Живопись для Президента

Литературная гостиная

Тем, кто себя узнал, просьба не беспокоиться – этo не вы. Персонажи, имена и фамилии, названия, ситуации, место действия – не более чем плод авторского воображения. Поэтому за все имеющие место быть немногочисленные совпадения автор ответственности не несет.
Boston, 2004

– Жень, - сказал я. – Это ведь не те деньги, которые не пахнут. Я ведь их у бандитов взял. Ежели чего, мало нам всем не покажется...
– Как только тебя провожу, сразу в магазин и - к нему, - заверил меня Женя. – Будем с ним квасить вплоть до твоего возвращения. Он у меня будет под постоянным надзором. Может, еще кого-нибудь позовем...
– Ты только глобальной пьянки у него не устраивай. А то получится, за что боролись, на то...
– Короче, Леня... Делай свое дело, а я его проконтролирую.


Кремль и его обитатели

Тамара Николаевна встретила меня стоя, поздоровалась и демонстративно посмотрела на часы. Я взглянул на свои. Без пятнадцати двенадцать. К часу вполне успеваем. Поставив картину на стул, я снял с нее мешки. Банкирша застыла, как вкопанная, глядя на этот праздник жизни.
– А это действительно Валерьев?
Вместо ответа я перевернул холст, и она увидела подпись.
– А она так и была без рамки?
– Тамара Николаевна... – улыбнулся я.
– С рамкой смотрелась бы лучше, - обронила банкирша и, нажав на кнопку «переговорника», спросила:
– Лида, машина готова?
– Давно уже, Тамара Николаевна. Сопровождающие тоже.
– Ну что, Леонид Израилевич? - обратилась ко мне Тамара Николаевна. – Присядем на дорожку?
Мы символически посидели на стульях, расставленных вдоль стены. Потом банкирша открыла стенной шкаф и достала зимнее пальто и шапку. Я галантно помог ей это пальто надеть, за что удостоился благодарного кивка. Проходя мимо Лиды, молоденькой блондинистой секретарши, сидевшей в приемной, банкирша остановилась, чтобы дать последние указания:
– Вернусь поздно. Охрана пусть работает в обычном режиме, но сигнализацию пусть не включают до моего возвращения. Если вдруг что-то срочное, звони мне в приемную Богатырева. Все остальное - как всегда. Тебя уже, наверно, не увижу, так что - до завтра.
– До свидания, Тамара Николаевна, - поднялась из-за стола секретарша.
Машина, на которой предстояло нам ехать, оказалась защитного цвета стареньким мини-автобусом с забитыми железом боковыми окнами и милицейским маячком на крыше. Типичный инкассаторский броневик, подумал я. Такие «газики» были очень популярны в семидесятых, еще до появления «рафиков» - тогда на них передвигались и «скорая помощь», и милиция, и военные. Тамара Николаевна забралась в кабину к водителю, а мне и картине было указано занять место в салоне. Вдоль стенок там были две железные скамьи. Следом за мной, громыхая сапогами, влезли два милиционера с короткоствольными автоматами. Точно такой же мне довелось недавно подержать у Виктора. Машина тронулась. Очень скоро я понял, что в салон, в отличие от кабины, намертво отделенной от него, тепло от печки не поступает. Возможно, что в качестве источника энергии здесь предполагалась тусклая лампочка под потолком. Крошечное окошко в стенке между кабиной и салоном было зарешечено. Идеальное место для больного клаустрофобией.
Если в первые десять минут нашего вояжа милиционеры еще косились на меня с некоторой опаской, то потом и вовсе перестали обращать внимание.
– Ну, и чо она? – после продолжительного молчания неожиданно спросил один.
– Чо, чо... – передразнил его другой. - Да ничо! Потом расскажу.
– Соплю вытри, - сказал первый. – А то прямо смотреть неприятно...
Второй высморкался себе под ноги и вытер пальцы о скамейку.
– Так лучше, - оценил изменения первый милиционер.
После чего снова наступило молчание, длившееся все оставшиеся сорок пять минут до нашего прибытия на стоянку внутри Кремля. Когда я вслед за милиционерами спрыгнул на землю и затем вытащил из салона картину, то испугался, что обморозил ноги. Я их просто не почувствовал. Но спустя минут пять, когда мы с Тамарой Николаевной, миновав два поста охраны, по лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, поднялись в приемную «Председателя Совета Директоров Национального Банка Республики Татарстан Ю.В.Богатырева», я ощутил легкое покалывание в ступнях и успокоился. В приемной нас встретила референт Богатырева, невысокая коротко стриженная стройная женщина в темно-синем английском костюме. На вид ей было лет тридцать пять, разговаривала она негромко, но как-то очень внушительно. Тамара Николаевна на ее фоне показалась простой деревенской бабой. Она неотрывно следила глазами за референтшей, ловя каждое ее слово, кивала в ответ, а на предложенный ей стул опустилась с таким видом, будто отдалась на волю судьбы.
– Юрий Владиславович немного опаздывает. Он на очень важном совещании у Президента вместе с Предсовмина и Председателем Верховного Совета. Обсуждается бюджет. Речь идет о распределении тех средств, что неделю назад были получены из Москвы, - негромко, почти интимно, пояснила референтша. – Так что вам придется подождать. Пойдемте, поставим пока картину в его кабинете.
Вслед за ней я вошел в святая святых. Кабинет не был просторным, но это только подчеркивало высоту потолка. Окно было закрыто плотными барахатными портьерами. Интерьер был не то, чтобы старым, а прямо-таки старинным. Я расположил картину в царских размеров кресле напротив тяжелого дубового стола. Женщина включила припасеный заранее софит, а я, обнажив картину, повернул ее лицом к свету. Референтша аккуратно сложила мешковину в углу и, задержавшись взглядом на полотне, вместе со мной вышла в длинный узкий коридор.
– Если хотите, я могу вам пока показать личную галерею Президента, - сказала она.
Мимо целого ряда дверей мы прошли по коридору и свернули в следующий, более широкий и не менее длинный, который заканчивался стеной, сплошь увешанной картинами в дорогих старых рамах. По стенам здесь тоже висели картины, в некоторых местах даже в два ряда. Это были сплошь пейзажи – поля, леса. И кони. Их было много. Одни паслись, другие скакали. Табунами и поодиночке. Больше живых существ на этих холстах обнаружить я не смог. Лишь на одном из полотен в предгрозовом небе парила птица. Классики татарского соцреализма перемежались здесь с известными русскими реалистами – Левитаном, Шишкиным.
– Да-а, - протянул я. – Природу он любит.
– Я хочу вас сразу предупредить, - сказала референтша. – У Президента очень тонкий и своеобразный вкус. Он не берет, что попало. Он не падок на знаменитые имена. В картине должно быть что-то, что могло бы его зацепить. Например, ему недавно предлагали еще одного Шишкина за три миллиона рублей, но он отказался.
– Живописную работу ему предлагали или графическую? – поинтересовался я.
– Президент собирает только живопись.
– А где, интересно, ему этого Шишкина нашли?
– В Изомузее, - осталась невозмутимой референтша. – Ну, хорошо. Вы походите здесь, посмотрите. Я вас позову, когда появится Юрий Владиславович.
– Я потом, пожалуй, выйду на улицу покурю. Это как, у вас практикуется?
– Вы можете курить и внутри. Я вам покажу, где.
– Честно говоря, я просто хотел еще свежим воздухом подышать. Назад-то меня пустят, или какой-нибудь отдельный пропуск надо будет выписывать?
– Нет, пропуск вам не нужен. Я сейчас позвоню, предупрежу охрану. Кстати, если вы хотите кофе, я вам его сделаю.
– Спасибо. Чуть попозже, хорошо?
Референтша сдержанно улыбнулась и растворилась за углом.
Соцреализм в больших количествах производит на меня угнетающее впечатление, поэтому из галереи я сбежал сразу же после нее. Затем началось ожидание, которое длилось два с половиной часа. Надвигались сумерки, стало темнеть. Я успел обпиться кофе, выкурить полпачки сигарет, примелькаться охране и изучить расположение всего этого крыла в здании. За все это время я видел Тамару Николаевну не более трех раз. Она сидела в приемной бледная, иногда платочком вытирала пот со лба, и неизменно встречала меня болезненно-вопросительным взглядом.
Около половины четвертого вечера я выскочил в очередной раз закурить перед служебным входом. Наш «газик» был припаркован неподалеку, среди целого ряда совершенно разнокалиберных и разновозрастных машин. Служебных входов было два. Тот, возле которого курил я, принадлежал избранной, но при этом, так сказать, широкой публике. Метрах в десяти был второй служебный вход – для тех, кто командует парадом. К нему прилепилась милицейская будка с автоматчиком внутри.
– Огонька не будет? – спросил меня какой-то сорокалетний мужик в поношенной замусоленной дубленке, в расстегнутый воротник которой, тем не менее, выглядывала дорогая сорочка с галстуком. Когда он прикуривал от моей зажигалки, из рукава его вылезла белая манжета с отливающей золотом запонкой.
– На прием? – спросил он.
Я кивнул.
– К Богатыреву?
Я подтвердил.
– Сам-то откуда?
– Из Зеленогорска, - сказал я.
– Но в этой системе не работаешь?
– Я все больше по художественной части, - ответил я. – А вы из здешних?
– Ну да, - сказал мужик, сплюнув. – Вожу тут их.
– Кого?
– Всех по очереди. Богатырева, замов его. На подмене. Если ты из Зеленогорска, значит, ты с Тамарой приехал, правильно?
– С ней.
– Давняя его подружка. Еще с советских времен.
– Непохожа она что-то на банкиршу.
– Так она и не банкирша. Ты что, не знаешь, что ли?
– Нет, - сказал я.
– Всего еще два года назад Богатырев знаешь, кем был? Начальником главка. Системой соцбыта заведовал. Ну все эти Дома Быта, где прачечные, парикмахерские, фотографии в одном комплексе... А Тамара в вашем Зеленогорске была директором такого Дома Быта. И Богатырев ее с собой наверх вытащил... ну, не только ее, многих своих, когда они этот Национальный банк придумали... А зачем тебя-то она привезла?
– Картину они хотят подарить Шаймиеву. Но жмутся. Три с половиной миллиона дают за Валерьева, который стоит, как минимум, тысячи три долларов. Денег, говорят, нет в бюджете.
–А этот подарок они, значит, хотят из бюджетных средств сделать... - опять сплюнул шофер. – Но денег, значит, в бюджете нет... Два дня назад, например, новые «мерседесы» шестисотые в кремлевский гараж пригнали. Четыре штуки – для Президента бронированный, для Богатырева, Мухаметзянова и Давлетшина попроще – обычные. А денег в бюджете все нет.
– Так может, это личные «мерседесы»?
– Нет, государственные, - усмехнулся мужик. – Лично для них, государственные. Я, кстати, тоже Богатырева жду...
– Референтша сказала, что должен вот-вот подъехать. Говорит, он на совещании у Президента, как раз по поводу бюджета, поэтому задерживается...
– Ну да, конечно, - сказал шофер, - совещание у них, а как же... На полигон с утра укатили. На кабана охотиться.
Раздалось урчание моторов, и под большую арку со стороны второго служебного входа друг за другом въехали три черные «Волги».
– Ага, легок на вспомин, - сощурился мой собеседник. – Вот понаблюдай, как они пойдут. Это интересно.
Двери первой «Волги» отворились, из них выскочили два подтянутых молодца, один с «дипломатом», другой с каким-то длинным футляром в руках. Первый на рысях обежал машину и помог выбраться высокому человеку с густой седой шевелюрой. Все трое были в одинаковых длинных серых пальто. В порядке соблюдения субодинации они и направились к входу: человек с седой шевелюрой, затем тот, что с «дипломатом», а замыкал группу персонаж с футляром.
– Чего-то недовольный идет. Я бы даже сказал, мрачный, - прокомментировал шофер. – Видать, промахнулся в кабанчика-то.
– А эти двое кто? – спросил я. – Замы, что ли?
– Охрана. Один, видишь, портфель его тащит, другой – ружье в чехле.
Из второй машины вылезли двое. Издалека они выглядели, как близнецы предыдущих трех. Первый нес «дипломат», второй – чехол с ружьем.
– Это первый зам, - с удовольствием пояснил водитель. – У него только один охранник.
Третья «Волга» привезла лишь одного. Он был ростом пониже своих предшественников и сам нес в правой руке «дипломат», в левой зачехленную винтовку.
– Второй зам. Этому охрана не положена, - завершил описание происходящего шофер и, бросив окурок в снег, придавил его ногой. – Все. Удачи.
Мы обменялись рукопожатиями, и мой случайный знакомый исчез в дверях служебного входа. Докурив, я поспешил за ним.


Президентские предпочтения

– Пойдемте, - сказала мне референтша. – Юрий Владиславович сейчас будет.
Тамара Николаевна встала, взволнованно комкая в руке платочек, но референтша сделала едва уловимое движение головой, и банкирша села вновь. Мы прошли в кабинет. Он был пуст. Референтша вышла, тихонько прикрыв за собой дверь, а я остался стоять.
Бесшумно открылась другая дверь - в стене, и вошел высокий крупный человек с густыми, но совершенно седыми волосами на голове.
– Здравствуйте, - приветствовал меня он, но руки не подал.
Остановившись перед картиной, он посмотрел на нее и сказал:
– Разве это Валерьев?
– Это копия работы Валерьева с картины Гейнсборо.
– Что-то уж чересчур развязный сюжет.
– Восемнадцатый век, - сказал я. – Тогда мир видели именно таким.
Богатырев повернул картину и увидел подпись. Поставив холст на место, он спросил:
– Сколько вы за нее хотите?
– Владелец просит три с половиной миллиона, - увеличил я на пятьсот тысяч скромные пожелания Дмитрия Колесова.
– Плюс, как я понимаю, вам за работу что-то полагается...
– Мой интерес уже заложен.
– Все равно, что-то дороговато за такую картину.
– Это Валерьев.
– Ну, это не совсем Валерьев.
– Ничего другого из его работ ни у кого и нигде не осталось. И уже хотя бы потому, что это Валерьев, ее реальная цена значительно выше трех с половиной миллионов. А учитывая ее прекрасное состояние и то, что здесь видна его рука, причем рука не раннего Валерьева, а уже сложившегося художника... она вдвойне ценна. Кроме того, это прекрасная работа одного мастера – и при этом точнейшая копия великолепной работы другого. И то, и другое одновременно – редкость...
– Ну хорошо, оставьте. Мы подумаем и решим.
Я напрягся и выдал:
– К сожалению, не могу этого сделать, Юрий Владиславович. Я взял ее у владельца всего до одиннадцати ночи под залог как раз этих трех с половиной миллионов. В одиннадцать, самое позднее, я должен ее вернуть. В том случае, если вы ее не купите, конечно.
Богатырев насупился и произнес очень холодным тоном:
– Что ж... Подождите в приемной полчаса. Я посоветуюсь с моими товарищами и дам вам ответ.
– Спасибо, - вежливо сказал я и прикрыл за собой дверь.
Полчаса растянулись на полтора, и все это время я просидел в приемной, глядя на то, как Тамара Николаевна то кусает ногти, то вытирает совершенно мокрым платочком лоб и щеки. Народ в приемную то заходил, то выходил. Садился, вставал. Но никто не задерживался так надолго, как мы с банкиршей. В коридоре слышались и замолкали шаги. Доносились обрывки каких-то разговоров. Наконец, бросив на нас внимательный взгляд, референт главного банкира республики вышла. Вернулась она через пятнадцать минут:
– Можете забирать вашу картину. Юрий Владиславович сказал, что они не будут ее покупать.
– Почему? – абсолютно убито промолвила Тамара Николаевна.
– Юрий Владиславович намекнул, что, зная вкусы нашего Президента, он уверен - картина ему не подойдет.
– А как он это сказал? Какими словами? – не унималась банкирша.
Референтша внимательно ее оглядела и отчеканила:
– Он сказал, что наш Президент женщинам предпочитает лошадей.

Когда вечером я постучал в квартиру Колесова, никто мне не открыл. Расстроенная банкирша высадила меня возле его дома, попрощалась и уехала на своем броневике, а я, с картиной под мышкой, поднялся на пятый этаж. В течение минуты, наверно, я стучал в эту дверь рукой, а потом и ногой так, что, наверняка, поднял на уши полдома. Но жильцы здесь, видимо, привыкли к подобной музыке, поэтому признаков жизни не подавали. Я повернулся спиной к чертовой квартире и сел на ступеньки. Голова моя была совершенно пуста. Даже злости не осталось в ней.
И в эту секунду дверь за моей спиной скрипнула. Я вскочил на ноги.
– Ты чего шумишь? – сонным голосом недовольно спросил Женька. Волосы на голове и борода его были спутаны.
– Заходи, - сказал он.
Оказалось, что, устав пить, они заснули. Дмитрий Колесов спал до сих пор. Причем спал он на полу, тогда как Женька захватил себе кровать. Женька умылся и привел себя в порядок, вслед за чем началась побудка хозяина. Она длилась минут десять, но в конце концов увенчалась успехом. Странно, что, кроме меня, никто не расстроился из-за того, что картина не продалась. Даже, наоборот, как будто обрадовались. Мы сожгли свои расписки над пепельницей, я достал из-под кровати сумку с тремя миллионами, заглянул в нее для очистки совести и снова закрыл.
Сердечно обнявшись на прощание с пьяным владельцем шедевра, мы покинули лежбище. На автобусе мы доехали до центра города, где высадился Женька, а я, сойдя на конечной остановке, спокойно пошел домой. В этот раз меня почему-то не заботило, что в сумке лежит приличная сумма. Поужинав вместе со всей семьей, я поиграл в шахматы со старшим сыном, прочитал сказку на сон грядущий младшему и задремал перед работающим телевизором. Жена моя, пораженная столь необычным поведением, тактично уменьшила звук, но не решилась меня будить. Я проснулся сам, от того, что все программы закончились, а на экране под занудный гул висели цветные полосы. Разделся и перебрался в постель, мгновенно и окончательно провалившись в сон.
Утром, едва умывшись и позавтракав, я поспешил к Сергею.
– Куда сейчас? – спросил он, перетянув резинкой пятьдесят десятитысячных бумажек и спрятав получившуюся пачку в карман.
– Домой пока что.
– Пойдем вместе, - предложил он. – Мне как раз в твою сторону.
По дороге выяснилось, что наш знакомый бомж остался жив:
– Алкаши в магазине рассказали - к нему в больницу Ферзь приезжал, собственной персоной. Дал денег на лечение и пообещал, как выздоровеет, к делу его пристроить. Помнишь, я тебе сразу сказал, что он везучий, этот бичара?
– Ты сказал – предприимчивый, - поправил я.
Дойдя до моего дома, Сергей свернул к Сигачевскому подъезду. Внезапная мысль закралась мне в голову:
– А ты с Сигачевым не знаком, случайно?
– Нет, - сказал Сергей. – Только с его женой.
– Ты что, у нее для меня занимал?
– Ну да. А что?
– Ничего, - ответил я, в очередной раз удивляясь тому, какими путями нас водит судьба. - Мир тесен. Привет ей передавай.
После обеда я зашел к Виктору. Он забрал свои деньги, не пересчитывая.
– Как челюсть? – заботливо спросил он. – Не болит?
Усадив меня за стол и, добродушно попинывая крутившуюся вокруг Фроську, он распил со мной полбутылки водки под нежнейшую селедку с луком.
– А ты молодец, - сказал он. – Не теряешься. Соседка твоя – девка классная. Таких по пальцам на всей Земле пересчитать можно. Я тебя очень хорошо понимаю. За такую и жизни лишиться не жалко...

В субботу мы все собрались у Лены - Женька Сафронов, Сергей Кошкин, Света и я. Сидели на кухне. Форточка была открыта, в нее струился сигаретный дым. День был пасмурным, за окном летали вороны. На столе стояла всяческая снедь. Кое-что из еды приволок Сергей, Женька притащил бутылку «Токайского», мы со Светой - банку квашенной капусты, а все остальное, в том числе водка, было из хозяйских запасов. Наговорившись, нахохотавшись, мы притихли. Лена вынесла из закромов сигачевскую гитару, и мы стали петь. Репертуар у нас был разнообразный, но нашлось добрых два десятка песен, которые знал каждый из нас. Мы были, что называется, уже хороши, и хоровое пение под нестройные аккорды вызвало у всех присутствующих такой подъем чувств, что даже вороны за окном подняли шум - видимо, в тщетной попытке перекричать поющих.
Я сидел лицом к окну и, не жалея пальцев, бил по гитарным струнам. Лицом ко мне расположились все остальные. Лена склонила голову на Сережкино плечо, изящно опустив кисть с дымящейся сигаретой над полной уже пепельницей. Жена моя Света, обвив рукой Женькину шею, другой азартно выстукивала ритм по столу. Все вдохновенно орали:
– Любовь и бедность навсегда меня поймали в сети. По мне и бедность не беда, коль есть любовь на свете...
Подняв глаза, я вдруг встретился взглядом с вороной, сидевшей на ветке напротив окна. И спьяну, вероятно, увидел себя ее глазами. Увидел я через стекло кухни глядящего на меня тридцатипятилетнего лысеющего человека в очках, с короткой «геологической» бородкой, с гитарой в руках, а напротив него – четырех людей, кого постарше, кого помладше, единых в каком-то веселом и безумном творческом порыве. Увидел, отметил эту группу равнодушным взглядом и, снявшись с ветки, поднялся в воздух, оставляя под собой десятки оконных квадратов таких же кухонь, как эта, пустых и полных людей; веселых и грустных, скандалящих или радующихся, дерущихся или целующихся... И целый ряд крыш, плоских и пологих, с антеннами и трубами, смазался в потоке полета и сменился сплошным белым цветом, плотным слоем покрывшим поля и реки, цветом снега зимы 1995 года, последней моей зимы в России.