцала упругий тяжеленький мячик средней величины.
- Дяденька, - сказала она дрожащим голосом, - праздник скоро кончится, а у меня ничего нет. Даже флажка.
- Ах, прости, - он вскочил моментально, - всегда со мной так - задумаюсь и отключаюсь. Сейчас у нас будет все, и я тебя доставлю - с рук на руки - к маме.
Сад выходил задами к реке. Холодно, зябко после солнца. Грязные льдины - в саже и копоти - выставляли из воды голубые чистые бока.
- Сперва - лед невский, потом - ладожский, - учил ее человек, а она потихоньку направляла его в сторону, откуда еще доносился рокот большой толпы. В воде циркулировала праздничная шелуха - бумажные цветочки, лоскутья шаров и даже целый шар порхал по воде, взлетая на льдины, подталкивающие его.
По этим признакам Саша поняла, что разгар демонстрации и с нею праздника - позади. Вряд ли попадутся сейчас ярмарочные толчки, где торговали всякой всячиной. Разумнее всего идти по главным улицам, по следам демонстрации.
В витрине кондитерской цвел гигантский торт. Сливочные облака из румяных и блекло-желтых роз с отогнутыми лепестками, а также бордюрчики из лазоревых, на шоколадных стеблях ирисов окружали фисташковую лужайку. На ней торчала голубоватая травка, сладостно пощекотавшая Сашино нёбо. Посреди лужайки бочоночки красной смородины сложили - 1 МАЯ. Пониже зеленые, в прожилках, виноградины изобразили - 1952.
Саша мельком сделала разрез вдоль торта, и рот наполнился слюной от этих лакомых прослоек крема - шоколадных, зеленых, клубничных, кофейных!
Шли и шли. По пути она кое-что подобрала. Были даже очень хорошие находки, среди них целехонькая конфета «Мишки в сосновом лесу». Сначала она не поверила - думала, вложили в фантик кусок фанеры. Развернула - настоящая конфета, шоколад белесый, с пленкой - подтаял, наверно, в руках малыша. Фантик, к сожалению, не годился - был стерт.
Подобрала обмасленную новенькую гайку, руку от большой целлулоидной куклы с торчащей из дырки резинкой, с пухлой розовой ладошкой и отчетливыми ноготками.
А главное - тугой стаканчик фольги. Ей всегда на нее везло. В своем Польском саду нашла однажды даже толстый рулон фольги. И сейчас не удержалась и с какой-то внутренней щекоткой начала отлеплять первый дымчатый слой. Поддался сразу - побежал с легким потрескиванием, но Саша вовремя остановилась и взялась за другую прослойку. Та разлепилась с шелковым скрипом, открыв матовый верх чистейшей серебряной фольги. Увидеть ее, еще без блеска и колкого хруста, - чистое счастье!
Поперек набережной бежал большой проспект, в гирляндах и флагах, переламываясь в мосту. Саша не сразу и поняла, что это мост, непривычно было переходить мост поперек. Невский проспект. Она его узнала вдаль - до поперечного шпиля с корабликом, и узнала на мосту бронзовую, на дыбах, лошадь.
Человек тянул вниз. Его радовала тишина на воде, пятна солнца на льдинах и толкотня этих льдин под мостами. Он был равнодушен к празднику, Саша это чувствовала как угрозу всем ее планам. Надо действовать решительно!
- Вы так все и думаете, дяденька?
Он посмотрел на нее внимательно, с любопытством, будто оценивал. Не так он был прост, как казалось. Но врубился. Как все одинокие мужчины, нуждался, чтоб слушали.
- Однако ехидина, детка! Но ты права, схватила точно - всё думаю думу свою. И знаешь, мне кажется - к чему-то я страшно способен. Ты не смейся, это серьезно, я это чувствую в себе. В двадцать лет я об этом не думал, я вообще тогда не думал. Все шло по закрутке - школа, институт, работа, семья, мальчишечка мой ангеленок. А сейчас мне нужно заново родиться. И, знаешь, много такого увидел, чего раньше не замечал совсем. Как-то заснул, в воскресенье днем, к стене повернулся. Да не скучай ты так - слушай! - сама же спросила. Просыпаюсь - рукой вожу по стулу, там у меня часы лежат. И натыкаюсь на теплое, прогретое местечко. Как в теплую воду пальцы окунулись. Что такое, думаю? Смотрю - солнце уходит из окна, вбок переместилось. И тепло это - последний его привет - прощай, значит. Сердце так и прыгнуло!
- Угу, - отозвалась Саша, более всего на свете не терпя высоких слов. Её прямо-таки мутило от них. - Как здорово, как интересно!
А сама тянула его за рукав в темный и узкий, как щель, переулок. Солнце туда не доходило. Только стекла в верхних этажах и крыши как-то яростно, избыточно сверкали - за весь затененный переулок. Впереди его пересекала одна из тех крупных магистралей от Невского. Саша это знала, не сверяясь с местностью.
- Обходил я город вдоль и поперек, обдумал свою жизнь с начала до конца и стал писать стихи.
- Стихи? - хихикнула Саша в ладошку. Таким вздором показалось ей, что этот несуразный типчик пишет стихи. Не могла толком объяснить - почему, но было смешно и нелепо.
- Стихи, стихи, - утвердил человек. - Вечером, после работы, погуляю немного и пишу. В день по стишку. И не остановиться. В этом направлении и буду шагать. А смешного здесь нет. Хотя и обижаться на тебя, дуреху, нельзя. Того и гляди разревешься. Все вы, девчонки, дуры. А ну, признавайся, дура ты стоеросовая?
Он неожиданно пригнулся, слегка подкинул Сашу и усадил на руках. Саша дрыгала ногами, вырывалась и обиженно тянула:
- И вовсе не все...И совсем не дуры. Это вы, мужики, все дураки, я вас всех ненавижу, всех, - зло отчеканила она и уже ощутила знакомое пощипывание в горле.
- Вот те на, - удивился человек и поставил ее на землю. Осторожно погладил по голове, но она стряхнула его руку и пошла вперед, ничего не видя от слезной огромной, как туча, обиды. Весь день этот тяжелый вобрался в нее, и все прежние, похожие, тоже. Опять она была одинокой, брошенной, жалкой, и из каждой точки пространства надвигались на нее неведомые беды, предугадать их было невозможно.
Человек, скривившись, смотрел на щуплую сутулую фигурку в жидком пальтеце и капоре с помпонами. Он старательно выкручивал себе палец. В голове выстукивало, как на телеграфе: «Ну и дурак, у-у-у, болван!»
6
Саша ревела с невероятной усладой, с потоками слез, с многоступенчатыми всхлипами, с долгими - до звона в ушах - вздохами, ввинчиваясь головой ему под мышку. Сидели на подоконнике, в чужой парадной. Человек, с тихим и строгим лицом, задумчиво гладил ее по спине. Все своим чередом: слезы перешли в повизгивания, неожиданные для Саши, изумлявшие ее, и вот - затяжные, с переборами, всхлипы. Они бы сами, наверное, не кончились, если бы человек не встряхнул Сашу хорошенько раз и другой. Тогда она затихла, вжалась в него, окружила себя его рукой и только изредка глубоко-глубоко передыхала.
Он тоже молчал, прижал ее к себе покрепче, и они оба вдумчиво и строго смотрели в лестничный пролет. Впервые за этот день ей было так легко и отрадно. Он был сейчас роднее всех, даже мама пасовала перед его встревоженной чуткостью, моментальным откликом на Сашин скулеж. Так угадчивы, едины бывают только заговорщики.
- Нагнитесь, - сказала она требовательно. Размотала его длиннющий шарф и завязала прилично, спрятав концы под пальто. На воздухе закружилась голова, горело лицо, щипало веки, опухшие от слез. Место было чужое, неприязненное, смотреть вокруг не хотелось.
Из переулка свернули в широкую улицу, всю перекошенную от ветра. Не очень густые толпы шли по мостовой - рассасывалась по городу демонстрация. Улица раздалась в огромную площадь. И это был другой город и другой праздник. Стояли столы, покрытые простынями, с лимонадом и пирожными. Прижались боками машины с откинутыми задниками. Женщины в белых халатах прямо с машин подавали сласти, мороженое, бутерброды. Всюду стояли люди с бумажными стаканчиками. Ветер пригнал такой стаканчик с вишенкой на боку прямо к Сашиным ногам. Дернулась, но не взяла.
Он поставил ее к ограде и вернулся с лимонадом и бутербродами. Солнце гуляло по другой половине площади - на их стороне было даже морозно. От лимонада Саша начала дрожать. Человек заметил и заставил ее проскакать на каждой ноге по очереди через площадь. Сказал, что вот эта длиннющая улица непременно упрется в Технологический институт и что идти осталось не так уж много.
Их втягивало в ту улицу, деловую и мрачную, ноги сами шли за толпой. Там, в солнечном далеке уже позванивали трамваи. О! - человек поднял палец - вспомнил! - развернулся, преодолел толпу и пошел по стеночке вбок по скруглению площади. Что-то там видел и тайно улыбался.
Обнаружился круглый скверик с тоненькими деревцами, привязанными к колышкам. Кругом застыли в напряженном любопытстве спины. Саше стало вдруг жарко и сразу холодно. С мольбой взглянула на человека.
- А ты как думала? - усмехнулся он. - Что я - совсем тупица?
Саша сказала торопливо:
- У меня есть деньги.
- И у меня, - шутливо откликнулся человек. - И, наверное, побольше.
Вошел в толпу и вернулся с двумя глиняными петушками, зеленым и синим. Один отдал Саше - на выбор, и они оба, деловито общупав игрушку, подули. Звуки были булькающие, кроткие. То, что надо. Пронзительных свистулек Саша не терпела - били по нервам.
Хотел опять нырнуть, но Саша не дала. Идиот! Конечно, тупица. Как не понять, что половина удовольствия уходит от нее! Сама должна смотреть и выбирать. Изловчилась и выдралась из толпы к газону. Ходила мимо лотков и просто мешков на земле, оценивая и выбирая. Человек нашел ее не сразу, с его брюхом не так-то легко пробиться! Попытался пошутить, отвлечь Сашу, даже пощекотал ее слегка - она не отзывалась.
Наконец, выбор сделан. Свои деньги решила пока не трогать. Оставить на самый ошеломительный случай, раз человек так добр. Не так-то часто встречаешь на улице чужака, который дарит тебе что захочешь.
Сдерживая дрожь, она указывала парящей рукой, и он покупал. Два оранжевых размахая, но в разных - сверху - блестящих нашлепках. Прежде чем купить их, Саша проверила прочность резинки. Знала, как быстро они выходят из строя. Деревянный пистолетик с пробкой на конском волосе. Губную гармошку. Резинового пупса с челкой и удивленными ладошками. Цветастую копилку в виде зайца с торчащими ушами. Между ушей человек бросил монетку и сказал: «Так начинается капитал». Складень-трясучку на двух палочках - между ними дрожал красно-синий бумажный студень. Саша знала - игрушка с дефектом. Если палочки чуть дальше развести, бумажные кружевца рвались и больше ни на что не годились. Трагедия. Но за чужие деньги можно рискнуть. «Хочу!» - сказала Саша твердо. И он купил.
Карманы оттопыривались, но остановиться она не могла. Свыше сил. Перед каждой игрушкой говорила, что деньги у нее имеются. Но наверняка знала, что заплатит он.
- Только не подумайте, - говорила Саша, сияя от счастья, - что я жадная. Ведь праздник. И у всех давно игрушки.
- Что ты, что ты - сама придумала, - утешал человек и подводил к следующей торговке.
Купили семечек, гимнаста на палочке, последнего. Невероятное везение! - его уже взяла женщина, вертела в руках, колебалась. И Саша выхватила у нее из рук! Стоил недешево, конечно. Саша предпочитала не слышать цен - так подарки были радостнее. Зато не соблазнилась на мотки гофрированной бумаги - тоже редкость! - но ужасного цвета: бордо и синьки.
Стояло ведро, и в нем - искусственные, облитые воском цветы. Они были лучше живых, в сто раз лучше, в тысячу, несравненно красивей, натуральнее живых! Например, голубые махровые розы, или тигровые лилии, или васильки - такие же на ощупь колючие, как летом в поле. Невероятно, но были в ведре и пионы - с крепкими лбами типичных пионов, и лепестки в них были набиты так плотно, как сельди в бочке. Они пахли! В этом Саша могла поклясться, но человек не верил, смеялся и тянул ее от ведра. Она упиралась, давала себя увести, и тут же подходила снова, с другой стороны, вставала на цыпочки, как бы разглядывая новую диковину. И человек, видевший ее насквозь, купил-таки букетик ландышей с желтоватыми твердыми головками и зеленой проволокой-стеблем прикрутил к пуговице на ее пальто.
Теперь она ничем не отличалась от разряженных довольных детей, гуляющих с родителями. И даже многих превосходила. В карманы уже не влезало, хотя она и выбросила часть ранних приобретений - все фантики, ручку от куклы, мятые цветы, а «Мишек в сосновом лесу» съела, но без удовольствия. Слишком большая и сытная конфета. Следовало ее есть постепенно, частями.
Главное, не было шаров. Саша встала на ограду за спиной цыганки с семечками, зорко оглядела площадь. Нигде не мерцало веселое облако. Она это предчувствовала. Что-что, а шары бывают только в начале праздника.
Но человек успел пошептаться с цыганкой, у которой они уже купили сахарного всадника на палочке. Раскрыв ладонь, показал Саше смятый комочек. Будущий шар. Хотя и нелегко угадывалось превращение вялого лоскутка в упругое парящее чудо. Наверняка цыганка запросила слишком много. Саша знала, как повышаются цены к концу праздника.
Человек уводил ее из толпы, а в ее планах было добежать до церковной ограды и посмотреть, что там разложили на панели.
- Дяденька, дяденька, скорей идите сюда!
В мешке переливалось и вроде позванивало. Бежал оттуда синий блеск. И у Саши в голове звенело на нестерпимо высокой ноте.
Человек заглянул в мешок и раздельно произнес:
- У тебя уже есть, не суетись, посмотри внимательней.
- Нет-нет, не обманывайте, ну взгляните - какие хорошенькие! - лепетала Саша, видя только блеск, переливы и синий звон.
- Кто - они? - раздельно сказал человек и ,найдя ее руку, крепко сжал в своей. - Ну, что?
Саша наклонилась - и все потускло разом. Лежали в грубой мешковине синие и зеленые петушки-свистелки, первая их покупка. Саша присела на корточки и уставилась в асфальт. Стыдно было нестерпимо.

7
Они входили в ту улицу. По пути Саша переложила часть игрушек из карманов пальто в нагрудные карманчики на платье. Для удобства и чтобы человек не заметил, не подсчитал, сколько ей накупил. Доброта его, невероятная щедрость вызывали в ней такое счастливое смятение, что она не решалась взглянуть на него. Обхватив его руку, Саша так и шла, повиснув, не давая человеку поглядеть ей в лицо. Потерлась щекой о колючий его рукав, горько пахнущий на уличном морозце. Захотелось его поцеловать. С мамой они всегда, в разнеженность и ласку, целовались и сильно обнимались.
Раздумала. Просто так, на всякий случай сдержала себя. Ни к чему это. Взамен спросила:
- А вы вправду стихи пишете?
- Ну, хитрюга! - удивился человек. - Тебе ведь ни капельки не интересно.
В карманах она ощупывала подарки - все не могла усвоить порядок, в каком они лежали. Глаза шныряли по всем закоулкам, просвечивали насквозь людские скопления. Именно сейчас, когда заложена основа, можно натолкнуться на самый сюрприз.
- Я, может быть, стихи люблю, - пробурчала Саша с максимальной искренностью.
Шли молча. Но вот он оживился. Был дико одинок, конечно, и нуждался в одобрении.
- Зачем мне врать? Пишу, конечно. В стихе можно выразить мысль. В прозе бы никак не смог. Как начну обсказывать, вокруг да около, мысль и утекает. А в стихе ее можно поймать, слышишь? Она топорщится, бьется, как рыба в тазу. А ты ее уже прижал, вбил в стих, и остается только последние обходцы сделать. Это-то самое трудное, но и наслаждение здесь - высшее. Я хохочу от радости, кулаком стучу в стены. Сяду к столу, строчку нацарапаю - опять хожу и скулю, как дурак. Ты бы на меня посмотрела! А раньше, когда самое время для стихов было, что писать, - не читал. Не любил.
- Дяденька, - Саша искательно заглянула ему в глаза, - прочтите стишок.
На углу, под низким балконным навесом, колыхалась толпа. Как Саша ни изворачивалась - ничего не видно. Толпа стояла плотно и прямо, как стена.
- Ну почитайте стихи, что вам стоит, - нервно бормотала Саша, отыскав в толпе небольшую прореху. И снова ничего не увидела.
- Да нет, стих у меня простой, грубый, мужицкий. Не для тебя. К тому углу мы подойдем, не волнуйся. А вот стишок как раз для тебя, я его любил в детстве:

Артишоки, артишоки
и миндаль, и миндаль
не растут в Европе,
не растут в Европе
Очень жаль, очень жаль.

Милая песенка, но сейчас Саша отмахнулась от нее. Человек взял ее подмышки и поднял над толпой. Внизу творилось что-то необыкновенное. В клетке, высокой и просторной, как дворец, с купольной крышей и узорчатой дверцей, прыгали по жердочкам птицы. Стояла мисочка с водой и другая - с семечками. Туда от птичьей толкотни слетали крохотные перья.
В другой клетке, узкой и длинной, обыкновенной, смирно сидели белые мышки с красными глазами-бусинками и двигали хитрыми пучочками усов. Саша подлезла под толпу и очутилась перед звериным уголком. Постепенно остывала. Купив мышку или птичку, больше не на что было рассчитывать, а бежать домой и заботиться о них. Вернулась к человеку и разочарованно покачала головой. Чувствовала себя независимо и гордо. Ничего не просила, не попрошайничала, вела себя достойно.
Но была другая беда, и Саша не знала, что придумать. Идти пыталась нога за ногу, вертелась на месте, вся сжималась и останавливалась внезапно, разглядывая дома, пока человек не сказал:
- Что ты все корчишься? А-а, понятно. Я тоже давно хочу. Сейчас сообразим.
Подумал и, подхватив Сашу на руки, быстро пошел вбок, через проходной двор, на безлюдную улицу и к домику с решеткой, с округлыми лесенками вниз - с обеих сторон от решетки. На синих шарах над дверьми белели буквы «М» и «Ж». Чудесно, по-летнему воняло масляной краской. Саша кубарем скатилась к своей двери, перекрещенной двумя досками. Мелом размашисто написано «Ремонт». Человек, смеясь, подымался по своей лесенке. Саша надулась и была готова в рев. Сейчас, сейчас придумаем. Вот только сориентируюсь. Впрочем, выход один.
Снова пристроил ее на руках, пробежал, пыхтя, до подворотни и свернул в черный, после улицы, двор. Солнце сюда не заглядывало, даже отраженное. Стояли ровными рядами заплесневелые поленницы, подвязанные где крепкой веревкой, где проволокой. Потянуло лесной, во мху и сладких дудках, глубиной. Всё из березы - классные дрова, одобрила Саша. Им с мамой больше доставались из болотной сосны, а то осину и ольшняк подсунут - не горит, а чадит, и с угаром. Человек спустил Сашу к подвалу с замком на ржавых, из листового железа, воротах. И стал спиной, как сторож.
Мир снова был прекрасен. Восхитителен! Желание продолжать праздник и искать сюрпризы удваивалось.
- Всё в порядке? - человек отошел, давая ей вылезти.
- А вы? - тактично прошептала Саша и крепко вжалась в его рукав.
- Мне что, могу терпеть хоть сутки. Железный мочевой пузыть. Ну-ка, Сашенок, отпусти.
Размотал шарф и, подав конец Саше, поддел с другого крученую нить. Потянул, шарф сморщился, и человек извлек. В шарфе обозначился сквозной пунктирчик, как ручеек. Он надувал шар, боязливо отстраняя от себя.
- Хватит, дяденька - лопнет! - пищала Саша, закрывая от страха глаза.
Когда шар стал голубым, плотным и длинным, как баклажан, - им повезло, такие шары были редкостью - Саша несколько раз обернула ниткой лоскутную попку внизу.
Шар скрипел и брыкался в ее руках. Человек оглядел ее и рассмеялся: «Настоящий коробейник!» Саша хотела обидеться, но он объяснил: торговец, весь обвешанный своими товарами. Привязал шар к пуговице на ее пальтишке - пониже той, где был букетик ландышей. Достал откуда-то хозяйственную сетку, взял у нее часть игрушек, сласти - и понес. Она вздохнула с облегчением - освободились руки!
Теперь у нее было все, что полагается ребенку в первомай. Теперь она могла, не суетясь, гулять с этим человеком, которого все, наверное, принимали за ее отца.
- Вы очень хороший, - быстро сказала она. - Лучше вас просто нету. Вы - чудо.
- Столько истратили на меня. Просто неудобно.
- Чепуха. Что деньги!.. Хотя эти мне дороги. Гонорар. Это, знаешь, как бы получка за стихи. Запомни на всякий случай мою фамилию. Может, вырастешь, а у меня книжка выйдет, почитаешь и день этот вспомнишь.
Он раздельно произнес свою, безвозвратно утраченную Сашей, такую простую фамилию. Даже имени его она не знала. Сколько сборников потом перебрала, надеясь, что наткнется на знакомое. Так и не вспомнила никогда.

8
- Мама вам так обрадуется! - тараторила Саша под ребенка. - Я ей скажу: смотри, кто меня спас. Могли задавить на дороге. Нет, не скажу. Она чуть что - в слезы. И от хорошего, и от плохого. Лучше выложу ей все подарки. Пусть видит, какие есть люди добрые. Добрее родного отца. Она вас всего зацелует!
- Ну уж и зацелует.
- Она всегда целуется, а вы, пожалуйста, не вырывайтесь. Тогда рассердится. Опять же - нервы. Все на нервной почве - и у нее, и у меня. Сколько ей радости за жизнь с папашей перепало? Нисколько. Мама очень за все благодарна, за любую добрую мелочь. Даже слишком, по-моему. До приторности. Сама это знает, но остановится не может. Все спасибо да спасибо, и по многу раз. А потом злится на себя и на тех, кто был к ней хорош. Уж лучше, говорит, не надо. Ничего мне от людей не надо. И - в слезы. Нервносумасшедшая! За все вам заплатим, дяденька. Вот только этот шарик вы мне сами подарите, ладно? Мама бы ни за что не купила.
- Я все тебе дарю, дуреха. Вырастешь - рассчитаемся.
Он выгреб из карманов мелочь. Водил пальцем по ладони - нет, не хватит! - и полез, раскорячась, в брючный карман. «Жди меня здесь!» - и спустился в подвальчик. Саша поняла, привалилась к стене и стала считать, а заодно испытывать, свои сокровища. На дне кармана что-то шелестнуло. Деньги! Она совсем забыла. «Отдай сейчас же, слышишь!» От борьбы с собой Саша вспотела. Велик был соблазн получить столько подарков, да еще и деньги сохранить.
Потом Саша сочла, сколько он потратил на нее. Вышло много, так много, что неловко, тягостно как-то. И вместо благодарности Саша ощутила к человеку неприязнь, какое-то от него отдаление. Съёжиться, тихонько шагом до угла - и бегом от него как можно дальше!

Но хлопнула дверь в подвальном магазине. Человек вышел грустно веселый, с конфетой-хлопушкой в руке. Держал ее за хвостик, и до Саши не сразу дошло, что конфета.
- Не дуйся, Александринка, надо же праздник отметить. Тебе - игрушки, мне - полстаканчика. Больше не позволяю.
Наклонился, с силой прижал ее и поцеловал, со слюнями, в щеку. Саша тут же брезгливо оттерлась. Поцелуйчики!
- Все вы, девчонки, смешные и глупые, но мальчишки в сто раз вас беззащитней, это точно. Все игрушки разместила? Теперь пойдем скорее, и я сдам тебя маме. Она, похоже, сильно беспокоится.
- А вы к нам точно зайдете? Оставайтесь до вечера. Ну, пожалуйста. Сходим на салют. Маме скучно одной.
- Вдруг твоя мама, наоборот, рассердится на меня? Так бывает - когда переволнуешься. Кто твоя мама, кем работает?
Саша ответила, помедлив. Не так-то легко было выбрать для мамы привлекательную профессию. Мамина - инженер-экономист, а в общем, бухгалтер - его бы не прельстила.
- В библиотеке, на абонементе. Она любую книгу может взять и держать сколько хочет. Знаете что, вы ей стихи почитайте. Она Пушкина всего наизусть знает. Мама с соседкой нашей - она известная актриса, в Пушкинском театре, Лисянская - слышали? - она папаше пощечину закатила за маму, а он ей горящий окурок на лбу прикончил, такой подонок! представляете - это актрисе-то, ей с такой блямбой на сцену выходить! - так вот, мама с Аней Григорьевной в Пушкине соревнуются - кто больше прочтет без запинки. Пожалуйста, почитайте маме!
Человек был смущен и в сомнении. Он, конечно, простоват. Не настоящий мужчина. Саша не могла бы сказать утвердительно, хотелось ей такого отца или нет. Уж очень он ей поддавался.
В карманах уплотнилось, вещички притерлись друг к другу, и только справа оставалось место вдоль шва. Пустота эта раздражала Сашу. Вот газетный киоск. Она встала на цыпочки, разглядывая что внутри. Шар мешал ужасно, лез в лицо. Дурацкий длинный шар - почему не круглый, как все шары! Отпихнула щекой.
- Как, твоя душенька еще не довольна? - человек стал шутливо оттаскивать ее от прилавка.
- Всего 85 копеек! Очень нужно.
- Да что там?
- Блокнотик. Хочу записать ваше имя. И стихи туда впишите на память.
Блокнотик был миниатюрный, новинка, в розовом зернистом переплете - под мрамор. Саша представила, как рисует розу с шипами и пеной лепестков - не отрывая руки - на гладко-твердой прохладной бумаге.
- Мама вам заплатит, за все заплатит! Купите, и правда дешево.
Старушка в очках с дряблой улыбкой смотрела на них из окошка. Человек густо покраснел, засуетился. Наконец извлек из внутреннего кармана мятую, тряпичную какую-то, бумажку.
- Блокнот, пожалуйста, вот этот, и тот карандаш.
Саша и не знала, что продаются такие карандаши. Он был идеально заточен. На конце торчала круглая резинка в жестяном ободке. Человек приспособил блокнот к стене и вписал куплет про артишоки и что-то еще. Но Саша тогда не прочла от волненья. Примерила блокнотик к карману - он точно скользнул в прореху и заполнил её. Высший душевный покой. Карандаш она несла отдельно. Он был как маленькое копье.
Их улица, уже давно не трущобная, домами не стиснутая, а просторная и разливная, подала влево и еще расплылась, как в поклоне, перед длинным дворцовым домом, где было много окон, решеток и дверей.
- В последний раз передохнем, - сказал человек, и вслед за толпой они влились в огромный звучный зал, где сесть было некуда, а потом, по переходам, в зал поменьше - там на стенах висели картины со старинными деревьями, людьми и паровозами - уселись на удобные деревянные лавки, и только тогда Саша узнала:
- Это Витебский вокзал. Вот здесь, в этой комнате, мы ночевали с мамой.
- То есть как, ночевали? Ждали поезда? Куда-нибудь ехали?
- Да нет, мы спали здесь, пока нас не выгнали. Вот на этих скамейках. Папаша часто хулиганит ночью, когда напьется, и спать не дает. Или он ждет, что за ним придут, а мы ему, видите ли, мешаем. Когда придут - он рысью на черную лестницу и убежит. В кухне дверь на черный ход всегда должна быть открыта. Я хотела закрыть, а он говорит - убью, как Маттео Фальконе! Ну и гонит нас ночью на улицу.
- Как, и зимой?
- Глупость говорите! Что он, выбирает время года? Выкидывал нас на мороз, и в снег, и в слякоть. Мы идем по улице, плачем, не знаем, куда деться. Никто уже не пускал к себе - ни мамины приятельницы, ни дядя Боря. У всех по многу раз бывали. Понять их можно. Мама говорит: Сашка, давай спасаться! Давай несчастье в счастье превратим - какая разница! Смотри, вот чертоги Снежной королевы. А тогда снег шел - не шел, а валил, сухой и крупный, с отдельными снежинками. Под фонарем - все серебряное, и идем мы с мамой уже по щиколотку в снегу. Мама шепчет: Сашок, какое счастье! - нас одних Снежная королева пригласила. Смотрю: никого, так тихо и светло - как в сказке. Мама запела вальс снежинок - знаете, та-та-та-тата - и мы танцевали под снегом. Согрелись. И спали во дворце.
- В гостях у Снежной королевы?
- Да нет, в настоящем дворце. Их много, только выбирай! Дворец пионеров, дворец культуры, дворец офицеров, я не помню всех, где мы спали. Но нужно с паровым отоплением. Это мама придумала. Чтобы несчастье в счастье превратить. Смотри, говорит, сколько кругом пустых домов. Никто в них не живет, такая ценная жилплощадь пропадает. А нам с тобой негде голову преклонить. И это очень хорошо. Запомни, Сашка, раз и навсегда: ничем не надо владеть человеку. И чем он бедней, тем богаче. Видишь, говорит, какая ты богачка: все эти дома - твои, дворцы - твои, театры, музеи, фонтаны - всё твоё. Хотя бы на ночь. Но если подумать, то навсегда. А так человек за свой угол держится и ничего вокруг не видит, верно? Верно то верно, но я спать хочу, мне завтра в школу. Ну и пойдем в какой-нибудь дворец. Идем по снегу, а в сугробе - мертвый. Ну, пьяница замерз. Мама говорит: вот видишь, как повезло его семье, а наш дома ночует. И пришли во дворец офицеров. Там полно мягких диванов, ковров, деревья в кадках. Всегда там высыпаюсь. Мы заранее приходим до закрытия, прячемся, а потом - как у себя дома. Но свет не зажигаем никогда.
- Неужели ни разу не попались?
- Да много раз. А что с нас взять? Несчастная женщина с больным ребенком. Пьяница-муж. Мороз на дворе. У ребенка - воспаление легких, или уха, или мозга. И вообще - хронический недосып. Я ведь никогда не высыпаюсь. Мама все так жалостно расскажет, нас даже пожалеют. Ни разу в милицию не сдали. У мамы правило: никогда не лезть туда, где деньги или ценности какие - никогда! Опасно. Только в общественные места. Это и есть дворцы.
- Ну, Сашок, повезло тебе с мамой. Мне бы такую!
- Еще не всё. Зимой мы связаны, и выбор небольшой. Зато когда тепло - у нас раздолье. И никаких проблем. Ночуем на чердаке, в своем доме. Там очень уютно, и на свежем воздухе - полезно, у мамы есть свой ключ от чердака. Да столько мест! - только умей выбирать. А мама умеет. Знаете, где мы с ней спали? Не поверите! В Летнем саду, в зеленой сторожке при уборной, открыть ее легче простого. Или на пристани, перед Летним садом, надо прийти до закрытия и спрятаться. Когда заметят - выгонят. А нет - спишь и качаешься на волнах. Я не люблю - свет в глаза, мешает спать, но мама просто обожает воду, волны, реку - она на Волге родилась. Запросто может Неву переплыть. Забыла! - на корабле с парусами ночевали! Спустились по мостику в каюту - и никого. Чудесно выспались там до утра. Проснулись - опять никого. И на берег по мостику вернулись. Мама боялась, что ночью этот мостик уберут. Но это все по воскресеньям и праздникам. Далеко от дома. Мне в школу надо. Вот и старается мама что-нибудь поближе найти.
- И находит?
- Да сколько угодно! Она отчаянная - ничего не боится. Я боюсь, а она не боится. Если застукают, говорит, пусть знают, как при советской власти ребенок неделями не спит. Устала! Спать хочется. Вот бы на этой скамейке уснуть.
- Вставай, Сашонок, подымайся! пойдем скорее к твоей маме.
Солнце уходило за дома. Все меньше на улице детей, все больше пьяных. Саша валилась с ног, лицо пылало. Мука была - тащиться за ним. Как будто идешь на коленках - так ухайдакались ноги.
- Далеко еще?
Человек удивился:
- Твои места. Вот Техноложка, вот проспект, а от него, видишь, в ряд идут Красноармейские.

9
Саша огляделась. Все чужое. Человек, наверное, спутал. И так, и эдак, и забежала вперед - всё чужое, все незнакомое. Вдруг, попав на нужный пригляд, она узнала - перспектива мигнула знакомо. Через проспект, во второй переулок - и вот, отступя от угла, через «Булочную», их парадное. Кружение оборвалось, и Саша все узнала с неприятной трезвостью.
И день набирал свой нормальный ход. Синели трудовые сумерки. Праздник подходил к концу. На холоду все смотрелось отчетливо, едко: облезлые бока домов, грязнущий асфальт, закатные окна и крыши, скелеты деревьев в мишуре и соре, нацепленных ветром.
- Узнаешь? - человек был взволнован и глядел на Сашу стеснительно.
- Где-то здесь, - сказала она.
- А ты уверена, что папаши нет дома? - спросил он вкрадчиво, как будто подлизывался к ней. Саше очень понравилось, что он, заодно с ней, употребил «папашу». И все-таки она не знала, что сказать.
Мама, конечно, волнуется. Отец - кто его знает! - может быть и дома. Пьяный вдрызг и злобный, как всегда. Но если шляется еще, есть шанс все скрыть, и мама так и не узнает. Папочка с дочкой за ручку возвратились с праздника порознь. И никаких из-за нее скандалов! Праздник кончался, это точно. Нервозные, непраздничные мысли. Впереди, правда, был салют.
- Пожалуй, я попью у вас чайку, - сказал человек неуверенно. Явно ждал ее одобрения. Но Саша промолчала. - Мне, знаешь, пару слов твоей маме сказать. Жди меня здесь - я мигом! Подержи-ка сетку, так в магазин неудобно.
Человек исчез в «Гастрономе». Саша теперь была как тот коробейник. Руки и даже локти заняты, топырились карманы изнутри и на пальто, нижнюю пуговицу пришлось расстегнуть, верхняя - душила. Осточертевший шар всё норовит в лицо - отпыхнула губами. Кое-что положила под резинку трикотажных, с начесом, штанишек. Тугая резинка - не выпадет! Мама всегда покупает не тот размер. Не больно-то заботится о дочке. Не коробейник - чучело гороховое! Вдруг игрушки ей стали противны. Все бы выбросила к черту! Ладно, не хнычь. Мама права: от нищеты, все от нищеты - оттого и глаза завидущие.
Саша прокралась к витрине. Человек указывал продавщице на удлиненные желтые яблоки с румянцем, каждое - в гнездышке из папиросной бумаги. С ума сошел - такое разорение! Женщина осторожно, как яйцо, опускала яблоко в большой кулек.
Посмотрела на его спину, куда он закинул - таким вольным, молодецким жестом - концы синего шарфа. Сердце запрыгало, нежность порхнула.
Пригнулась - ниже, еще ниже! - мимо гастронома, комиссионки, кинотеатра «Знамя» (на всех сеансах сегодня фильм «Девочка ищет отца»), канцелярских принадлежностей, овощей-фруктов. Бурно протурила Международный проспект и с сердцем, застрявшем в горле, позвонила.
Открыла соседка. Саша на цыпочках прокралась мимо их комнаты. Послушала у дырки - тишина. Заглянула на кухню - и там мамы не было. И не лежал на их столе, на синем блюде, как полагалось в каждый божий праздник, «наполеон» из кукурузных хлопьев, дозревая до вечернего чая.
В чулане при кухне без двери, где спала домработница знаменитой артистки Лисянской, Саша вывалила из карманов, штанов и авоськи игрушки и спрятала под лежанкой. Потом по частям перенесу. Оставила ландыши, шар, свистульку и хозяйственную сетку - чтоб было похоже на правду. Папочка дочке купил в первомайчик. И тихонько, чего-то пугаясь, приоткрыла дверь.
Мама сидела за столом лицом к двери, за круглым обеденным столом - он встал как раз посередине их удачно квадратной комнаты в 13,2 кв.м. На маме было парадное платье цвета бордо с перламутровой брошью у ворота. На синем фаянсовом блюде восседал «наполеон» с подтекающим с боков кремом, был нарядно расставлен полный чайный комплект на троих. У маминых ног, на деревяшке притулился их огромный медный чайник. Что поразило Сашу - чайник только что вскипел, шел пар. Откуда мама знала?
- Не закрывай, ты не одна пришла, - сказала мама.
- Мамочка, папаша не со мной, он попозже придет.
- Говорю тебе - не закрывай дверь! - раздраженно прикрикнула мама.
Так они и сидели за столом с открытой дверью. Потом мама стала всхлипывать, сморкаться, совать палец в уголки глаз. И вот не выдержала: упала на стол, на скрещенные руки - Саша успела отодвинуть чашку - и зарыдала.
«Ля-ля-ля-ля», - напевала про себя Саша. С нее на сегодня хватит. Лицо человека, мягко-кареглазое, с милыми припухлостями, удивительно доброе и родное, представилось ей. Она всхлипнула, походила бестолково по комнате и выскочила на улицу.
Снова все сменилось. Мрачнело, холодело, небо убегало все выше. Капельные, светлые навернулись звезды. Человека нигде не было. Саша перебежала проспект, все вокруг оглядела. Не было его. Исчез, растворился в сумерках. Идет где-нибудь в другом городе, с этим несоединенном, думает себе и стихи сочиняет.
Вспыхнули огни и вместе с ними - красно-зеленые гирлянды поперек проспекта. Сияющая, сказочная уходила вдаль перспектива. Праздник все длился. Не приснилось ли ей все, что было с человеком? Можно и так считать.
Ночью, когда уже спали, папаша ломился в дверь, злобный и, как всегда в пьянстве, буйный. Пришлось запереть его в комнате, а Саша с мамой пошли ночевать к Софке, маминой приятельнице. Это если она еще, среди ночи, пустит. Было совсем темно и пусто, гулко отдавались шаги. Город спал, и Саше стало кисло, слезно жаль себя и маму. Витрины того магазина светились. Саша заглянула и отшатнулась - такая мертвая неоновая жуть сияла в них!
Так и идет она, идет в моей памяти, жалкая, много о себе думающая девчонка - привереда, эскапистка, лакомка до природных зрелищ и видов. Сокровище моё, несчастье-счастье, пустое обещанье мне. Чемпионка устного жанра. Я вижу её насквозь, она меня - слава богу! - не видит и не знает обо мне ничего. Так и идет она в моей памяти и никак не хочет раствориться в неплотной майской тьме, в городе дремучем и таинственном, как лес - такого мне не увидеть никогда!
И я не могу забежать вперед и разглядеть её строго, без скидок. В самом деле: обещало мне что-нибудь детство дикой силой своих раздирающих чувств? либо идет в моей памяти рано сбитая с толку девчонка, с нечистой совестью, с умом изворотливым и мелким? Не понять...
Оставался на память потрепанный блокнотик в глянцевом, под мрамор, переплете. Он был сохранен мамой вместе с тетрадями и табелями ранних классов, чтобы Саша не забывала детство.
Первый листок она часто разглядывала как фотокарточку, проигрывая в памяти тот бесконечный сверкающий день. Там была песенка про артишоки и подпись внизу: “от золотой рыбки”.