ДЕНЬ ВАРЕНЬЯ

В году, как известно, 365 дней, но нет среди них ни одного, который я ненавидел бы с такой силой, как день моего рождения. И не подумайте, что я преувеличиваю - скорее, наоборот, преуменьшаю еще. Потому что слово «ненавижу» и приблизительно даже не передает того чувства, которое я испытываю по отношению не только к самому этому, с объективной точки зрения, довольно невинному и уж во всяком случае ни в чем не провинившемуся дню, но, главное, - к событию, которое он для меня знаменует. Откуда, спросите вы, такие сильные эмоции у человека, который обычно весьма и весьма вяло даже на все реагирует? Отвечаю: чем в большей степени то или иное явление связано с моментом моего появления на свет, тем сильнее моя реакция. Вот, например, контртеррористическая операция в Ираке никакого отношения к этому не имеет, и мне она, следовательно, по барабану. Даже и не думаю о ней никогда - тем более, что там все так замечательно идет. Война закончилась. Демократия установлена. Народ поголовно счастлив. Чего мне, спрашивается, по этому поводу расстраиваться?
Совсем другое дело - все остальное. Потому что все, то есть буквально все, так или иначе напоминает мне либо о прошедшем дне рождения и связанных с ним неприятностях, либо о том, который надвигается с неизбежностью поезда нью-йоркского метро, грохочущего и лязгающего прямо над головой у поглощенных своими безобидными повседневными делами брайтоновцев.
Все мои друзья и родственники давным-давно осведомлены, что я 21 октября праздником не считаю, не отмечаю его никак, не принимаю ни подарков, ни поздравлений, а к телефону стараюсь вообще не подходить в течение всей окружающей его с обеих сторон недели. Все они прекрасно это знают, так как неоднократно было им все это говорено, пето-перепето, высказано сначала в виде мягкой, а потом и куда более настойчивой просьбы, и впоследствии еще и еще раз повторено до одуряющей ежегодной бесконечности, но тем не менее каждый из них - ну, то есть буквально каждый, без единого исключения - считает своим прямым долгом выловить меня именно в этот день, высказать свои самые наилучшие пожелания (наиболее нелепое из которых - продолжать жить подольше), а то еще и подарок какой-нибудь преподнести, окончательно таким образом испортив и без того довольно далекое от идеального настроение. Причины при этом выдвигаются самые разнообразные, но больше всего меня умиляет, когда говорят, что все это ради моего же блага делается. Так, якобы, радуется человек количеству лет, прошедших с момента моего появления на свет, что просто никак не может этой радостью со мною же и не поделиться.
Получается просто какой-то замкнутый квадрат. Одна его сторона - это мое отношение к днюхе. Вторая - желание забыть о ней напрочь раз и навсегда. Третья - полученные, несмотря на многократные просьбы, уговоры и даже угрозы, поздравления, подарки и пожелания. Четвертая - горькое ощущение того, что в этот такой важный и ответственный для меня день я все-таки сильно недополучил внимания и любви.
Дорогие мои друзья, родственники, коллеги и вообще все-все-все! Если что-то из вышесказанного вызывает у вас недоумение или если не вызывает, но тем не менее мои устные просьбы и даже мольбы вы все равно считаете возможным игнорировать, то вот - обращаюсь к вам в письменном виде, да еще и через газету: пожалуйста, не надо поздравлять меня с днем рождения никогда. Мне в этот день еще веселее, чем обычно, и не нужно меня в таком состоянии трогать. Нужно только, чтобы, раз уж не получается эти сутки вообще из календаря вычеркнуть, то пусть они хотя бы закончатся как можно быстрее и незаметнее - вот и все.
Теперь объясняю подробно - специально для особо понятливых.
Пункт первый. Зачем я, собственно, родился, я не знаю. Почему и с какой целью все это продолжается и тянется до сих пор, мне неизвестно. Как получилось, что, прожив, невзирая на все противопоказания, столько лет, я самой элементарной вещи - жить - так и не научился, - для меня полнейшая загадка. Радостно и кучеряво мне от всего этого так, что слов нет. А поскольку никаких оснований надеяться на возможные перемены в более шоколадную сторону не наблюдается, то и кучерявость растет с каждой минутой, все более напоминая расползающийся термоядерный гриб.
Пункт второй. Тут и объяснять нечего. Думать на эти темы не только мало приятно, но и абсолютно бесполезно - ответов все равно не будет. Поэтому выход один - забыть, и если не напрочь, что все равно редко когда получается, то хотя бы как можно более основательно. А забыть не дают. Все напоминает об одном и том же, и особенно, конечно, совершенно неуместный в данном случае:
Пункт третий. Вот с чем, скажите на милость, тут меня поздравлять? За что дарить мне подарки? Что я вам такого уж плохого сделал? И что, кстати, можно пожелать человеку, который мечтает только об одном - чтобы в этот день, то есть в этот день особенно, никто не только не обращал на него никакого внимания, но и вообще по возможности забыл о его существовании.
Пункт четвертый. Тем не менее, раз уж кто-то вспомнил, то простыми формальностями лучше не отделываться. Потому что тогда совсем уж обидно получается. Ради чего тогда напоминали? Чтобы приличия соблюсти? Так мне это не нужно ни капельки. Чтобы ответное поздравление потом получить? Так я по-любому это сделаю - у меня все друзья, знакомые и родственники в электронном календаре записаны, и он мне исправно на мыло напоминания посылает, когда кого-нибудь поздравлять пора. Чтобы радостью своей поделиться? Так у меня и у самого ее выше самой высокой в мире крыши - на всех хватит, и еще останется.
А забыть о том, что день рождения неизбежен, у меня все равно не получается - и без ваших подарков с пожеланиями. Потому что мне и так все о нем напоминает. Все и всегда. Даже полупустая банка с засахарившимся вишневым варением, которую мы с Татьяной обнаружили в той московской квартире, что нам по большому знакомству на месяц сдали. Большая такая банка, трехлитровая. От советских эпох еще, наверное, сохранившаяся. И варенье в ней, похоже, со времен если не позднего Брежнева, то уж раннего Горбачева точно сахарится. Вот с этого-то варенья все как раз и начинается.
* * *
А я сегодня тоже стихотворение сочинил - впервые в жизни. Вернее, даже не сочинил, а оно само по себе придумалось как-то. Всплыло у меня в голове - неизвестно откуда. Сам даже не понимаю, из какого-такого сора.
«Брошенный - придуманное слово.
Разве я цветок или письмо?
Но глаза людей глядят сурово
В потемневшее трюмо.»
Я его в гостиной на стенке, чтобы все знали, что я не только философ, но еще и поэт, когтями нацарапал и подписался потом под ним: Мурзик.
* * *
- Что с тобой? - говорит Татьяна. - Ты чего такой невеселый?
- Не знаю, - говорю я.
- Знаешь, - говорит Татьяна. - Знаешь, а сказать не хочешь.
- Правда не знаю, - говорю я. - Нет какой-то одной причины.
Мы сидим на кухне той самой московской квартиры, которую нам по большому знакомству на месяц сдали, и ужинаем. Сосисок каких-то накупили сегодня в ларьке возле метро, картошки, помидоров чучмекских. Вся торговля в Москве вообще в руках иноземцев находится. Это я сразу же заметил и поначалу хотел даже бойкотировать все эти ларьки из чувства протеста, но к вечеру не выдержал и проголодался. Хоть и не тот у меня сейчас уже аппетит, что бывало раньше, но иногда потребность пожевать чего-нибудь горячего все-таки возникает.
- Хочешь, я тебе сказку расскажу? - говорит Татьяна. - В утешение.
- Хочу, - говорю я. - Расскажи.
- Я все равно расскажу, - говорит Татьяна. - А потом ты мне тоже расскажешь. Хорошо?
- Хорошо, - говорю я.
Татьяна убирает со стола грязные тарелки, ставит их в перебинтованную какой-то клейкой лентой раковину, мыть посуду в которой нам хозяева квартиры категорически запретили, чтобы кран окончательно не доломать, опять садится напротив меня и медленно, с расстановкой, как будто читая какой-то невидимый мне текст, начинает говорить:
- Жил-был на свете маленький Лисенок. Родители его давно погибли от рук охотников, и поэтому ему приходилось самостоятельно добывать себе пропитание. Каждый день, с самого утра он выбирался из своей норки и отправлялся на прогулку. Если ему встречались маленькие мышата, он их ловил и ел, чтобы не умереть с голода. Но при этом, каждый раз, когда он съедал маленького мышонка, его мучила совесть. Просто ужасно как-то мучила. Он горько плакал о каждой мышке и очень раскаивался в том, что пришлось ее съесть. Лисенок понимал, что без мышат его ждет голодная смерть, но ему все равно было безумно жаль несчастных существ, которых он был вынужден убивать. Он подолгу молился Богу и просил простить ему поступки, совершенные не по злой воле, а исключительно из необходимости. Раскаяние Лисенка было настолько искренним, что Бог легко прощал его, а приставленный к Лисенку Ангел-Хранитель день и ночь оберегал его от всякой опасности.
Однажды в тех местах появился охотник. Сам по себе Лисенок его интересовал мало, но зато невероятной красоты и пушистости рыжая шкурка представляла, естественно, огромную ценность. Охотник был мастером своего дела и прекрасно знал, как ему поймать Лисенка. Он расставил на него капкан а, в качестве приманки, подвесил за хвост дохлую мышку.
В тот день Лисенок, как всегда, проснулся с первыми птичками и, выбравшись из норки, отправился на прогулку. Как обычно по утрам, у него разыгрался просто зверский какой-то аппетит, и Лисенок уже заранее расстраивался из-за того, что ему придется кого-нибудь съесть. Убивать никого не хотелось, но чувство голода с каждой минутой становилось все сильнее и сильнее, и бороться с ним не было уже совершенно никакой возможности.
Вдруг Лисенок увидел очень аппетитную маленькую мышку, которая за свой тоненький, розовый хвостик была подвешена к ветке. Очень удивляясь тому, что мышка совсем не двигается, Лисенок обошел ее со всех сторон, обнюхал и только после этого догадался, что мышка эта мертва. «Как жалко мышку, - подумал Лисенок. - Она такая маленькая и совсем не успела пожить. Надо бы хоть как-нибудь почтить ее память. Хотя бы положить на ее могилку венок.»
Лисенок побежал на полянку, нарвал там желтых, еще не успевших побелеть, одуванчиков, и сплел из них веночек. Вернувшись к тому месту, где висела мышка, он помолился о ее душе, и бросил венок из одуванчиков под дерево. Цветы упали на землю, и от этого сразу же с оглушающим лязгом захлопнулся капкан. Лисенок никогда раньше ничего подобного не видел, и поэтому он даже и не понял толком, что там произошло. Он только еще раз помолился о маленькой мышке и весело, с какой-то необъяснимой радостью на сердце побежал дальше. А его Ангел-Хранитель смотрел на него и улыбался.
- Все? - говорю я. - И это все?
- Да, - говорит Татьяна. - Все.
- Очень хорошая сказка, - говорю я. - Мне такой ни в жизнь не придумать.
- Ты же обещал, - говорит Татьяна.
- Обещал, - говорю я. - Но не могу придумать ничего.
- А ты постарайся, - говорит Татьяна. - Я уверена, у тебя очень хорошо должно получиться.
- Ну ладно, - говорю я, зажигая новую сигарету. - Хорошо. Слушай.
Я глубоко затягиваюсь, чтобы подчеркнуть драматичность паузы, выпускаю дым и говорю:
- Жил-был на свете маленький Лисенок. Он родился и рос в замечательной семье, и его заботливые, любящие родители делали все для того, чтобы их сыночек никогда и ни в чем не испытывал нужды. Каждое утро его вкусно и обильно кормили, после чего Лисенок отправлялся на прогулку по окрестностям. Пробегая по лесу, он с огромным удовольствием рвал траву, ломал те ветки, до которых он был в состоянии дотянуться, крушил муравейники и давил лапами всех попадавшихся ему навстречу насекомых. Но больше всего он любил охотиться на водившихся в округе маленьких мышат. Поскольку родители кормили его хорошо и разнообразно, охотился он исключительно ради развлечения. Ему просто нравилось смотреть, как беспомощная мышка пытается убежать от него, как она выбивается из последних сил, так трогательно и так глупо рассчитывая, что ей удастся уйти от погони. Лисенку нравилось играть с мышатами, делать вид, что он действительно не в состоянии их догнать и что у его очередной жертвы есть реальный шанс спастись. Ему нравилось надолго затягивать эту игру, хотя предвкушение победы доставляло ему гораздо меньшее удовольствие, чем ее завершение - финальный прыжок, последний удар лапой, ни с чем не сравнимый вкус крови на губах, впивающиеся в бок или загривок зубы, предсмертный писк и ужас мышки.
Однажды утром Лисенок проснулся в замечательном настроении. Такое, кстати, случалось с ним не часто. Обычно, еще до того, как он успевал открыть глаза, его уже начинали одолевать мрачные, тяжелые мысли, от которых не только вставать, но и вообще жить не хотелось. Но в этот день Лисенок был, как никогда весел, радостен и доволен жизнью и собой.
Надо сказать, что чувства голода он никогда по утрам не испытывал, но родители все равно основательно и вкусно покормили его и отправили гулять. Есть не хотелось ни капельки, но, несмотря на это, Лисенок, выбравшись из своей норы, начал тут же искать, нет ли где-нибудь поблизости мышат или еще какой-нибудь мелкой живности, которой можно было бы полакомиться или хотя бы просто попугать.
Как назло, ему долго никто не попадался - одни жуки и бабочки, но с ними Лисенку было давно уже не интересно. «Какой смысл гоняться за тем, у кого выражение лица никогда не меняется? Какое удовольствие можно получить от охоты, если ее объект не в состоянии выразить свои эмоции доступным тебе способом? Нет уж, лучше иметь дело с мышатами, - думал Лисенок. - Вот только куда они все подевались?»
Какое-то время он так и бродил по лесу, пока к несказанной своей радости не увидел подвешенную к дереву за хвост маленькую мышку. То, что мышка висела в таком неестественном для себя положении, показалось Лисенку немного подозрительным. Раньше он никогда ничего подобного не видел и с развешенными на ветвях мышатами не встречался. Поэтому он сначала несколько раз обошел вокруг дерева, осмотрел там все внимательно, обнюхал, огляделся по сторонам.
Вокруг было тихо, и только эта мышка иногда нарушала тишину своим слабым попискиванием. Ей ведь и так было не сладко, а тут еще она заметила Лисенка, и на ее мордочке, обычно такой смешной и симпатичной, отражались теперь только ужас и страх.
Лисенок же, удостоверившись, что вокруг никого нет, подошел поближе к дереву, поднял с земли небольшой камешек и бросил им в мышку. Мышка судорожно задергалась и запищала еще громче, что доставило Лисенку огромное, мало с чем на свете сравнимое удовольствие. Радостно улыбаясь, он набрал целую пригоршню камней и принялся бросать ими в мышку. Иногда он промахивался, но, когда попадал, мышка раскачивалась из стороны в сторону, как маятник. Это было забавно. Но еще забавней было то, как эта самая мышка тщетно пыталась сорваться с ветки, до предела напрягала свой тоненький голосок, умоляла о пощаде. Все это, естественно, было совершенно напрасно - привязана она была в самом прямом смысле этого слова намертво, а от ее трепыханий и писка Лисенок только еще больше входил во вкус. В такую игру он ведь никогда еще раньше не играл, и она ему очень нравилась.
Какое-то время он еще побросал в свою жертву камешками, наслаждаясь ее такими смешными телодвижениями и голоском, но вскоре это ему надоело. К тому же и камешки закончились, а нагибаться за новыми было лень. Лисенок задумался. Есть ему по-прежнему не хотелось, но и оставлять мышку висящей на дереве тоже было бы глупо. Особенно учитывая ее полную и абсолютную беспомощность. Ведь ее даже ловить не нужно, только подпрыгнуть чуть-чуть, сорвать с ветки, и все.
Лисенок еще раз огляделся вокруг. Конечно, присутствовало во всей этой ситуации что-то подозрительно легкое, но никого же не видно было поблизости, так чего тут тогда опасаться?
Лисенок приготовился к прыжку. Мышка, увидев его боевую стойку, запищала еще громче и жалобнее, хотя раньше казалось, что еще громче и жалобнее пищать просто невозможно. Это только сильнее раззадорило Лисенка, и он, окончательно забыв обо всех своих сомнениях, подпрыгнул, задними лапами оттолкнувшись от земли, а передними ухватившись за мышку. При этом он еще и острые зубки свои ей продемонстрировал, чтобы побольше напугать, но укусить так и не успел.
Когда он сорвал мышку с ветки и вместе с ней упал обратно на землю, что-то еще более острое, железное, стальное вдруг ударило его со всех сторон одновременно. Последним, что увидел Лисенок, была искаженная от ужаса мышиная мордочка, обрывок тоненького хвостика, по-прежнему привязанный к ветке, желтые и красные листья на фоне голубого уже по-осеннему неба. А потом в глазах у него потемнело, и…
- И что дальше? - говорит Татьяна. - Что дальше было?
- А дальше ничего, - говорю я. - На этом сказка кончается.
- Как это ничего? - говорит Татьяна. - А как же Ангел-Хранитель?
- А он просто заплакал и ушел, - говорю я.
- А с душой? - говорит Татьяна. - С душой Лисенка что стало?
- А с душой… - говорю я. - Ну, сама понимаешь. В чем застану, как сказано, в том и сужу.
- Но, может, он успел в последний момент раскаяться? - говорит Татьяна.
- Нет, - говорю я, - не успел. Он думал только о том, как бы ему побольнее в мышку зубами впиться.
- Кошмар, - говорит Татьяна. - Жуть и ужас.
- Да уж, - говорю я. - Действительно. Жуть и ужас индид.
* * *
В Москве мне вообще-то хорошо. Даже очень. Тем более, что по утрам я здесь от пения птиц просыпаюсь. Дело в том, что на растущих прямо под нашими окнами огромных деревьях проживает семейство ворон, состоящее из мамы и трех довольно крупных уже птенцов, которые постоянно голодны и просят есть. Вот их-то громкие, настойчивые голоса и будят меня каждый день ни свет-ни заря.
Погоды в некогда белокаменной, а ныне скорее краснооблицовочной, стоят почти что идеальные. Не слишком жарко, но и не слишком холодно тоже. Небо - пасмурное, свинцовое, серьезное и значительное. И все дома, даже новомодные повсеместные небоскребы крокодиловых и апельсиновых цветов с венчающими их крыши башенками и чуть ли не теремочками какими-то, на таком фоне совсем по-другому смотрятся. Не очень понятно, как именно, но по-другому.
Целыми днями я гуляю по городу, рассматриваю достопримечательности, встречаюсь со старыми друзьями. То есть, собственно говоря, друзей старых у меня здесь почти что и не осталось - разбежались кто куда, по разным странам и континентам. Так что чаще всего мне и встречаться-то и не с кем. Так, иногда только. А в основном я один хожу, меряю улицы московские бесконечные, сапоги мои любимые только понапрасну стаптываю.
Вечером, вернувшись домой, я на карте показываю Татьяне, где я сегодня побывал, и увидев, сколько я отмахал пешком, она говорит:
- Да ты, оказывается, симулянт.
Это намек на то, что в Нью-Йорке я даже погулять выйти отказываюсь под предлогом того, что у меня ноги болят, и врачи мне поэтому велели с кровати вообще не вставать, чтобы не перенапрягаться и беречь энергию на черный день.
- Никакой я не симулянт, - говорю я. - Просто я люблю, чтобы вокруг красиво было. А иначе от гулянья только расстройство одно.
Мы сидим на кухне и пьем чай с засахарившимся вишневым вареньем из той самой трехлитровой банки, которую мы в шкафу нашли.
- А где было красиво? - говорит Татьяна. - Сегодня тебе где больше всего понравилось?
- Вот здесь, - наугад тыкаю я в район Замоскворечья. - И вот здесь. И вот здесь еще.
- Ты бы хоть карандашик какой-нибудь взял, что ли, - говорит Татьяна. - А то водишь по карте своим толстым пальцем.
Я молча окунаю указательный палец правой руки в мое блюдце с вареньем, медленно вожу им там чуть ли не минуту целую, а потом вынимаю и, не стряхивая капель, провожу им по карте Москвы, оставляя на ней растекающуюся тошнотворными жирными подтеками вишневую линию. А потом еще раз провожу - крест-накрест. И еще раз. И еще.
* * *
После Светки я уже ни в кого никогда по-настоящему не влюблялся. Стихи то исчезали, то опять появлялись. Это было связано с какими-то увлечениями - иногда мимолетными, иногда - не очень. А потом я вообще перестал их сочинять. Как-то само собой так получилось. Я не решал ничего, не планировал. Просто до этой поездки в Москву я лет десять уже никаких стихов не писал. А, может, даже и больше. И не жалел об этом нисколько. Даже наоборот, радовался только. Тихой такой радостью, никому со стороны не заметной. Разве что мне самому, да и то не всегда.
* * *
На дворе июнь, до дня рождения моего еще больше четырех месяцев осталось, а настроение такое, как будто середина октября уже или вообще - число 20-е завтра.
(Небольшой антракт на пару недель, но продолжение обязательно последует)