Прикосновение к таланту

Поэты мы – и в рифму с париями,
Но, выступив из берегов,
Мы Бога у богинь оспариваем
И девственницу у богов!
Марина Цветаева.

Не могу вспомнить, который новый год встречала я в Тбилиси, но то, что было это в самом начале восьмидесятых, – это точно. И празднество, знаковое для каждого (как встретишь – так и проживешь), было совершенно необыкновенным.
Не от того только, что происходило в городе особом, каком-то накаленно дружественном, теплом, благожелательном. Тогда. Что сейчас – даже думать страшновато, хотя верю: люди остались людьми. В том недалеком вроде бы (хоть уже больше, чем тридцать лет от нас сбежало), молодом и звонком прошлом новогодняя ночь оказалась особенной, радостной, ни на какие другие не похожей. Потому, главным образом, что собрались мы все в мастерской руководившего застольем известнейшего грузинского художника Льва Баяхчева.
Это был художник поистине замечательный. И человек удивительный – предельно честный, прямой, на редкость искренний – если слово было им сказано, ему можно было верить. Он был глубинно, душевно интеллигентен – вымирающая, увы, порода. По-настоящему, не по верхам, образован, искристо остроумен. И еще – он высочайше ценил дружбу и умел быть другом. Преданным, сердечным. Друзья были подстать ему. Перечислить всех его действительно близких товарищей не представляется возможным, достаточно назвать такие имена, как архитектор Гиви Тухарели, физик Константин Асратян, талантливейшая художница Елена Ахвледиани, художник, философ, режиссер Сергей Параджанов, чье 80-летие недавно отмечал весь мир. Выдающиеся журналисты и художники, физики и лирики, музыканты и студенты...
Конечно же, все они бывали в гостеприимном доме Баяхчевых, в том самом, где и звенела памятная, веселая, радостью всех наделившая новогодняя ночь. До мельчайших подробностей запомнился мне и праздник, и его атмосфера, и мастерская художника, а это, как сказал четыре с лишним века тому назад великий живописатель Ренессанса Джорджио Вазари, - и лицо, и характер, и мера таланта мастера.
Высокие стены этой большой комнаты в старом дедовском доме, таком, какой нигде, кроме Тбилиси, не встретишь, увешаны были работами самого Баяхчева, на удивление разными по стилистике, но объединенными тройственно. Три составляющих – мысль, почерк и тайна – сразу просматривались, заявляли о себе, заставляли без сомнений опознать руку художника. А ведь узнаваемость в искусстве дорогого стоит, много о мастере говорит, и уж особенно о мастере столь многоплановом. Тут, в студии Баяхчева, - и фигуративная его живопись, и графика, и коллажи, и поп-арт. Свободные – на всех уровнях – участки и участочки стен заполнены превосходной росписью, всевозможными резными полками (тоже работы хозяина) с удивительно динамичными и выразительными статуэтками, композициями из разряда предметного искусства (Параджанов говорил, что первые свои «предметные опусы» сделал в подражание Лёвушке), фантазийной керамикой, какими-то особенными букетами сухих цветов в благородной формы медных или глиняных вазах. Ведь дал же Бог человеку такие руки и такую способность - видеть то, на что глядим, но не видим мы!
Просто стоит перед глазами связка желто-оранжевого шафрана, свисающая с каминной полки. Камин в глубине мастерской Лев тоже выложил сам, так же, по собственным эскизам, сотворил уникальную, чуть-чуть в стиле царя Луарсаба II, мебель. И два мольберта: за одним он работал, другой – резной, высокий, на который ставил лучшие свои работы (а взыскателен был чрезвычайно), - считал талисманом.
Опять строчки Цветаевой:

Вот талисман тебе от красных губ,
Вот первое звено в твоей кольчуге -
Чтоб в буре дней стоял один, как дуб,
Один, как Бог, – в своем железном круге!

Он и был один в своем железном круге. И это внутреннее одиночество прослеживается в его поистине исповедальных автопортретах. Это не фрейдистский болезненный самоанализ, но попытка по-настоящему разобраться в себе, то самое шагаловское «копание в естестве», в собственном (то же и во всем баяхчевском портретном искусстве), определить – о себе и для себя – свое место в искусстве и место искусства в своей жизни. А он, Лев Баяхчев, был несомненно личностью и в исскустве, и в жизни. Видный литературовед и критик Юлий Айхенвальд писал: «Нет общества: есть личности... А в основе каждой из них лежит та душевная субстанция, которая все объясняет, сама необъяснимая...»
Душевная субстанция Баяхчева была многосложной. Её питали мысль и жажда познать мир, человека, а уж женщину в особенности. И была душа его наполнена, переполнена любовью. Он мучительно старался понять - что есть любовь, как, чьим велением происходит эта всегда роковая встреча, скрещение судеб.
Скрещение судеб... Это почти всегда мужчина и женщина. Друг с другом... Друг о друге... Когда «женскую» тему разрабатывает мужчина (а это явление вечное – от наскальных рисунков до дня сегодняшнего), в основе, подчас скрытно, не остановимая органичная мужская тяга к женщине, к прекрасному в ней, но подспудно – к тому таинству, которое она несет, хранит, лелеет. Каждая – свое. Неслучайно древние говорили: не овладеть женщиной, а познать её, что неизмеримо трудней. Баяхчев познает женщину до дна, и женские его портреты, восходящие к вершинам грузинской живописи, глубоки и психологичны. О мастерском исполнении и говорить не приходится. Особенно хороши портреты жены. Елена умна, предана, трогательно доверчива, необычайно женственна и сексуальна. В ней некое достойное изящество. Она из тех редких женщин, которые, беззаветно любя и страдая, умеют прощать. И все это показал муж! Может, это и отражение собственного я? В том-то и особость портретов Баяхчева, что это акт самовыражения, что в них не только и не столько высокий профессионализм, абсолютная самобытность, сколько умение всесторонне и, главное, по-своему, оценить человека, живописать женщину (и одновременно – самого себя) во всем многообразии чувств, стремлений, желаний, надежд, глубинно раскрыть характер, душевную силу и немощь. А уж каков портрет Пикассо в костюме Арлекина на одной из дверей студии – не передать. Шедевр!
Очень трудно определить стилистику живописных работ художника. Реализм? Экспрессионизм? Брызги импрессионизма? Вкрапления символизма? А иногда и подчеркнутый примитивизм Пиросмани? Неспокойная ритмика непостижимым образом сочетается в живописи (да и в скульптуре) Баяхчева с плавностью, поэтичностью и музыкальностью. Когда в просторной студии Елены Ахвледиани была выставка работ Баяхчева, туда вместе с друзьями пришел Святослав Рихтер. Пораженный мощной энергетикой картин и их звучной колористикой, великий пианист играл весь вечер. Могу ли я такое забыть?
“Музыка была неотъемлемой частью его бытия, - рассказывает дочь художника. - Он был подлинным знатоком, всегда что-то напевал, потому и картины его, а уж особенно пейзажи, так мелодичны». Как верно сказано! Мелодика старого Тбилиси и в натюрмортах, и тем более в городских ландшафтах мастера слышна так, будто полотна эти озвучены. В них музыка неповторимого города, его краски, его рисунок, его душа. Та же образность, что в описании древней столицы Грузии Осипом Мандельштамом:

Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит.
На мосту народ толпится –
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.

В этих поющих пейзажах отсвет сыновней любви к родному городу художника, сына, внука и правнука армян, здесь, в Грузии, поселившихся, здесь пустивших корни и ставших носителями грузинской культуры, каким и был Лев Баяхчев, культовый грузинский художник. Рано он ушел. Шестьдесят один – разве это возраст для смерти в наши-то дни? Но жил всегда, не жалея себя. Так насыщенно, так напряженно, что, наверное, просто не осталось сил.
И сейчас, на пороге 75-летия художника, чьи картины в музеях и галереях Грузии, России, Армении, Германии, Франции, его память чтят, его творчество славят, его помнят.
А я по прошествии стольких лет помню каждую из виденных его картин и ту незабываемую встречу с давно умчавшимся Новым годом – в Тбилиси, в мастерской Льва Баяхчева.