MОrtОn, 44

История далекая и близкая

“Видимо я никогда уже не вернусь на Пестеля, и Мортон-стрит - просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы с односторонним движением”, - написал Бродский про свою нью-йоркскую квартиру, в которой он дольше всего жил в Америке. Опустив промежуточные между Ленинградом и Нью-Йорком адреса, Бродский тем самым выделил оставшиеся точки своего маршрута.
Улица Мортон расположена в той респектабельной части Гринвич-вилледж, что напоминает эстетский район Лондона - Блумсбери. Впрочем, в лишенном имперского прошлого Нью-Йорке, как водится, все скромнее: улицы поуже, дома пониже, колонн почти нет.
То же относится и к интерьеру. Но фотография, как театр, превращает фон в декорацию, делает умышленной деталь и заставляет стрелять ружье. Все, что попало в кадр, собирается в аллегорическую картину.
Что же - помимо хозяина - попало в фотографическую цитату из его жилья? Бюстик Пушкина, английский словарь, сувенирная гондола, старинная русская купюра с Петром Первым в лавровых листьях.
Название этому натюрморту подобрать нетрудно: “Окно в Европу”; сложнее представить, кому еще он мог бы принадлежать. Набокову? Возможно, но смущает слишком настойчивая, чтоб стоять без дела, гондола. Зато она была бы уместным напоминанием о венецианских корнях Александра Бенуа, одного из тех русских европейцев, которых естественно представить себе и в интерьере, и в компании Бродского. Имя “западников” меньше всего подходит этим людям. Они не стремились к Западу, а были им.
Вглядываясь в свою юность, Бродский писал: “Мы-то и были настоящими, а может быть и единственными западными людьми”. Этот Запад, требовавший скорее воображения, чем наблюдательности, Бродский не только вывез с собой, но и сумел скрестить его с окружающим.
“Слово “Запад” для меня значило идеальный город у зимнего моря, - писал Бродский, - Шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, замазка, херувимы с закатившимися запыленными зрачками”.
К удивлению европейцев такой запад можно найти не только в Венеции, но и в Нью-Йорке. Отчасти это объясняется тем, что руин в нем тоже хватает. Кирпичные монстры бывших складов и фабрик поражают приезжих своим мрачноватым – с гравюр Пиранези - размахом. Это - настоящие дворцы труда: высокие потолки, огромные, чтобы экономить на освещении, окна, есть даже “херувимы” - скромная, но неизбежная гипсовая поросль фасадов.
Джентрификация, начавшаяся, впрочем, после того, как здесь поселился Бродский, поступила с останками промышленной эры лучше, чем они на то могли рассчитывать. Став знаменитыми галереями, дорогими магазинами и модными ресторанами, они не перестали быть руинами. На костях индустриальных динозавров выросла изощренная эстетика Сохо. Суть ее - контролируемая разруха, метод - романтизация упадка, приметы - помещенная в элегантную раму обветшалость. Здесь все используется не по предназначению. Внуки развлекаются там, где трудились деды - уэллсовские “элои”, проматывающие печальное наследство “морлоков”.
Культивированная запущенность, окрашивающая лучшие кварталы Нью-Йорка ржавой патиной, созвучна Бродскому. Он писал на замедленном выдохе. Энергично начатое стихотворение теряет себя, как песок в воде. Оно преодолевает смерть, продлевая агонию. Любая строка кажется последней, но по пути к концу стихотворение, как неудачный самоубийца, цепляется за каждый балкон.
Бродскому дороги руины, потому что они свидетельствуют не только об упадке, но и расцвете. Лишь на выходе из апогея мы узнаем о том, что высшая точка пройдена. Настоящим может быть только потерянный рай, названный Баратынским “заглохшим Элизеем”.
Любовь Бродского ко всякому александризму - греческому, советскому, китайскому (вспомним ”Письма эпохи Минь”) - объясняется тем, что историческому упадку, выдоху цивилизации сопутствует усложненность. И это не “цветущая сложность”, которая восхищала Леонтьева в средневековье, а усталая неразборчивость палимпсеста, избыточность сталактита, противоестественная плотность искусства, короче - Венеция.
Она проникла и на Мортон 44 . Как Шекспир, жилье Бродского скрывало за английским фасадом итальянскую начинку. Стоит только взглянуть на его внутренний дворик, чтобы даже на черно-белом снимке узнать венецианскую палитру - все цвета готовы стать серым. Среди прочих аллюзий - чешуйки штукатурки, грамотный лев с крыльями, любимый зверь Бродского и звездно-полосатый флажок, который кажется здесь сувениром американского родственника. Недалеко отсюда и до воды. К ней, собственно, выходят все улицы острова Манхэттан, но Мортон утыкается прямо в причал.
Глядя на снимки Бродского возле кораблей, Довлатов решил, что они сделаны в Ленинграде. На этих фотографиях Бродский и правда выглядит моложе. Мальчиком, говорят, он мечтал стать подводником, в зрелости считал самым красивым флагом Андреевский.
Вода для Бродского - старшая из стихий, и море - его центральная метафора. С ним он сравнивал себя, речь, но чаще всего - время. Одну из его любимых формул - “географии примесь к времени есть судьба” - можно расшифровать, как “город у моря”. Такими были три города, поделивших Бродского: Ленинград - Венеция - Нью-Йорк.

Фото Н. Аловерт