Ах эта беднаЯ Лиза!

В маленьком японском ресторанчике в этот утренний час почти не было посетителей. Кроме меня, забредшего сюда, чтобы переждать дождь, в зале сидели пожилая супружеская пара, две девушки-японки, по виду студентки, и моих лет мужчина с довольно молодой девушкой. Я невольно обратил внимание на мужчину сразу, ибо он, единственный в зале, пользовался палочками для еды и делал это так виртуозно, как будто с детства не знал ничего иного. За ним восхищенно наблюдали все в зале: пожилая пара, стесняясь своего любопытства, бросала на него взгляды, студентки, не скрывая восторга, о чем-то оживленно говорили, глядя на него, девушка, сидящая напротив, не отводила от него восхищенного взгляда и даже бармен за стойкой упоительно цокал языком и всем своим видом показывал свой восторг.
Что-то знакомое показалось мне в лице мужчины, но я не узнавал его. А он, на мгновение оторвавшись от манипуляций с палочками, бросил на меня короткий взгляд и узнал сразу.
-Кого я вижу?! - удивленно воскликнул он и, оставив недоеденные суши и девушку, подошел к моему столику. –Шрайберман?! И ты в Америке?! Оставил свою любимую белорусскую мову?!
- И я, - ответил я, пытаясь вспомнить, где раньше встречался с этим мужчиной.
Имя Шрайберман мне дала наша соседка Итараша. Когда наша районка напечатала моё первое стихотворение, она встретила мою бабушку и сказала:
- Маша, твой внук ис а шрайберман! Итес а гутэ зах! Это хорошее дело! Он получит большие деньги!
Большие деньги я не заимел. Но это имя в школе прилипло ко мне. Тетя Итараша сказала это бабушке вечером у колодца, а утром в школе меня так назвал её племянник Фромка, мой лучший друг. У нас в классе почти каждый имел кличку, и надо сказать, что моя была не самая обидная. Даже, наоборот, совсем хорошая. Но она была по-идишь, и я в то время её стыдился, как-будто меня обозвали чем-то нехорошим. А сейчас от услышанной клички мне стало как-то по-детски хорошо, и я на мгновение оказался за тысячи километров от Нью-Йорка в Краснополье, в моем классе... Ну, конечно, это кто-то из моих одноклассников! Я стал пристально вглядываться в подошедшего ко мне мужчину и, наверное, так бы и не узнал его, слишком далеко от меня были мои школьные годы, но тут мой взгляд остановился на большом золотом могиндовиде с бриллиантом посредине, висевшем у него на шее, и я мгновенно вспомнил его. Ибо первый раз в нашем классе он появился тоже с ним. Это было для нас тогда диковинно и невероятно. Ни у кого в Краснополье не было никаких драгоценностей, тем более у школьников. А что такое могиндовид, мы даже не знали. Однажды дедушка нарисовал мне на бумаге щит Давида, сказав, что это еврейская звезда, и тут же изорвал бумажку на мелкие клочки и бросил её в горящую печку. Чтобы, не дай Б-г, рисунок никто не увидел! Но в то время, глядя на новичка, я не вспомнил про еврейскую звезду и висевший на его шее могиндовид принял, как и все в классе, за обыкновенную звезду с бриллиантом. Это и так для нас, местечковых ребятишек, было верхом невозможного! Ну, конечно, это был Тимофей, агон мит кудрешкес, как называл его Фромка.
Он появился в нашем классе где-то в средине сентября. В Краснополье почему-то всегда с появлением нового первого секретаря райкома появлялись и новые начальники главных районных служб. Отца Тимофея привезли в Краснополье на должность председателя райпотребсоюза. Приехали они из маленького городка Западной Беларуси, где первый работал третьим, а отец Тимофея при нем заведующим торговым отделом.
Покрасовался своим могиндовидом Тимофей недолго. Как только прозвенел звонок, он снял с шеи цепочку с могиндовидом и спрятал ее в ранец.
Фромка, сидевший со мной на одной парте, шепнул мне:
- А гон мит кудрешкес гекумт!
- Что? - не понял я. - Какой Арон?
И Фромка мне объяснил:
- Не Арон, а агон! Петух с кудряшками приехал! Так тетя Итараша говорит, когда её Лэйзар начинает за столом рассказывать, как он в революцию с беляками воевал! Посмотришь, завтра этот а гон мит кудрешкес нас еще чем-нибудь удивит! Ты видел, как он сиял, когда мы на него, как сороки на серебряную ложку, смотрели?!
И взаправду, Тимофей удивлял мужскую половину класса и покорял женскую со скоростью, достойной Дон Жуана. До него мы с Фромкой были первыми в классе, ибо у нас была мечта: я хотел стать писателем, а Фромка кинорежиссером, мы много читали и много знали, но все наши знания оказались ничем перед блеском славы Тимофея, реальной и ощутимой. Мы, проходившие чуть ли не весь год в одних потертых штанах и залатанных рубашках, пасовали перед его ежедневно новыми костюмами с удивительными фирменными наклейками, а наши книжные разговоры гасли перед его реальными историями. То, что для нас было только географическим названием, для него было реальностью. Гагры, Пицунда, Сочи, Юрмала, Варна мелькали в его историях, как для нас Выдренка, Палуж, Травна, Почепы...Я даже не говорю Могилев, ибо это для нас было уже большое расстояние, почти никто из нас в нем не был... От его историй для нас, местечковых мальчишек, веяло недостижимой мечтой, а девочки, как грубо замечал Фромка, он и сейчас, став известным режиссером, не перестал грубить, в наше время это стало даже модным, писали в штаны от желания познать этот таинственный мир Тимофея...
- Завидуешь? - останавливал я рассуждения Фромки.
- Кому?! - обижался Фромка. -Человеку, который Пушкина знает по школьному учебнику?! – цедил он сквозь зубы и презрительно фыркал: - Все это блеск и нищета куртизанок!
Он отфыркивался от меня умными словами, но, как говорила тетя Бася моей маме, когда от нее ушел дядя Хаим:
-Я, конечно, хожу, как пава, чтобы он не очень радовался, но скажу тебе честно, на душе у меня скребут кошки. И их очень много.
Душу Фромки тоже скребли кошки. И их тоже было очень много. И скребли они душу Фромки из-за Лизы. Бедной Лизы, как называл ее Фромка, вспоминая Карамзина. Фромка ее любил. И, наверное, эта любовь закончилась бы свадьбой, ибо ее папе дядю Рахмиилу Фромка нравился и ее мама тетя Хава была тоже не против, и, кроме того, Фромка уверенно двигался к золотой медали, а это в Краснополье ценилось, и я не говорю уже про саму Лизу для которой не существовало в классе большего авторитета, чем Фромка. Но появление Тимофея все изменило. Тимофей обратил на нее внимание. Было, конечно, на что обратить: Лиза была стройная, высокая, на удивление еврейской семье, светлая, с длинными каштановыми волосами. Как говорила тетя Итараша, есть на что посмотреть и есть что потрогать. Как произошло их сближение, Фромка проморгал: он считал, что бедная Лиза навек ему верна, и то, что она может быть другому отдана, ему даже не снилось. Но бедная Лиза была не пушкинской Татьяной... И когда по Краснополью пополз слух, что Лиза беременна от сына председателя райпотребсоюза, Фромка не поверил. Он пытался всем доказать обратное, переругался с родными и, наконец, напрямую спросил об этом у Лизы и успокоился, когда Лиза молча кивнула ему головой.
- Ты выйдешь за него замуж? - спросил успокоенный Фромка.
- Ему не разрешают родители, - ответила Лиза.
- А ты его любишь?
- Да, - ответила она и опустила глаза.
-Я с ними поговорю,- сказал Фромка.
И поговорил. Разговор этот закончился для Фромки тремя сутками в милиции за мелкое хулиганство, прощанием с золотой медалью и гордой строчкой в режиссерской биографии: сидел при коммунистическом режиме. О Фромке громко говорили в Краснополье: еврейский ребенок - и вдруг попал в милицию, но, как ни странно, эти разговоры подняли его авторитет в местечке до недосягаемых высот, а его тетя Итараша гордо заявила, что таких детей, как Фромка, надо еще поискать! О Лизе говорили шепотом, но в каждом доме называли ее бедной, не вспоминая Карамзина. Она тихонько сделала аборт, но так как он был поздний, все Краснополье знало, что у нее больше не будет детей. Школу она доходила до конца, но на выпускном вечере не была. Куда-то поехала поступать в институт, но не поступила и вернулась в Краснополье, чтобы весь век куковать старой девой, как грустно сказала ее мама. Но тут, на ее счастье, открылась Америка, и евреи зашевелились, как гуси перед большим перелетом. У тети Хавы нашлась в Нью-Йорке двоюродная сестра Фира, и Лиза, не дожидаясь родителей, одна, как-то оформила документы и улетела к ней. Фромка подался в Москву и, на удивление всем поступил во ВГИК. А Тимофей поступил в кооперативный техникум и где-то на втором курсе женился на дочке областного прокурора. Свадьба была богатая и большая. На ней было все краснопольское и областное начальство. Внешне невеста понравилась краснопольцам, хотя, конечно, Лиза была лучше, но краснопольских евреев волновало не это, они гадали или Тимофей опять подзалетел и не смог выкрутиться, все-таки прокурор, это не аптекарь Рахмиил, или это просто брак по расчету. Но в обоих случаях все жалели невесту. Лиза в это время еще не думала про Америку, работала нянечкой в больнице. Все три дня, пока продолжалась свадьба Тимофея, она не выходила на работу, сославшись на простуду. То ли она переживала, то ли просто не хотела случайно встретиться с молодоженами, так как свадьбу гуляли в столовой напротив больницы. Уехала она в Америку где-то лет через пять после этой свадьбы. Родители Тимофея уехали из Краснополья через год: пошла перестройка, райкомы исчезли и незаметно расползлись их обитатели. С этого времени я ничего не слышал о Тимофее. Годы проходили, краснопольские евреи разъехались по свету. И, наверное, один только Фромка, теперь Афроим Наумович, так и не уехал, остался в Москве. Жена у него красавица, артистка и двое близняшек-мальчишек. Он очень гордится ими. Мы с ним часто перезваниваемся, болтаем о том о сем, вспоминаем Краснополье, друзей, но никогда не вспоминали Лизу и Тимофея. Как будто их не было в нашей жизни. Так решил Фромка. Надо сказать, что Фромка перед отъездом Лизы приезжал в Краснополье и предлагал Лизе выйти за него замуж, но она ему отказала, и он расстроенный, укатил назад в Москву. И тогда он сказал мне:
- Больше мне о ней ничего не говори! Хорошо?
- Хорошо, - сказал я.
И поэтому встреча с Тимофеем была для меня совершенно неожиданной. Он подсел к моему столику и, не расспрашивая меня ни о чем, начал сразу рассказывать о себе. Как всегда, только о себе. С первых его слов я понял, что он тот же, что и прежде, а гон мит кудрешкес, но уже без крыльев...
Четыре года в Америке потрепали его. До этого он жил в Гродно. Работал в общепите. Потом свои ларьки стал открывать. Покупал, продавал, в общем, крутился и, как он меня уверял, совсем неплохо.
-У меня было тридцать костюмов. От Армани. Каждый день я надевал новый. У меня был первый в Гродно джип. А какие у меня были девочки! Одна была даргинка, белая как молоко.., - пытался он взлететь и помахать передо мной несуществующими крыльями, но это ему не удалось, и он впадал в отчаяние. - Я там был первым, а здесь как рыба без воды... И все из-за кого бы ты думал? Из-за Берточки... Подняла крик - поехали! Ее сестра на Брайтоне торгует пирожками! Большое счастье! Летим в Америку! И полетели. Всей мишпохой! Я, Берта, две дочки и прокурор на пенсии. Привез с собою сто тысяч и что? За год проели! С ее сестрою влез в дело и прогорел... И тут встречаю Лизу. Точнее, она меня нашла... По телефонной книге... Ничуть не изменилась... Моя так вширь и вкось, а Лиза, как тростинка... Залезла в душу, как пиявка...
-Какая Лиза? - вздрогнул я,
-Дочка провизора. Ну, та, с которой у меня были проблемы в школе. Я думал она тюха тюхой, а вот же здесь совсем другою оказалась. И при работе, и при деньгах... Работает помощницей доктора... В час сорок долларов! Не Лизонька, а Лизхен, как говорила наша немка. Сначала с ней болтал по телефону, потом встречаться начали... Она мне стала помогать: устроила на курсы программистов, со мною заниматься английским начала, с моей женой подружкой стала... У нас и днюет, и ночует... И Берточка к ней бегает почаще, чем к родной сестре... И добежала! Застала нас в постели... Крик, шум, развод! Официальный! Сто раз я ей там изменял, пошумит и затихнет, а тут развод и все! Ей надо официально с любимым расписаться. Оказывается, пока я с Лизкою гулял, Берта нашла другого. Лизка ей подсунула, как я теперь узнал... Ты понимаешь, мне изменила?! И укатила с ним в Атланту. И он, дурак, увез ее, моих двух дочек и прокурора! Пока шли все эти дела, я жил у Лизы. Питались только в ресторанах, и мне на мелкие расходы она давала деньги... Не жизнь, а рай! Я разомлел... Но только Берта укатила, Лиза преподносит мне сюрприз. Подарок в связи с отъездом Берты. Она его готовила с того дня, как я ее в Краснополье бросил... С радостью в глазах поведала мне об отъезде Берты, добавив, что провожала ее сама, а потом сказала, что я ей уже не нужен! Ля фенита комеди! Игра окончена! Гуд бай!.. Оставила мне свой ванбедрум, а сама уехала в кондо. Оказывается она его еще год назад купила... Ты понимаешь, что она сделала со мною, стерва?!- он произнес последнее слово громко, обратив на себя внимание всех в зале, потом вздохнул и добавил уже тихо: - Год, как я один... Курсы бросил, с ней, может быть, кончил бы, а так пустая трата времени, английского же я не знаю, работаю на швейной фабрике за копейки, на рент не хватает, румейта держу..,- в его глазах вспыхнул тоскливый огонек, и он неожиданно спросил: - Может, у тебя есть знакомая женщина? Лет под сорок. Я согласен с детьми.
-А эта? - я кивнул в бок, ждущей его за столиком девушки.
-Да это просто на ночь, нелегалка, - буркнул он и добавил: -А мне уже за пятьдесят, о старости думать надо...
Он еще какое-то время плакался, рассказывая о коварстве женщин и своем невезении. Потом его подружка не выдержала и подошла к нашему столику, и он, оставив мне свой телефон, ушел.
Когда я рассказал Фромке об этой встрече, он долго молчал в трубку, а потом сказал:
-Ах эта бедная Лиза! – и добавил совсем не по Карамзину, но тоже из классики: - Есть еще женщины в еврейских местечках!
-Есть, - согласился я.