Бумажное кино

В двенадцать лет, сбежав с уроков, я спряталась в темноте кинозала и – пропала: «Тени забытых предков» Сергея Параджанова заворожили меня, как оказалось потом, навсегда. Второй раз вдавил меня в кресло кинотеатра «Расёмон» Акиро Куросавы. «Сценарий Акутагавы» - прочла я в титрах. И хорошо помню, как вышла на улицу и задумалась - у кого бы узнать, где учат писать сценарии. В восемнадцать я уже стояла на съемочной площадке Одесской киностудии с зачитанным до дыр сценарием Натальи Рязанцевой и наблюдала, как он становился фильмом. Следила за движением операторского крана, на котором прикладывались к глазку камеры режиссер Кира Муратова и оператор Геннадий Карюк. Разглядывала, как примеряла парик Зинаида Шарко... Шли съемки финальных сцен легендарной ленты «Долгие проводы», и худенькая девочка на сцене летнего театра надрывно выводила «Белет парус одинокий...».
В двадцать с хвостиком мне вручили студбилет ВГИКа ,и в неполные 25 я снова стояла посреди улицы в большой растерянности, но с дипломом сценариста и вопросом, куда девать написанные сценарии.
Я задала этот вопрос своему педагогу В.С.- редактору «Альманаха киносценариев».
-Можно заворачивать в них селедку, – сказал он. – Ещё можно... развести костер...
Шел 1976 год, и все, что только можно себе представить, было «нельзя». Можно было что-нибудь научно-популярное или мультипликационное из жизни собак. Ходили слухи, что существует список запрещенных тем, и я мечтала его увидеть, чтоб зря не писать то, что запрещено. За плечами было три фильма, приз международного кинофестиваля, пара «закрытых» сценариев и одобрение любимого драматурга Евгения Габриловича.
Я понимала, что «моего» кино не будет сегодня, но так же абсолютно была уверена, что наступит то завтра, в котором придут к власти молодые и понадобятся те, кто владеет профессией. Следовало дожить до этого дня. Я знала, что многое могу лучше многих, и на каждую афишную тумбу поглядывала снисходительно: отдыхай, дескать, до поры. Я не сомневалась, что завтра все тумбы будут уклеены моими афишами. Пока – следовало заняться делом и дело нашло меня: я стала писать сценарии сольных творческих вечеров для звезд советского кино. Они за чаем учили меня, как разминать деревянный текст, как подминать его под актера, чтобы все, что ты хочешь, сохранилось, звучало, но исполнителю было «в масть».
Евгений Габрилович не уставал повторять слова Ф.Раневской о том, что играть что-то в современных пьесах и фильмах для талантливого актера такая же пытка, как «плавать баттерфляем в унитазе»... И я с наслаждением слушала советы мастеров. Это был театр одного актера, в котором великие, сменяя друг друга, давали мастер-класс на одну персону. Борис Андреев и Борис Чирков, Николай Крючков и Всеволод Санаев, Лидия Смирнова и Нонна Мордюкова - блистали передо мной без грима и костюма. Всех не перечислить, но не забыть – никого.
Всю жизнь я проработала в поле кино, с редкими отлучками на телевидение, но ничего сделать не удалось. Нынче, когда мне перевалило за пятьдесят, я знаю, что никакого кино не будет и не будет афиш. Мне стыдно перед тумбой: я обманула ее. И скорбно складываю в последнюю стопочку листы бумаги, исписанные историями для экрана.
Моё «Бумажное кино» - это последняя попытка сохранить собственный замысел о том, что должно было обрести плоть на экране, но – не хватило чего-то, чтобы пучок света протянулся от проектора к белой простыне экрана, а потому – кино не увидит зритель. О зрителе ли я пекусь? Нет. Мои записи о фильмах, которые не дошли до зрителя, о замыслах, которые не стали фильмами, сделаны для себя. Потому что это моя жизнь кончена, а зрителю до меня дела нет: он смотрит то, что снято. Потому этот сводный текст не более чем попытка автонекролога: смотрите, какого автора мы потеряли...
Моё “Бумажное кино” - это сценарии, что не были сняты; это рассказы о том, что осталось за кадром фильмов, которые сняты были. «Жалобная книга» - определяла подобный жанр великая Раневская. Но не только «жалобная». Это еще и нота протеста: чтоб не врали, что в семидесятые-восьмидесятые других сценариев не было. Были. И другие сценарии, и другие фильмы. Были конкурсы на лучший сценарий, и побеждала я на них почти всегда, то есть тексты мои власть имущие видели и читали. И не дали поставить. Так что по энергетике это «Записки не до конца растоптанного», но кто помнит эти записки, в которых очевидцем описана Ходынка? История Ходынки - тоже мой нереализованный замысел. Один из последних. Мои ассистенты даже нашли хронику Ходынки в архиве...
“Плечом к плечу с мертвецами, - написал в «Записках» Краснов, - ходила толпа на Ходынском поле. И если бы можно было расступиться и дать мертвым упасть – живые смогли бы сделать шаг вперед. Увы, так прошла жизнь: плечом к плечу. Мертвецы не расступились”.
То, чего не было, – такая громада, что то, что было, – даже не верхушка айсберга, а осколок, льдинка. И горько знать, что ничего уже не будет при моей жизни в этом теле под этим именем.
Моё «Бумажное кино» - свидетельство: я шла в кино потому, что мне не нравилось то, что есть, и я хотела сделать иначе. Не вышло снять и показать, но хотя бы рассказать о том, что я хотела, я могу.
«Если ничего нельзя, то хотя бы кошку – можно?» - восклицала в отчаянии героиня Эрнста Хемингуэя. Она не знала, что и кошки не будет... Он – знал.
Не в той стране и не в то время я оказалась дважды. Значит, такова воля небес. Хотя и свой грех со счетов не снимаю: высокомерие и социальная брезгливость и в России и в Америке не позволили прогнуться перед теми, в чьих руках деньги. А без денег кино – только на бумаге. Кинопроизводство – это индустрия, фабрика, и конечный продукт – результат «коллективного творчества». Кто придумал этот оксюморон, этот жареный лед? «Какая блядь придумала радость творчества?» - ставил поточнее вопрос в дневнике Сергей Эйзенштейн. Действительно, какая?..
А на бумаге: «Ты – царь. Живи один»...
Живу. И из всех «инакостей» предъявить могу только ленту о Варламе Шаламове – он сделан почти совсем, как надо. Не доведен, но – близко к тому, что я хотела. «Несколько моих жизней» вынесла я в название его строку: он делил свою жизнь на две части: стихи и Колыма, полюс свободы и полюс неволи.
Несколько моих жизней вместили и свои стихи, и его Колыму, кино, телевидение, критику, прозу, Россию и Америку. Но всё сводилось к тем же двум полюсам: свободы и неволи.
«Жил-был я, стоит ли об этом?» - слегка пижоня, задавал вопрос молодой Семен Кирсанов. «Стоит» - почти через сто лет отвечаю я. По причине, указанной уже Андреем Платоновым: «Без меня народ не полный». Без меня – тоже. И без тебя, читатель. Потому что сколько бы мы ни обсуждали в годы безвременья, как и когда – на каком этапе создания «вещи» - происходит «эманация ноосферы» по Вернадскому, - все выходило, что читатель и зритель – часть этого процесса... Идея, конечно, эманирует в момент, когда родился замысел, но подтверждением того, что эманация состоялась, является эхо-отклик читателя-зрителя. Ему резонирует ноосфера...
Моё «Бумажное кино» - это конспект того, что эманировало в ноосферу из форточки моей прокуренной кухни. Это еще и рассказ о моих товарищах и судьбах пострашнее: о снятых фильмах, которые не дошли к зрителю, не прорвались на экран. Мои статьи, героями которых были и создатели фильмов, и персонажи. Самые разные люди со всего мира, не укладывающиеся в прокрустово ложе интеллектуальной коррупции, когда горстка ангажированных критиков берет на себя решать, кого назначать в гении, а кого выносить за скобки «мэйнстрима».
Мои герои - аутсайдеры, чьи прекрасные фильмы трудно, а то и невозможно увидеть. Нарушители границ дозволенного.
Это и один из руководителей восстания Варшавского гетто со своей неканонизированной точкой зрения на события времен войны, и израильский режиссер из семьи основателей государства, чьи фильмы даже Германия отказывается показывать, огульно обвиняя в антисемитизме. Это и российский режиссер Алексей Герман, чей фильм «Хрусталёв, машину!» бойкотировали Канны, но купил на «вечное хранение» Музей МОМА в Нью-Йорке, и польский – по происхождению - режиссер Агнешка Холланд, чьи фильмы – ВСЕ до единого!!! - были званы Американской киноакадемией участвовать в конкурсном показе на соискание “Оскара”, но никогда не были допущены к конкурсу странами, на деньги которых сняты. Это удивительная немка-китаист, покинувшая Германию от неприязни к нацистскому прошлому своей страны и снявшая феноменальный фильм о Тибете.
- Ветер вам в парус, - говорю я «мэйнстриму в законе», в великой печали глядя на экран. А себе: «Держи лицо...»
- Держи лицо! – крикнул Слава Говорухин сверху в лестничный пролет мне, стоящей внизу. Ираклий – смуглый красавец и драгоценность – исполнитель роли Пятницы в фильме «Робинзон Крузо», вырвался у Славы из рук, уверенный, что не настолько пьян, чтобы самому не взойти на второй этаж, и – полетел вниз головой с лестницы...
Была ночь, зима, Новый год, Одесса. Ветер привычно дул с моря и непривычный снег заметал блестящие трамвайные рельсы и булыжник Французского бульвара. Мы зябли весь день в огромном пустом павильоне – небольшая команда Славы, который доснимал последние кадры «Робинзона Крузо». Худощавый голый Ираклий, прикрытый жалкой юбочкой из тростника, зяб подле декорации - пещеры Робинзона. Команда «Стоп» прозвучала в стык с боем далеких курантов. Откуда взялось шампанское, которое распили тут же, не знаю, хотя завод шампанских вин был неподалеку – на Французском бульваре. Чаша пошла по кругу, все поздравили всех и озябшему Ираклию лили больше всех – «для сугреву». Его одели, укутали, и Слава, бережно подхватив его под мышки, взялся довести актера до «Куряжа» – маленькой гостиницы Одесской киностудии, что на том же бульваре напротив студии. Странное имя «Куряж» подарил двухэтажной усадебке молодой Марлен Хуциев во время съемок «Весны на Заречной улице».
В «Куряже» было тепло. Ираклий порозовел, оттаял. Мы жили с ним на втором этаже по соседству. Я пропустила Славу с Ираклием вперед, а сама замешкалась внизу, прощаясь с кем-то из группы. А осмелевший Ираклий вырвался у Славы из рук на площадке между этажами, качнулся всем корпусом назад, охнул, скорее удивленно, чем испуганно, и, не успев зацепиться неверной рукой за перила, кулем повалился вниз. Благо не навзничь, – успел развернуться лицом...
- Держи лицо! – крикнул Слава, и я едва успела выпростать вперед ногу и подставить носок туфли под его подбородок.
- Держу! – радостно крикнула я Славе.
- Молодец! – похвалил Слава.
Сбежал вниз, осмотрел ссадины на ладонях Ираклия, ощупал коленки. Одобрительно глянул на меня. Собрал с пола Ираклия, его перчатки и шарфик и с сизифовым спокойствием снова потащил его наверх – укладывать... Утром предстояло снимать! Лицо – единственное, что важно в кадре, - было цело. Картина была спасена. «Робинзона» досняли в срок. Сроку того оставалось – съемочных день-два...
Ираклия я больше не видела. А Славин окрик ожил в памяти, когда в нелегкие первые времена эмиграции я неожиданно осознала, что Манхэттен – остров, но я на нем не Робинзон, потому что для сохранения себя человеку нужна СРЕДА.
«Без среды становишься Пятницей», - подарили мне каламбур.
Пятницей обитаемого острова Манхэттена, - без кино и кинематографистов, я пустилась на поиски среды. Пестрое клочковатое слоистое общество - классовое, расовое, кастовое, было закрытым и непроницаемым. Я обнаружила, что это не плавильный котел, как принято называть Америку и Нью-Йорк. Здесь ничто не сплавляется и не становится единым конгломератом, даже на уровне удобрения: бездыханные тела и те растаскивают по разным кладбищам. Конечно, на уровне грунтовых вод и корма для червей, мы все единое, но подобный уровень единства - общее правило для планеты.
Обитаемый остров Манхэттен – это «Дом терпимости», где Конституцией предписано всем всех терпеть. И все терпят, сколько хватает сил. Когда силы кончаются - стреляют. И прорываясь из Пятницы в Робинзоны на этом острове, я собрала лицо с полу и пошла на пучок света, как контуженный солдат к «своим»!
Эмиграция – это когда остаешься без людей – то есть, без себя, так как человек человеку – зеркало. А если не в ком отражаться, то ты и не знаешь, как ты выглядишь. И тогда пришлось отражаться в белом листе бумаги...
Едва ли не впервые я принялась писать о кино.
Моё «Бумажное кино» - это текст, как отражение меня. Я искала себя в зеркале белого листа бумаги. И нашла. Совершенно незнакомую: пишущую о кино. И не узнала: я такой была всегда или такой стала? Я жила в кривых зеркалах и сейчас поднесла прямое или я изменилась?
«Не все умрем, но все изменимся»... Апостол, что ты имел в виду?..
Арахна или Шелкопряд: я тащила нить из себя и эта нить держала меня на весу... «Ни жив ни мертв либо - и жив, и мертв» - таков был приговор Богов.
Тексты стали выходить в русских газетах Америки. И сколь бы ни множились названия изданий, я всегда помнила, что первая русская газета Нью-Йорка называлась «Остров слез». В ней от руки писали «новости», которые привозили на кораблях недобитые в Кишиневском погроме евреи, начавшие сто лет назад массовый исход с земель Российской империи. Газета переходила из рук в руки по карантинному острову Эллис-Айленд, к которому швартовались корабли, и кто-то что-то мог узнать о своих... Буквы расплывались от слез, пока газету читали те, кто ждал решения своей судьбы. С Эллис-Айленда открывался вид на вожделенный Манхэттен, и только статуя Свободы сегодня видит то, что видели они. Все мы авторы этой газеты, а то, в чем печатаемся, – это приложения к ней...
Кто поверит, что первой картиной, которую меня пригласили посмотреть устроители фестиваля российского кино в Линкольн-Центре, была лента Киры Муратовой по сценарию Натальи Рязанцевой «Долгие проводы»? Я сидела в центре Нью-Йорка в полупустом огромном кинозале и на экране была черно-белая Одесса моей юности... И на титрах я скомандовала себе: «Держи лицо».
Моё «Бумажное кино» - это кино слёз, увиденное на Острове слёз; мой ответ через океан времени и воды, Славе Говорухину: Держу!
С точки зрения эманации ноосферы, убеждена, что Слава меня слышит. Держу лицо. Своё, как чужое. Остальное - не в кадре. Но странно, что в эмиграции, как в кино, оказалось главное - держать лицо. С каких бы лестниц кубарем не лететь.
«Долгие проводы – лишние слёзы» - так полностью звучала поговорка, из которой родилось пророческое название. Мне понадобились обе половины земного шара, чтобы прожить этот текст впрямую. А в ту пору в Одессе предстояли только проводы...
...Ассистент Киры Муратовой по актерам Вера Кинша оставляла мне ключи от своей тихой комнаты в Куряже, где я что-то писала и переписывала. Адрес ВГИКа, где учат писать сценарии, был известен, я отослала работы на предварительный конкурс, а вызов на экзамены не пришёл...
И когда оставался не день, а ночь до первого экзамена, мы пестрой компанией художников и поэтов курили в детской песочнице перед Куряжом и слушали ветер, который надувало с моря, потому что с утра собирались идти на яхте... Первая красавица компании Анька размахивала руками и рассказывала, как давеча на этой яхте ей бушпритом стукнуло по лбу, и показывала шишку. Борька – мой верный паж той поры, услужливо чиркал спичкой, когда я брала очередную сигарету... Он один знал страшную тайну, что завтра во ВГИКе первый экзамен, а я – мимо...
Я что-то говорила, когда в кромешной тьме над нашими головами раздался голос Веры Кинши.
- Ты что здесь делаешь? – потрясенно спросила она в беспросветный мрак. -Там списки висят внизу – я видела твое имя.
Все недоуменно переглянулись.
-Какие списки? – спросила Анька.
-Да я во ВГИКе была – набирала актеров для новой картины...
Я даже не встала с края песочницы. Встал Борька.
- Иди собирайся, поедем в аэропорт, - тихо и твердо сказал он.

Следующим кадром было Внуково. Раннее утро, и голова кружилась от бессонной ночи. Картинками плыли в легком тумане Одесса, песочница, студия и Куряж, пока я ждала автобус, и тощие подмосковные березы с черными прочерками на коре казались перебинтованными... Я прислонялась спиной к ним, выбирая деревце потолще, и вглядывалась в жаркую даль, откуда должен был появиться автобус, который довезет до Москвы, до метро. На такси денег не было. Счет шел на минуты...
В Москве в июле семьдесят второго стояла не просто жара: воздух не шевелился. Его можно было трогать руками, нарезать ломтями и заталкивать в себя липкими квадратами рахат-лукума. Останкинская телебашня была не видна даже вблизи – из-за смога: замкнутым кольцом горели торфяники вокруг Москвы...

Я вошла во ВГИК минут за пять до девяти утра.
В приемной комиссии следовало получить экзаменационный лист.
- Вы не прошли по баллам, – беспечно сказала какая-то девица.
- По каким? – подивилась я, поскольку баллы только предстояло набирать.
- По среднему баллу - по аттестату зрелости...
Мне стало жалко Борькиных усилий, своей бессонной ночи, до которой девице не было дела. Я неожиданно строго потребовала достать мой аттестат и повторить процедуру при участии всех, кто был в комнате: сложить сумму оценок и разделить на количество предметов. Кто где ошибся – не знаю, но мне выдали экзаменационный лист в момент, когда прозвенел звонок...

Я все знала – много раз выпытывала у сценаристов на студии, которые через это прошли, - о том, как выглядит класс, в котором будет первый экзамен. Каких сумасшедших мне придется увидеть, как все будут забиваться на задние парты... Как непременно будет пуст первый стол... Потому спокойно вошла и села за первый – пустой, как и обещали! – стол. Нос к носу с будущими педагогами, чего я, конечно, не предполагала.
Из газет я потом узнала, что к Сергею Герасимову в то душное лето на актерско-режиссерский пришло сто четыре человека на один табурет, а на сценарный – поменьше: порядка шестидесяти...
Главное было не оборачиваться: забыть о муравейнике, смотреть в листочек и знать, что я одна...
Педагог Мила К. принялась писать на доске. Первым заданием было написать в присутствии историю, свидетелем или участником которой вы были... «Главный эпизод моего будущего сценария» - вывела Мила тему на доске.
Я попросила разрешения выйти. Нашла туалет и, наконец, спокойно умылась... Причесалась, пришла в себя... И подумала: что же было ГЛАВНОГО в моей жизни? И мало удивилась, когда в ответ пришло: война.
Я вернулась в аудиторию, забитую людьми, села к ним спиной, прикрыла глаза, и в безвоздушной жаре ожил в памяти косой снегопад, Питер и Пискаревка...
Мне было сподручнее спрятаться за спину персонажа, и так родился герой. Я дала ему имя, и тело моего дружка и все легло на бумагу...

... Лешка стоял на Пискаревке в густом снегопаде, скорбно стащив с головы ушанку, и смотрел на бесконечный ряд могил.
-Простудишься, - заботливо сказала ему учительница.
-Надо же, сколько могил! – неожиданно с завистью выдохнул он. – Везет же людям!..
-Что ты такое говоришь, Шмельков?!.
-А чего? В нашей семье могил нет. Война, Алексей, - говорит моя бабушка, - это когда и в живых – никого, и могилы на кладбище ни одной, чтоб цветы положить.
...Не было могил у расстрелянных узников гетто. Свалили их в общую яму, где на детей даже не тратили патроны: смазали им губы квачом, смоченным неизвестно в каком яде, и дети первыми замолчали... Даже братской могилы не было на антисемитской Украине.

Экзамен рассчитан был на восемь часов. Минут через сорок я дописала свои пять страниц и протянула листки экзаменаторам.
- Вы не хотите переписать на чистовик? – не скрыла удивления Мила.
- Зачем? Тут все чисто...
Мила переглянулась с коллегой. Он развел руками, дескать, воля ваша, и я вышла. На задних партах графоманы еще раскладывали ручки и затачивали карандаши, когда я уже позвонила друзьям и поехала спать.
До следующего экзамена было четыре дня.

Через две недели, когда десять экзаменов были позади и на простыне на стене напротив моего имени вытянулся ряд красных «пятерок», я услышала, как в спину мне процедили будущие киноведки: - Любовница директора Одесской киностудии... Но когда появилась последняя «пятёрка», мой статус любовницы возрос. «Любовница Кулиджанова» - прозвучало нарочито громко.
Я не выдержала и спросила: - А он - кто?
После экзамена по английскому, где педагог даже не стала со мной разговаривать, заметив, что я зачиталась детективом, в котором мне велено было перевести абзац, я вышла на крыльцо, опустилась на скамейку слева от ступеней, и разрыдалась...
- Провалилась? – участливо спросила очаровательная длинная девка с лошадиным лицом и лондонским акцентом.
- Нет, приняли! – проскулила я, и англичанка Маша расхохоталась.
Где ей было понять, что я оплакивала Одесскую киностудию и всю ту жизнь, которая была кончена. Предстояли еще долгие проводы, но – уже было ясно, что с первого сентября начинается другое кино.
И оно началось.
Я с первого дня писала сценарии для всех режиссеров-однокашников – игровые, документальные, научно-популярные. Интересно было попробовать всё. Немые и звуковые этюды, курсовые короткометражки и дипломные, для своих и для иностранных студентов. Съемки захватывали, и на занятия историей КПСС и политэкономией не хватало времени...
Я объездила Сибирь и Дальний Восток, выбирая на время летних каникул самые отдаленные уголки страны, чтобы увидеть как можно больше, снять, привезти и показать... Мои операторы и режиссеры любили меня в Москве, - в предвкушении путешествий, и кляли на трассе БАМа, когда нужно было на вечной мерзлоте влезать вдвоем в один спальный мешок, чтобы не замерзнуть, а днем – подыхать от комаров и москитов... Но фильм за фильмом выходили из мрака монтажной на свет студенческих фестивалей и все усилия оказывались не напрасны...
Единственное, чего я не делала и не хотела, – это писать о кино.
Большего презрения, чем киноведы, во ВГИКе заслуживали только студенты экономического факультета – принятые по блату, ни на что не способные кинодети. «Одни – кино делают, а другие в нем ведают», - говорили мы, сценаристы и режиссеры, отгораживаясь от киноведов. Киноведы, точнее киноведочки, кинодевочки, приезжали и уезжали стайками зачастую на одной машине, так как жили все на одной улице – Мосфильмовской, в одном доме – кооперативе членов Союза кинематографистов. Ходили с пеленок одними тропинками - в один детский сад, в одну школу, в один Дом кино на утренники. И жизнь напролет жили одним кругом: влюблялись, женились и разводились с одними и теми же персонажами.
А потому даже редактирование, которое как отдельный предмет преподавали сценаристам, сводилось у нас в знак протеста к рецензированию сценариев, а не фильмов. Было и рецензирование кино в чистом виде, где мы взапуски брались оплёвывать всё, что показывал нам экран тёплого – только со сковородки. Замолкали и затихали по мере того, как появлялись собственные фильмы или затевался роман с кем-либо из создателей...
Я попала в первую колонну: на втором курсе у меня вышло два фильма, и я прочно замолчала, так как занимать стала не оценка, не констатация факта, что это – дерьмо, а то – конфета, а механизм: как? Как получается, что в одном случае выходит плохо, а в другом – хорошо. Ибо я не встречала в своей жизни ни одного сценариста, который намеренно писал плохой сценарий, ни одного режиссера, который мечтал снять плохое кино, и ни одного актера, который хотел бы плохо сыграть... Все хотели хорошо, а дальше - вступали обстоятельства места-времени-денег и тяжелого алкогольного опьянения. Что в сумме иногда давало на выходе незабвенный «Белорусский вокзал», например, когда никто из создателей не мог с уверенностью ответить, кто нажимал кнопку на камере...
Сознательно писать о кино довелось один раз, когда старый профессор Илья Вениаминович Вайсфельд пригласил пойти к нему аспиранткой. За это ему полагалась прибавка к жалованью. Он помнил мою раннюю студенческую работу об использовании кадров кинохроники игровым кино.

И двадцать лет спустя случилась Америка...
Пятницей Манхэттена видела я два пути: умереть в слезах от горя, что мне тут не дадут снимать, или – воспользоваться редкой возможностью и увидеть всё, что было нельзя. И, забыв все уроки и кинословари, составить обо всем свое собственное мнение... Умереть, правда, было достаточно трудно: у меня был маленький сын, которого не на кого было оставить, а потому я пошла смотреть кино. И в сорок снова окунулась в ученичество... Училась смотреть и училась видеть. Единственное условие, которое я себе положила, – не писать плохого о фильмах, то есть плохие слова про плохое кино. Потому что больше всего я устала в России от того, что всё ненавидела... Моя брезгливость разъедала меня. Здесь я решила, если не нравится – промолчать, а если уж говорить-писать, то объяснение в любви. Поэтому моё «Бумажное кино» - это объяснение в любви, как жанр критической мысли. Одна беда – не всем успела объясниться...
И сегодня, исписав пуд бумаги, который надлежит исписать всякому пишущему, я понимаю, что кто-то нужен... Поводырь кинозрителю. Как билетер с маленьким фонариком в темноте кинозала помогает по-светить и усадить зрителя на его место, так же кто-то должен про-светить, - что и как следует смотреть и видеть. Как попытаться проникнуть в замысел авторов - ради чего он затеял это кинопроизводство - данный художник. Что хотел сказать и что сказал. И главное, чему хотелось научить зрителя, - избегать оценочного момента. Не надо ставить художнику «зачет-незачет». Не ваше собачье дело. Смотрите, слушайте, пытайтесь понять. Не глупее вас человек старался...
Так учил в Централ-Парке Его Святейшество Далай Лама: «Посмотрите в траву. Видите букашку? Правда, вы немедленно оценили, какая она маленькая, зеленая? Учитесь у нее главному: букашка идет по своим делам и не оценивает вас – какой вы большой или маленький, долго или коротко ей огибать ваш ботинок. Старайтесь следовать ее примеру. Делайте свое дело и не оценивайте других. Бог знает, зачем есть и вы, и она»...

С пьяных глаз бы в голову не пришло писать о кино. Ан написала.
Моё «Бумажное кино» - это не только кинокритика. Это еще и бегство в нишу, ЭМИГРАЦИЯ В ТЕКСТ, мастер-класс, для тех, кто читал мои тексты, цикл лекций на тему «Как смотреть кино», азбука, без которой тайнопись кинотекста остается набором нечитаемых иероглифов...
И обитаемый остров Манхэттен сквозь тонкую паутинку среды-самостроя открылся другим боком и оказался средой, которая впустила-вместила-приняла меня без цензуры и без поправок. Дом терпимости, который взялся вытерпеть и меня.
...«Женщинам в брюках – нельзя», - говорил постовой обкома партии города Благовещенска на Амуре. «В церковь без платочка – нельзя» - с тем же лицом вторила ему и загораживала мне дорогу старостиха Звенигородской церквухи, где висело 9 Рублевых в иконостасе. «Не положено в шортах» - глумливо задерживали менты курортной Феодосии... И апофеозом в самом свободном из мест эпохи «нельзя» - Коктебеле, на берегу бухты в ночи, стало решение моей подруги Героя Советского Союза легендарной летчицы времен войны, а в ту пору – режиссера-дебютанта Евгении Жигуленко: - Дайте лопату! Я вырою ей яму!
Съемки картины «В небе «ночные ведьмы» заканчивались. Снималась сцена торжественного построения эскадрильи по случаю присвоения полку звания гвардейского. По кадру следовало построить всех по росту и по значимости ролей... Я – на второй роли - была длиннее всех, но исполнительница главной – актриса с Малой Бронной Валя Грушина – должна была стоять первой... Пытались заставить меня присесть, чтобы быть одного роста с Валей... Оператору не нравилось, не говоря уж обо мне...
Женя думала... Наконец, радостно велела принести лопату.
- Яму! – радостно повторяла она и копала.
Эта яма часто встает перед глазами, как наиболее полный образ сгинувшего бытия. Она ее вырыла. Большую, глубокую. Как могилу. И скомандовала мне:
- Становись!
Я стала в эту яму, дабы стать, наконец, одного роста со всеми и не торчать каланчой в строю. Женя была счастлива. Все молчали... И только красавица Валерия Заклунная в роли комиссара, на которой военная форма сидела, как родная, строго пройдя комиссаром вдоль строя, дошла до меня и не справилась с лицом...
- Свиридова раскопалась! – принялась истерически хохотать Заклунная и засыпать мои ноги в яме землей...
Спасибо, что вырыли яму. Могли же и голову отрубить, чтобы подровнять...

Обитаемый остров Манхэттен не окорачивал меня и не строил в шеренгу.
Моё «Бумажное кино» - это мои шаги во все стороны и прыжки вверх, за которые не расстреляли. Это похоже на мемуарную литературу, но внешне. Внутренне – я не вспоминаю прошедшее, а аукаюсь в настоящем, как в туманном лесу. Потому что нет для меня прошлого. В цельном времени все есть сегодня, в котором все живы и я спешу подать свою реплику.
- Посмотрите, что я тут написала, - попросила я патриарха советской драматургии Евгения Габриловича на первом курсе. – Если это никуда не годится, скажите, и я уйду.
Он погладил меня по руке, осадил, забрал мои почеркушки и ни-ко-гда не оставил своими заботами и советом. Но после первых страниц сказал: - Деточка моя, если переживешь просмотр первой картины по своему сценарию и не умрешь, увидев, что они сняли, - будешь сценаристом.
Пережила. Сердце едва не разорвалось от боли, но слова Габриловича уберегли. Пережила... И не раз. Стала сценаристом.
А кино – бумажное...
Ал. Свиридова


Постскриптум.

Из моего фильма «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней».
«Почему я пишу? Я не верю в литературу. Опыт гуманистической русской литературы привёл к кровавым казням перед моими глазами и доказал, что литература - нуль. История повторяется. Любой расстрел 37-го года может быть повторён. Так почему же я всё-таки пишу? Документы нашего прошлого уничтожены. Караульные вышки спилены, бараки сравнены с землёй. Ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки расцвёл иван-чай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти. Были ли мы? Отвечаю: были».
Варлам Шаламов