Смешные вечера памяти

К годовщине Сергея Довлатова мы подготовили вечер. Собрались люди, которые его любят, читают и перечитывают. Первый вечер прошел в Молодежном центре на Принцрегентенштрассе, в Мюнхене. Публике понравилось.
И те, кто на вечере этом не был, уговорили Толстовскую библиотеку вечер повторить. Мы повторили. Затем нас пригласили в Нюрнберг. И мы повторили вечер в Нюрнберге.
Конец вечера был украшен чтением рассказа «Представление». Читал замечательный вахтанговский актер Эрик Зорин, сделавший из рассказа очень смешное представление. А уже в самом конце прозвучал голос Довлатова, читающего свою «Иностранку». Если честно, вечер мы слегка затянули, но люди как стояли у стен - не всем достались сидячие места, - так и продолжали стоять и хохотать, и никто не расходился. А потом мальчишки, школьники какие-то, спросили, как бы можно было переписать пленку.
Но самый первый вечер памяти состоялся 10 ноября 90-го года, через два месяца после смерти Довлатова. Я прилетела в Нью-Йорк в гости к моей подруге Нине Аловерт, которая с Сергеем дружила, много его фотографировала.
Когда я вошла в зал, ощущение было такое, будто я оказалась в белоколонном зале Ленинградского университета или Ленинградской филармонии, или в не сгоревшем еще зале Дома писателей - так много знакомых лиц я увидела. Нина Аловерт переживала смерть Довлатова очень тяжело - они действительно были близкими друзьями - и по каким-то своим серьёзным причинам на этот вечер не пошла, сказала, что будет меня ждать в соседнем баре, вручила свой замечательный фотоаппарат и предложила снимать все, что захочу. Так появилось документальное подтверждение - та самая фотография, на которой длинный стол, за столом друзья и коллеги Довлатова - Соломон Волков, Петр Вайль, Алекс Генис, Людмила Штерн, Игорь Ефимов. Президиум на сцене, а сверху огромный портрет Сергея Довлатова. Фотографию эту я потом обнаружила в книге литературоведа Игоря Сухих.
Почему я вспомнила этот вечер? Мне тогда показалось, что это самый смешной вечер памяти, на котором мне довелось побывать. Утрата была совсем свежей, многие собравшиеся там испытывали неутихающую боль. Но когда друзья Довлатова один за другим выходили на сцену, рассказывали о нем и читали тогда еще не опубликованные рассказы Сергея, смех в зале не умолкал ни на минуту. Именно тогда был прочитан в первый раз любимый мною рассказ «Старый петух, запеченный в глине». В общем, не очень это было похоже на горестный вечер ПАМЯТИ, но думаю, Довлатову понравилось бы.
Познакомилась я с Сергеем в Ленинградском университете. И если бы я осмелилась написать какой-либо «эссей» о Довлатове, его можно было бы назвать «Ранние окрестности Довлатова», поскольку я помню Сергея совсем юным, когда все только начиналось. И начиналась, между прочим, та питерская школа прозы и поэзии, которая дала нашей литературе всем теперь известные имена - Иосифа Бродского, Евгения Рейна, Андрея Битова, Александра Кушнера, ну и Сергея Довлатова.
Я просто не могу припомнить, когда увидела его в первый раз. Учились мы в одно время, но на разных факультетах - Сергей на филологическом, я - на физическом.
Мы принадлежали к разным компаниям, которые время от времени интенсивно перемешивались. С компанией физиков Довлатова связывал его друг детства Андрей Черкасов, о котором рассказ «Куртка Фернана Леже». Если помните, Довлатов пишет, что это рассказ о Принце и Нищем. В слове «принц» есть некоторая ирония, но лишь некоторая. Андрей Черкасов - сын Николая Черкасова, замечательного артиста и депутата Верховного Совета, т.е. в его семье было всё - богатство, дача, машина, роскошная квартира с консьержем и огромная слава. О друзьях Андрея (т.е. в некотором смысле о нас) Довлатов пишет так: «Его окружали веселые, умные, добродушные физики. Меня - сумасшедшие, грязные, претенциозные лирики. Его знакомые изредка пили коньяк с шампанским. Мои систематически употребляли розовый портвейн».
Жена Андрея Варя Ипатьева была химиком и внучкой известного академика. Дед её, один из первых невозвращенцев, прославил мировую химическую науку в Соединенных Штатах Америки, где и умер, оставив Варе и её сестре солидное наследство, и американская жена академика сделала всё, чтобы наследство это до внучек дошло. Так что правильно говорят - деньги к деньгам. Кроме всего прочего, Варя была красивая, высокая, уверенная, чрезвычайно светская молодая дама, раскатывала на белой "Волге" («цвет немаркий» - говорила).
Андрей Черкасов Довлатова любил, уже тогда гордился им, рассказывал о нем совершенно фантастические истории, приводил к нам на факультет, который тогда еще не переехал в Петергоф. Университет был единым организмом, что позволяло получить хорошее образование. На филологическом факультете многие из нас изучали второй язык (дотошные физики где-то в уставе университета вычитали такое право). Кто учил немецкий, кто французский, английский учили все в обязательном порядке и на приличном уровне. Я опрометчиво учила французский ( никто не знает своего будущего). Ходили на лекции Бялого о Достоевском, на семинары Виктора Андрониковича Мануйлова (лермонтовед) и академика Жирмунского, на биологическом факультете читал лекции профессор Токин о том, что на самом деле представляет собой жизнь, - получалось, что вовсе не «форма существования белковых тел».
Довлатов оглядывал наш шумный вестибюль, хватался за голову, притворно ужасался и прикрывал глаза ладонью. Физикам было немного больше позволено. Мы учились (а потом и работали) как бы вне советской власти, которая была предметом ОТК. Году в шестидесятом на физфаке появилось Факультетское Бюро Рекламы, сокращенно ФБР, объединившее рисующих остроумцев.
И начались какие-то бесчинства - огромные объявления (прекрасно, впрочем, выполненные) : ФБР сообщает, ФБР предлагает, ФБР предупреждает.
Был у нас студент по фамилии Ленин, такая у него была природная фамилия.
Случай, конечно, редкий и органами не предусмотренный. Нельзя было заставить человека сменить фамилию. На кафедре Романской филологии была преподавательница по фамилии Тронская. Говорили, что раньше она была Троцкая. Потом одну букву «ц» сменила на две - «н» и «с». Но это она сама сделала, по собственному желанию. А этот мальчик фамилию не менял, и ФБР установило за ним настоящую и жестокую охоту. Как не придешь на факультет, взгляд упирается в гигантский плакат: «ФБР объявляет» (крупными буквами) «ПОЗОР ЛЕНИНУ». А дальше маленькими буквочками - «за систематические опоздания на лекции по статистической физике (или квантовой механике)», «за безответственное отношение к имуществу кафедры физкультуры (сломал лыжи на соревнованиях)», «за невыход на субботник (заболел якобы)» и тому подобная чушь.
Все это продолжалось несколько месяцев, пока на помощь не пришли товарищи с филологического и исторического факультетов, и ФБР разогнали.
Разгон ФБР на нашем факультете остался, по-видимому, для Довлатова совсем незамеченным, так как в это время произошли серьезные перемены в его личной жизни (ничего не поделаешь - личная жизнь его всегда вызывала любопытство окружающих). Довлатов стал всюду появляться с необыкновенной красавицей - длинноглазой и темноволосой Асей Пекуровской. Про неё ходило много легенд в городе. Например, рассказывали, как Сергей с Асей ехали в электричке и напротив сидела, расставив толстые ноги, крупная баба с двумя ведрами. В ведрах были цветы. Баба долго и неотрывно смотрит на Асю и вдруг срывает марлю, протягивает ей не букет, а целый куст сирени, и говорит: «Доченька, ты такая красивая...»
Вообще вокруг Аси и Довлатова закручивался какой-то вихрь общественного раздражения, беспокойства и даже скандала. Помню, они сидели прямо за мной на вечере в актовом зале университета. И вот в разгар действия на сцене я слышу за спиной шум, злобное шипение и возмущенную ругань - это Довлатов пробирается к выходу по ногам и плечам соседей и через некоторое время под ту же музыку возвращается, бережно держа двумя пальцами тонкий стакан с прозрачной водой. Ася захотела пить.
Потом Сергей и Ася расстаются. Слухи и сплетни. У Аси роман со знаменитостью. У Аси дочь от Довлатова. Ася эмигрирует. И вот уже здесь, в Мюнхене, я читаю воспоминания Аси о Довлатове. И ужасно разочаровываюсь. К сожалению, талант не заразен. Или у Аси был высокий иммунный барьер. Во всяком случае, недуг этот её не коснулся, хотя она довольно долго была рядом с Сергеем. В этих воспоминаниях прежде всего поражает одна прозрачная цель - всеми силами развенчать миф о Довлатове. Такое впечатление, что это он её бросил, а не наоборот. Как-то не может Ася ему простить талант и успех. Ну и сам текст, т.е. язык и стиль не могут не вызвать претензии. Если она пишет «юность», то эпитет обязательно «мятежная», если «отечество», то «благословенное». И слова такие повсеместно рассыпаны - «энклав», «тотем», «неконсеквентность», при которых, говорят, Довлатов просто выходил из комнаты. Нельзя было при нем произносить напыщенные банальности, то есть фальшивить на языковом уровне.
Не могу не упомянуть удивительный литературный эффект. Посреди претенциозного Асиного текста - вдруг свежее дыхание, как будто чистый морской воздух влетел в душную комнату - письмо Довлатова. Ася приводит его целиком. И я читаю это письмо и мне неловко. Не потому, что оно очень личное или откровенное. Совсем по другой причине. Письмо о том, почему Сергей после долгих и достаточно мучительных размышлений отказывается от встречи с дочерью, которую Ася родила уже вне брака. В подобных ситуациях я всегда на стороне женщины и ребенка, хотя девочка Маша к тому времени уже не очень и ребенок. Но стиль довлатовского письма столь безупречен, а потому убедителен, что я не могу не принять его аргументы. Вот что такое литература. Это пение сирены. И Довлатов образцовая сирена. Он всегда пишет хорошую прозу, даже если это частное письмо.
В обманчиво простой и легко воспринимаемой прозе Довлатова есть ТАЙНА. И тайну эту создаёт безукоризненное владение словом. А может быть, наоборот. Тайна создает литературное мастерство.