“Я ВАМ РАССКАЖУ О БОЛЬШОМ ЧУДАКЕ”

“На берегу моря”. Перевел Генрих Сапгир

Это маленькое, но емкое и образное стихотворение можно принять за жемчужину японской поэзии, если не знать, что оно принадлежит Овсею Дризу. Всего лишь раз мне повезло встретиться с ним, но и одна эта встреча повлияла на мою дальнейшую жизнь.

В нашем южном городе, как всегда, бушевал золотой октябрь, и именно в эти беспечные осенние дни 1965 года я получил повестку из военкомата о скорой обязательной явке на призывной пункт. Об уготованной армейской перспективе я догадывался, поскольку минувшим летом провалился на одном из вступительных экзаменов в институт. В отличие от родителей я не шибко расстраивался, был занят своей волоокой пассией, писал в городскую газету романтические стихи, а ей - в особую тетрадь - любовные.
В ту чудесную пору золотого листопада, бродившего в бочонках терпкого молдавского вина и моих амурных переживаний, в наш город прибыла группа еврейских писателей во главе (простите за тавтологию) с главным редактором журнала “Советиш Геймланд” Ароном Вергелисом, о чем извещали весьма скромные афишки с мелким шрифтом. Но зрячий да увидит, и в актовом зале местного пединститута собралась еврейская публика разных возрастов, поскольку в те годы в нашем городе идиш еще понимал и стар и млад. Выступления не всех литераторов я запомнил, потому что даже по тем временам их было много (привожу их здесь по алфавиту, и пусть простят меня те, кого не назвал): Арон Вергелис, Шике Дриз, Мотя Сакциер, Мойше Тейф, Ихил Шрайбман, Янкев Штернберг... Большего количества еврейских писателей мне в жизни видеть не довелось.
По окончании вечера я набрался нахальства и приблизился к Дризу. Поэт казался мне стариком: копна седых волос, морщины на лице, большие грустные глаза, а ведь ему тогда было всего пятьдесят семь лет. Я бормотал, что мне нравятся его стихи и что тоже пишу, но только по-русски, а хотел бы, как он, по-еврейски. Запомнил его жалеющий, сочувствующий взгляд, но через мгновение поэт оживился, глаза озорно заблестели, спросил:
- Ятл, ду кенст идиш? (Паренек, ты знаешь идиш?).
Я ответил ему так, как сказал бы почти каждый мой еврейский ровесник в нашем городе:
- Разговариваю, но читать и писать не могу.
Дриз слегка взял меня за локоть и медленно, чтобы я все понял, произнес:
- Нэм дэм алэфбэйс ун лэрн цубислэх ан ос нох ан ос ун ду вэст шрайбн гевис идише лидэр... (Возьми еврейскую азбуку, учи потихоньку букву за буквой и ты обязательно будешь писать еврейские стихи...)
На следующий день я попросил маму написать буквы еврейского алфавита в отдельную тетрадку, обозначив их русское звучание. Давно уже нет на свете моей мамы, поэта Дриза не стало намного раньше, сам я теперь в довольно солидном возрасте и прошагал немало разных трудных дорог от нашего “штэтэлэ Бэлц” до Дальнего Востока, а оттуда - на Ближний, но эта школьная тетрадка с написанными маминой рукой еврейскими буквами хранится у меня доныне.

Овсей (Шике, Иегошуа) Дриз родился 16 мая 1908 года в подольском местечке Красное под Винницей (Кроснэ - так на южном наречии идиша называли его местные евреи).

Моего местечка,
Может быть, и не было,
Может, это Красное
Только лишь во сне было.
Может, мама выстрадала
Простоту его,
А невеста вышила
Красоту его?

“Мое местечко Красное”. Пер. Б.Слуцкого
Когда мальчику шел пятый год, отец оставил семью и в поисках работы и денег подался в Америку, умер в дороге при невыясненных обстоятельствах. Судьба отца на будущего поэта наложила своеобразный отпечаток, не зря ему нравилось имя-отчество Овсей Овсеевич, хотя не в еврейской традиции отцу и сыну носить одинаковые имена.
После смерти мужа молодая вдова недолго печалилась да вышла замуж снова, так что свои нежные годы Шике провел в доме деда-лудильщика, чьим мастерством, проворностью в работе подолгу любовался. В зрелом возрасте поэт посвятит деду стихи, полные любви и восхищения. Грамоте и премудростям Торы Шике обучался в хедере, получив традиционное начальное еврейское образование, а когда новая власть открыла в селе украинскую школу, то стал ее учеником. Окончив среднюю школу и мечтая стать скульптором, Шике уехал в Киев и поступил в художественное училище, одновременно работал на знаменитом заводе “Арсенал”. Учебой на факультете искусств киевского пединститута Дриз завершил образование. Все-таки его главным призванием стало не прикладное искусство, а слово, и когда на чаши весов легли оба таланта, поэзия потянула вниз, и в историю еврейской литературы Шике (Овсей) Дриз вошел как замечательный поэт.
“Лихтике вор” (“Светлая явь”, Харьков-Киев) - так назывался первый сборник Дриза, который вышел в 1930 году. Следующий - “Штолэнэр койех” (“Стальная сила”, там же) - в 1934-м. В 1937 году он поучаствовал в коллективном сборнике “Лидэр вэгн Сталинэн” (“Стихи о Сталине”, Киев), правда, всего лишь одним стихотворением и никогда больше об этом не вспоминал. Как и большинство советских литераторов (еврейские, разумеется, не исключение), Дриз воспевал романтику новой жизни в пику местечковому укладу прежней, и хотя делал он это по-своему, по-дризовски образно и душевно, в последующие поэтические сборники те стихи автор уже не включал.
То ли высокая романтика, то ли неустроенность той самой “лихтике вор” (“светлой яви”), а скорее всего и то, и другое заставили 26-летнего поэта пойти добровольцем в Красную Армию, в пограничные войска Украинского округа. Служба была нелегкой, поскольку проходила на территории, которая после раздела Польши в 1939 году (пакт Молотова-Риббентропа) отошла к СССР. Дриз служил тогда в Дрогобыче, Пшемышле и других городках Галиции, часто посещал Лемберг (Львов), искал общения с местными евреями и с теми, кто бежал от нацистов, помогал им как мог. Там, на границе, он встретил начало войны, а дальше, как во фронтовой песне: “с “лейкой” и блокнотом, а то и с пулеметом”. Редактировал “дивизионку”, сотрудничал во фронтовых газетах. Были на дорогах войны и мучительные отступления, и попытки узнать, где находятся родные и что с ними.
Из армии Дриз демобилизовался (или демобилизовали?) в 1947 году. Уже шла прелюдия к страшному спектаклю, срежиссированному вождем народов под названием “борьба с безродными космополитами”. В Москве разгромлен Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), в Минске убит Михоэлс, закрывается издательство “Дер эмес”, на очереди - ликвидация ГОСЕТа и других еврейских театров. Всю эту вакханалию поэт видел и остро осязал, свидетельством тому стало стихотворение “Фиолетовый день”, посвященное Михоэлсу, которого Москва в те горькие дни провожала в последний путь. Эти спрятанные в стол стихи были немым протестом:

...Шли осторожно,
Как по краю пропасти,
В своей торжественной нелепости
Великолепные шуты,
Молчанием его оплакивали.
Лишь позвякивали
Бубенчики,
Нашитые
На шутовские колпаки.

Перевел Генрих Сапгир

Дриз мучительно переживал это подлое время из-за того, что он не может помочь друзьям и знакомым, попавшим в сталинскую мясорубку, сердце разрывалось на части. Живя в Москве, он работает лепщиком, мраморщиком-гранильщиком надгробных памятников. Окунувшись в разноцветный мир детских грез, пишет стихи для малышей, но и их печатать было негде - книг на мамэ-лошн не выпускали, газеты и журналы - закрыты.
С началом “хрущевской оттепели” сперва осторожно, затем резко увеличивая тиражи, наряду со “взрослыми” стихами стали издаваться его книжки для детей. Русские переводы были сделаны первоклассными мастерами - Б.Слуцким, Ю.Мориц, Т.Спендиаровой, Г.Сапгиром, Р.Сефом. Стихи Дриза, предназначенные для детей, переводили на украинский, молдавский и другие языки народов, населяющих СССР, а также на иностранные. Некоторые стихи и сказки Дриза были положены на музыку композиторами Мотлом Полянским, Александром Сухановым и другими, их распевали в детсадах и школах, не подозревая о том, что тексты являются переводом с еврейского. В кино по этим стихам-сказкам выпускали мультфильмы, в театрах ставили спектакли, например, по пьесе “Серебряная кузница”. Чтобы заронить в сердце ребенка зерна доброты, надо быть внимательным, чутким и... чудаковатым. Впрочем, поэт Овсей Дриз таким и был:

Я вам расскажу о большом чудаке.
Он спал даже в смокинге и в котелке!
И вдруг этот тип из-под лондонских крыш
Задумал отправиться в город Париж!
Он взял саквояжик, и зонтик, и плед
И ждал дилижанса три тысячи лет.
Когда дилижанс, наконец, подкатил, -
В него он садиться себе запретил,
Считая, что медленно слишком бежит
И лучшего транспорта ждать надлежит.
Он ждал себе, ждал, и дождался, когда
Помчались в Париж, наконец, поезда.
Но только вагон к чудаку подкатил, -
В него он садиться себе запретил,
Считая, что слишком он быстро
бежит
И лучшего транспорта ждать
надлежит.
Он ждал себе, ждал и дождался - в Париж
Летят самолеты, а ты говоришь!
Но только к нему самолет подкатил, -
Себе он садиться в него запретил,
Считая, резонно вполне, что ему
Какой-то воздушный Париж
ни к чему,
Что все-таки он не такой идиот,
Чтоб этот Париж перепутать и тот,
И мчаться в воздушный Париж
на крыле,
Когда ему нужен Париж на земле!
”Я вам расскажу о большом чудаке”. Перевела Юнна Мориц

Впервые стихи Дриза я прочитал в русском переводе, когда автора еще не баловали многотысячными тиражами. В 1961 году мне попалась на глаза его маленькая, 11-копеечная книжка “Вершина лета”, только что изданная в Москве в количестве - всего-то для такой огромной страны! - двух с половиной тысяч экземпляров. Этот ставший раритетом сборничек стихов в мягкой потертой обложке занимает в моем книжном шкафу почетное место. Помню, меня потрясло стихотворение, больше напоминающее балладу, - “Спичка” (перевод А.Ревича). Узнику нацистского лагеря смерти перед побегом товарищ по несчастью дарит спичечный коробок с одной-единственной спичкой. Герой баллады бежит из лагеря, преодолевает все препоны, сохранив коробок с единственной спичкой. Наконец беглец среди своих, кто-то из красноармейцев угощает его папиросой. Измученный узник пытается прикурить, достает из смятого коробка заветную спичку, но спичка - “она горелая была...”
В 1969 году в Москве вышла третья по счету (или первая послевоенная) книга стихов Дриза на идише “Ди фэртэ струнэ” (“Четвертая струна”). Эта книжка на мамэ-лошн для меня стала знаком судьбы: по стихотворным строчкам я постигал еврейскую грамоту. Буквари и учебники для изучения идиша в те годы начисто отсутствовали, хотя советская пропаганда во все фанфары трубила о процветании еврейской культуры в СССР. Следующая книга Дриза на идише с предисловием Льва Озерова называлась “Харбст” (“Осень”) и вышла в 1978 году в издательстве “Советский писатель”. В ней были собраны ранее не публиковавшиеся стихи поэта, а также известные по подборкам в журнале “Советиш Геймланд”, которых было немало и после его кончины.
Часто, когда я вчитывался в стихи Дриза, мне казалось, да и сейчас - чего греха таить! - кажется, что “дитя с седой головой”, как называл себя порой сам поэт, стоит рядом, смотрит на меня добрыми глазами и говорит:
- Нэм дэм алэфбэйс ун лэрн цубислэх идиш...

В конце жизни Шике Дриз тяжело болел и неизвестно, читал ли он цикл своих новых стихов, опубликованных в январском выпуске журнала “Советиш Геймланд” за 1971 год. Кстати, в этом же журнальном номере впервые были напечатаны мои вирши, написанные на идише, фотоснимок и краткие биографические сведения. Если больной поэт и видел эту публикацию, то вряд ли узнал в заматеревшем в дальневосточной тайге офицере в парадном мундире паренька из молдавского городка Бельцы, где когда-то состоялся вечер еврейской литературы.
Шике (Овсей) Дриз скончался 14 февраля 1971 года, похоронен в Москве.

“...ПУРИМШПИЛЬ СВОЙ ДО КОНЦА ДОИГРАТЬ...”

Из творческого наследия Овсея Дриза в переводе с идиша Зиси Вейцмана

ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ КОРОЛЕМ

Если бы я был королем
От Индии до Америки,
То росли б на потолке
Плюшевые персики.
Был бы у меня специальный министр,
Раздающий детям печенье,
И еще один - чтоб добавлял
В печенье мед и варенье.
Я бы обтрусил все груши в саду
У рыжего Йоськи-соседа.
Пусть только посмеет он короля
За ухо притащить к деду!
Купил бы я сразу маме тогда
Гору золотых орешков,
Я сам бы играл у себя во дворце
С Яшкой-цыганом в решку!

* * *
Дяди,
револьвером играющие,
мешают звездам рождаться
сверкающим!
Мешают гнезда вить вольным птицам,
травинке -
чистой росой умыться!
Дяди,
играющие револьвером,
деревьям тоже мешают,
наверное!
Могут дяди их так напугать,
что вместо деревьев
будут палки торчать!
Парки закроются
сами собою,
не пожелают
знать нас с тобою!
Давайте же скажем
дядям уверенно,
чтоб не играли они
револьверами!

БУКВА ШИН

Мой сын, не знающий родного идиша,
говорит, что букву ШИН можно поставить
на подоконник, поближе к солнцу,
и тогда
вырастут из трех бутонов цветы:
Шайн - свет,
Шолэм - мир,
Штерн - звезда...

МЕЖДУ НОЧЬЮ И УТРОМ

Еще я - не там, но уже я - не тут,
Между ночью и утром стою на мосту.
Еще я не стар, но не молод уже,
А все же искра пламенеет в душе.
Живу и надеюсь, и в силах мечтать -
Пуримшпиль свой до конца доиграть.

КОМУ ЧТО КАЖЕТСЯ

Мнит себя вывеска
Картиной красивой,
Чайник пузатый -
Локомотивом.
Кажется эху
На опушке лесной,
Будто оно -
Звук трубы золотой,
А пирогу -
Вот так потеха! -
Что вместо начинки
Растут в нем орехи.

СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ

Желтый кот и черная кошка
Как-то в субботу под вечер
Пришли к фотографу петуху
Семью свою увековечить.
Умелый фотограф проворно и шустро
Каждому стул придвинул:
Справа - коту, слева - кошке,
Котятам - на середину.
Вот так же снимались и утка, и гусь,
И все остальные клиенты.
Запечатлевал фотограф петух
Их важные в жизни моменты.
Тренога стоит. Все к съемке готовы -
Кот в своей пелерине,
Кошка в расшитой алой ротонде,
Котята посередине.
Промолвил петух:
- Смотреть в объектив!
Там птичка вспорхнет сизокрыло.
Едва произнес, как его аппарат
Спасти уже поздно было.

Зиси ВЕЙЦМАН