НУ КТО Ж НЕ ХОТЕЛ ОТКРЫТЬ СОБСТВЕННОЕ ДЕЛО?!

Не возражайте. Не поверю. Или запамятовали? Тогда, в разгар перестройки, при возникновении первых кооперативов открыть своё дело захотели очень многие, если не большинство. И тех, кто в профессии своей состоялся, имел вроде как твёрдый статус, тоже потянуло, соблазнило. Не заработки даже, а вот то, в чём нам, советским гражданам, было отказано от рождения и, как предполагалось, навсегда: почувствовать себя независимыми хозяевами и своего дела, и самих себя. Но опять же у большинства грёзы эти не реализовались. Теперь известно почему.
Вспоминать нас, преисполненных в тот период иллюзий, и смешно, и грустно. В конце восьмидесятых я находилась в Женеве. Как сейчас вижу лица впавших в ажиотаж приятелей – сотрудников международных организаций. Заграница, Запад, недавно еще вожделенные, показались вдруг захолустьем, парализующим предприимчивость, отдаляющим удачу, которую сейчас там, на родине, надо бы хватать за хвост. Не подозревая о запущенной и полным ходом идущей раздаче государственной собственности, делились планами (один нелепее другого) И, конечно же, что практически ни у кого ничего не осуществилось.
Знакомый физик, доктор наук, работающий в ЦЕРНе мечтал, например, открыть аптеку по западному образцу. Красочно описывал, каким видит помещение для неё, картины на стенах, цветы в кадках. Его энтузиазм воспринимался с доверием, а не как горячечный бред. Даже я, с трудом считающая до десяти, та еще бизнесменка, тоже вознамерилась, вернувшись на родину, открыть бар–ресторан. Муж, зная мой нрав, в затею не верил: шуганёшь, говорил, клиентов, если встанешь с левой ноги. Между тем сам, с другом, сотрудником ООН, вынашивал идею об организации сети спортивных клубов, фитнессов на том основании, что оба в Женеве усердно их посещали. Оздоровление нации – мысль хорошая. Вот только на какие шиши?
Кстати, эту идею, как и все прочие, носящуюся в воздухе, осуществила впоследствии Ольга Слуцкер, чьи телефоны у меня в записной книжке. Ей это удалось по простой причине: к моменту нашего с ней знакомства, в восьмидесятых, далеко до начала официально объявленной приватизации, муж её Володя, уже оказался при очень больших деньгах. А вот откуда они вдруг взялись, так и не выяснилось. Тайна, покрытая мраком.
Впрочем, Оля с Володей зависти не вызывали: воспринимались первыми ласточками новоявленного богатства. И мы, как представлялось, в свой час, вольёмся в их стаю. Мда… Комментарии тут излишни. У советских граждан, выращенных в социалистическом зоопарке, наивность сочеталась с развращённостью дармовыми подачками. Ожидалось, что когда коммунистический режим рухнет, халявы будет в стократ больше, бери – не хочу. И взяли. Но другие – не мы.
Весёлые ребята Гайдар, Чубайс с сотоварищами задуманную операцию провели виртуозно: со стороны, не из их приближённых, никто ничего не понял. Ваучер, гениально – бессовестно изобретённый для охмурения народа, получила и наша семья от компании «Гермес». Была такая, и, как водится, сплыла. Муж до сих пор не даёт его выкинуть, да еще грозится взять в рамку и повесить на стену. В назидание. Кому, интересно? Пароход–то ушел, без нас, без большинства. Как говорится, не вина, но беда. И, если честно, общая наша глупость. Плюс особенный, русским свойственный, менталитет, гвоздь которого – необходимый объект для ненависти.
Как наши предшественники в обстоятельствах близких ненавидели люто царя, царскую фамилию, так и мы, подхватив эстафету, злобу вынесли и выплеснули на власть–душительницу, но не тогда, когда она нас и вправду теснила, губила, а когда уже валялась, поверженная, в грязи. Вот тут мы и взялись поглубже её затаптывать, вопя, проклиная. Не догадываясь, что попались на отвлекающий маневр. В митингах проворонили главное. Ладно там материальное процветание, но кое–что поважнее: страну.
И даже самым прозорливым вряд ли могло прийти в голову, что спустя чуть больше десятилетия, те же люди, скандировавшие в ликовании: Ель–цин, Ель–цин, – схватятся вновь за древко красного, вот уж действительного кровавого, знамени и с портретами Ленина– Сталина, как с хоругвями, ринутся супротив триколора. Объект прежней ненависти, крутанув на сто восемьдесят градусов, обернётся в свою противоположность: олигархи предстанут врагами народа, хотя вчера в сущности народ их приветствовал, но опять соблазнился обещанной делёжкой. Всё забыли. Не научились ничему.
Наша семья вернулась на родину в января девяностого, аккурат в пик невиданного еще дефицита. На магазинных полках – хоть шаром покати. Мечты про открытие собственного дела увяли сами собой. Силы, энергию поглотили заботы в поисках пропитания. Элементарного. Мяса, молочных продуктов, об овощах–фруктах речь не шла. Хотя нет, вру. «Морозко» рядом с Комсомольским проспектом посещался нами регулярно. Там всегда можно было отведать клубнику, смородину, пусть замороженные. Поставлялись, кстати, из отечества, из Краснодарского, кажется, края. Получастная инициатива высунула было голову, но её быстренько отвинтили. Куда прибыльнее оказалось гнать и ту же клубнику, наравне с экзотическими киви, из–за моря–океяна, розы ввозить из Эквадора, вина, вырубив свои виноградники, из дальнего зарубежья. Ну и так далее, в результате чего собственного производителя благополучно, под аплодисменты падкой на западный товар публики, задавили.
Ну а пока что, в апогей девяностого, столица нашей родины судорожно запасалась растительным маслом, цены на которое прыгали всё выше и выше. Где и что можно было в тот период достать, застряло в подкорке, видимо, навсегда. Москва, как карта, расчерченная для боевых действий, архитектурный свой облик утратила, маня лишь объектами, где продовольствие еще давали. Первым вестником накрывшего после страну, как цунами, импорта, стала фирма «Данон», торгующая йогуртами и открывшая свой магазин в начале улицы Горького. Туда запускали через турникет партиями, и длиннющая очередь волновалась: не расхватают ли проникшие в западный рай счастливцы всё подчистую? Опасались не зря. Поэтому мы с мужем, разумеется, не для себя, ради дочери, являлись к «Данону» затемно, примерно, за час до открытия. На морозе, ветру, с вожделением воображали, как дочка в школьную перемену откроет заветную баночку и всю враз умнёт. Сердце родительское таяло, предвкушая такую картину. Мы бы там, у «ентого» «Данона», и под пулями бы выстояли, миномётами, бомбёжкой.
Между тем по прежним, советским понятиям мы относились к разряду преуспевающих. Имелась «Волга», у которой, правда, постоянно отваливался глушитель. Но тут уж ничего не поделать, к бездорожью российскому не привыкать. Были обладателями трех холодильников: один в московской квартире, два на даче в Переделкино, забитые до отказа морожеными курами и минтаем– сортом рыбы, кроме как в отечестве, не встреченном больше нигде. Минтай предназначался для собак, их имелось две. Миттель–шнауцер Микки, сопровождающий нас и здесь, в Америке, и южно–русская овчарка Лакки, размером с телка, чья гарантированная породой лютость при моём попустительстве обернулась безответной кротостью нрава. Микки, от горшка два вершка, Лакки обижал, еду отнимал, хотя мог бы целиком уместиться в Лаккиной пасти, вместе со всей своей наглостью. Разбирательства собачьих взаимоотношений стали лейтмотивом наших семейных разговоров. И как–то, стоя в очереди за минтаем, – ну а как же, что ж тогда добывалось без очередей, – муж и я, верно забывшись, клички наших любимцев произносили излишне громко, внятно. Старушка, стоящая впереди, вдруг обернулась и вперилась ненавистно как во врагов народа: так вы это покупаете для собак?! Шу–шу, к позорному их столбу, как бикфордов шнур, вспыхнуло в очереди. Еле ноги унесли. Народный гнев в истоках бывает справедлив, но почему–то обрушивается не на тех, кто его заслуживает.
В очередях за минтаем не стояли владельцы «Мерседесов», мчавшихся в изрядном уже количестве по улицам Москвы. И для собачек ихних за валюту покупался специальный импортный корм в банках с витаминными добавками. На курортах в Сочи, в Крыму эти люди больше не отдыхали, а покупали себе виллы в Испании. Всё это уже было, вызрело и отмежевалось от большинства населения страны, готового вступать в рукопашную за окорочка, прозванные бушевскими, по имени тогдашнего американского президента. Но в метро их, новоявленную элиту, встретить было нельзя, потому неприязнь обрушивалась на дублёнки и, не дай бог, норковые шапки, отирающиеся в той же толпе. Вот кто становился мишенью, объектами ненависти, из–за недоступности наживших втихую миллионы. Интеллигенция ликовала, что отменили, упразднили КПСС, не замечая и особо не интересуясь, куда, к кому уплывают деньги партии, партийные угодья.
Открывшийся на улице Горького «Макдональдс» воспринялся как начало эры всеобщего благоденствия. Троекратная накрутка на растворимый кофе в гранулах не смущала, его расхватывали не просто как товар, а как символ восторжествовавшей справедливости: ведь прежде только в спецраспределителях для привилегированных он выдавался, теперь же его узрели все. В Новоарбатском гастрономе выкинули новшество – коробки с пиццей местного изготовления, несъедобной, с пиццей настоящей, кроме названия, не имеющей ничего общего, но и мы, недавно вернувшиеся из Швейцарии, где прожили девять лет, поддавшись ражу, нахватали коробок. Впрочем, вкус настоящей пиццы наша семья успела забыть.
Но вопрос, чем забивались тогда холодильники, не самый главный. События куда более существенные, знаменательные разворачивались на наших глазах, но тогда их осмыслить, проанализировать не получалось.
Мой муж, Андрей Киселев, еще в Женеве, получил предложение стать председателем вновь образованного Российского фонда милосердия и здоровья. Начинать пришлось с нуля. С подыскивания помещения, регистрации устава, который Андрей же и сочинял на домашнем компьютере – лэптопе.
Если бы знать реальную расстановку сил, цель, ради которой такие фонды, расплодившиеся как грибы, создавались, не стоило и затеваться, вообще в это встревать. Но Андрей, поработав в Женеве на посту заместителя генерального секретаря Международного Красного Креста, опрометчиво посчитал, что в новой постсоветской России западная модель помощи страждующим, нуждающимся будет так же отлаженно действовать, как и в других, называющихся цивилизованными, странах.
Ан, нет. В России повсюду реяли транспаранты «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ ПЛЮС КОММЕРЦИЯ». И каждый раз, встречая этот лозунг, Андрей дёргался, будто через него пропускали ток. «Не может такого быть, ни в одном государстве..», – бормотал задавленно, затравленно. И ошибался. Ноу–хау, изобретённое ельцинской демократией, состояло в том, что благотворительным организациям незачем стоять с протянутой рукой, ожидая пожертвований, – сами в состоянии себя содержать, торгуя, сдавая помещения, а наиболее успешным президентским указом предоставят право беспошлинного ввоза товара из–за рубежа: сигарет, винно– водочных изделий.
И они–таки себя содержали, со значительной для себя же выгодой, а то, что инвалидам, сиротам лишь крохи перепадали, если вообще перепадали, не волновало никого.
Андрей, бедняга, не понимал, чего именно ждут от него чиновники разных уровней, от низовых до очень влиятельных, пороги чьих кабинетов он обивал, к кому взывал, но почему–то не получал поддержки. Помещения для фонда предлагались заведомо непригодные, в постройках, предназначенных на снос, с прогнившими перекрытиями, вспученными полами, будто с издёвкой, а на самом–то деле с намёком, совершенно прозрачным: делиться надо, парень, тогда получишь всё.
То, что в правлении Российского фонда числилась Наина Иосифовна Ельцина, ничего не меняло. Запуганная жена буйного мужа, приезжавшая с охраной (в одном и том же костюме – ох уж эта скромность по ленинско–сталинским образцам), в итоге от членства отказалась, сославшись на то, что не видит оснований почему конкретно этому фонду надо оказывать предпочтение. Смертельно боялась конкуренции, сравнений с Раисой Горбачёвой, встревавшей куда надо и куда не надо. Наину Иосифовну муж, видимо, сильно застращал. Параллели между той и другой первой леди явно оказывались не в пользу супруги Ельцина. Ушла в тень. Подносить, наливать Хозяину – это можно было делать без риска.
Но Андрей не сдавался. Лотереи, теле–марафоны по сбору средств, шефство над детскими домами, выставки–продажи изделий инвалидов, проводимые по городам и весям нашей всё еще необъятной родины, успех имели. Сам
Андрей на подобных мероприятиях разве что чечетку не отбивал. Но доход приносили весьма скромный. Фонд всё же заметили, и вот у нас дома стали появляться личности, вызывающие подозрение при первом же взгляде.
Кожаные пальто либо куртки в ансамбле с тренировочными штанами, физиономии разбойничьи, небритые – классический образ «первоначального накопления капитала» в условиях, характерных для нашего именно отечества. Иной раз мы их принимали, иной раз они нас. С щедростью непомерной, варварской, пугающей. В Анапе, например, помню, подкатили к трапу самолёта на «рафике», загруженном ящиками ликёра «Амаретто», употребляемым гостеприимными хозяевами прямо из горла. Параллельно с гульбой обсуждался проект застройки центра Анапы индивидуальными коттеджами. После я в Анапу не приезжала, не знаю осуществилась ли та затея, но при чём тут был Российский фонд милосердия и здоровья?
Как потом выяснилось и что теперь уже все знают, очень даже при чём. Благотворительные организации обрели в постсоветской России популярность отнюдь не из–за того, что милосердием сердца переполнились, а потому что являлись идеальным прикрытием для отмывания денег. Поток денег, в отмыве нуждающихся, всё ширился и, соответственно, создавались всё новые фонды. Схема простая: в Анапе, допустим, начальству фонда, председателю, а возможно, и его заму, отдавался бесплатно коттедж, а уж его дарители знали, что дальше делать. Почему с Андреем ни эта, ни другие сделки не состоялись, объяснять стесняюсь: муж мой умел не только ДАВАТЬ, но и БРАТЬ. Люди более изощрённые, бреющиеся, ликёр из горла не лакающие, не стали бы ему, такому, вообще что–либо предлагать, а вот те, кто попроще, в штанах тренировочных, густо слетались. Энергичные товарищи с Урала на недомолвки время тратить не стали: где–то, в офшорной зоне, открывается банковский счёт, а в правление Российского фонда сажается свой, ихний, человек. Ну, по рукам? И что тут обдумывать! «Дочка ваша – так, к слову, обронили, – знаем, где учится и как–то можете не успеть из школы её забрать.»
«Гяур бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла», – так мы, наша семья на это, последнее предложение отреагировали. Кого–нибудь удивляет?
И вот живём, никем не облагодетельствованные. Собственное дело так и не открыв, ни я бар–ресторан, ни муж спортивный клуб. Зато спим спокойно, после рабочего дня, как убитые. Иной раз забыв входную дверь на щиколотку запереть. Миттель–шнауцер Микки, сытый уже не минтаем, в ногах дрыхнет. Хоть война, хоть пальба, не дернётся, ушами не поведёт. Считает и, пожалуй, что справедливо: всё день отработал, оставьте в покое. Нас тоже. Вот только страну, народ, жаль.