Тринадцатое Озеро

– Да я и к форме советской привыкнуть не успел – просто сменили одну шинель на другую. Наша потеплее будет, жалко было отдавать. И потом молодые были, мало что смыслили, а немцы говорят, что не против России, а против жидов и коммунистов. Зато как нас потом травили! Миллионами Сталину на заклание выдали, когда война кончилась! Иногда целыми семьями. Самоубийством кончали, но сначала жен и детей приканчивали. Никаких иллюзий, все знали, что нас там ждет. Родина!.. Из Америки – и то назад отправляли.[!] Помню, около Сиэтла, когда пароход с нашими военнопленными в море вышел, русские взбунтовались и всю команду вместе с капитаном арестовали. Только не помогло – обещаниями да посулами взяли. В порт вернулись, а там уж всех разоружили и под усиленной охраной опять домой отправили. Домой! – Комаров усмехнулся и патетически воскликнул: – На верную погибель!
– А вам-то как удалось спастись, Иван Константинович?
Мы сидим на веранде деревенского дома, и я постепенно прихожу в себя от моих нью-йоркских треволнений, поглядывая на ближний лес и черничного цвета озеро за спиной Ивана Константиновича. И слушаю, и спрашиваю я равнодушно, предвкушая все удовольствия, связанные с намеченным на сегодня грибным походом. По русской привычке мне бы пришлось встать ни свет ни заря, но здесь в этом нет никакой нужды, мне некого обгонять, в охоте за грибами у меня нет соперников, я единственный окрест грибник, если не считать алкоголика-индейца, который просыхать уходит в лес, а спустя несколько дней возвращается со связкой уже высушенных белых. К нему здесь относятся как к чудику, а теперь и ко мне, потому что признают только парниковые шампиньоны, все лесные грибы почитают за отраву. Я хотел было сойтись с индейцем поближе, но, во-первых, он редко бывает трезв, а во-вторых, кроме грибов, нам говорить не о чем. Да и о грибах не просто – зачем мне их индейские названия, когда я еще как следует не усвоил английские и латинские? По грибному невежеству судя, американцы мало что позаимствовали у индейцев.
Вообще я приехал сюда отдыхать, а не сопереживать, и редкие здешние индейцы волнуют меня еще меньше, чем еще более редкие здесь русские.
Еще одна русская судьба, только не специалист я по русским судьбам, а историю Ивана Константиновича – навязанную, ненужную, слушаю вполуха, хотя что-то западает, коли я так легко могу восстановить сейчас его жизненную историю. На мой вежливый вопрос, как ему удалось избежать насильственной отправки в Россию, Иван Константинович отвечает:
– Два года в польском лагере прятался, польский выучил, фамилию с «Комарова» на «Комаренко» сменил – будто я польский украинец с тех земель, что в 39-м, по договору с Гитлером, к России отошли. Таких обычно не трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота там шла – как диких зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь прожекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке смирно у своих кроватей дрожим – это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали смотр делать, не затесались ли среди поляков русские. А так стоять все равно что перед расстрелом. Тем более без добычи они после таких прочисток редко когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть ли не каждого. И это все на глазах у американцев! – восклицает Иван Константинович, ища у меня сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что он об этом не догадывается.
– Многие во сне по-русски проговаривались, – продолжает он свой рассказ, до которого мне нет дела. – А я дал себе слово русский совсем забыть – и забыл начисто. Одной только силой воли. Потом пришлось заново учить. Я даже такую методу выдумал – польский так учить, чтобы русский полностью из памяти вытеснить. Вот узнаешь, как по-польски дерево или женщина, а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. Когда проводишь параллель, путем вытеснения и замены – даже легче. А украинский я и так неплохо знал, потому что с юга России, где всех навалом. Вы думаете, настоящие украинцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что с отдаленных деревень? Дай Бог, слов пятьдесят, чтоб на ярмарке объясниться, редко когда больше. Так что много с меня и не требовалось. Один раз, правда, попался. Еще хорошо, не советчикам, а американскому офицеру, из польских евреев по происхождению. Он меня вызвал и стал расспрашивать. По-польски. Ну, биографию я себе придумал – комар носу не подточит. А вот акцент выдал. Он мне так прямо и сказал, что акцент у меня не украинский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, видно. Был бы чистокровный поляк, выдал бы – они нас, русских, люто ненавидели, а тех, кто немцам служил, – вдвойне. Евреи сердобольнее, больше понимания проявляют. И потом это уже 47-й шел, холодная война на наше счастье началась, советчики к нам реже наведываться стали.
«Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах – он бы тебя самолично, на собственных руках «советчикам» отнес», – думаю я, впрочем, беззлобно. Как выученика формальной школы меня больше беспокоит в его речи слово «советчик», ибо советчик для меня есть и остается советчиком, то есть тем, кто дает советы, и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о том, что у иммигрантов здесь другой русский язык, чем тот, на котором говорим мы в Советском Союзе, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я со временем на иммигрантском воляпюке? Слух у меня никудышный, ухо деревянное...
К Ивану Константиновичу я не испытываю ни сочувствия, ни злобы, хотя знаю о нем больше, чем тот польский еврей, который, распознав в нем русского, не выдал «советчикам». Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем он предполагает, но, как и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю. Мне уже предлагали, а я отказался и не жалею об этом.
Дело в том, что за Иваном Константиновичем идет охота и один из охотников предложил мне принять в ней участие, доказывая, что правое дело, и обещая щедрое вознаграждение. Для пущей убедительности мне даже было предъявлено досье на Ивана Константиновича, а там фотографии одна страшнее другой. Прямых доказательств причастности Ивана Константиновича к преступлениям против рода человеческого не было, он был винтиком в этом слаженном механизме по уничтожению человека, но даже если бы проявил личное рвение, я бы все равно отказался участвовать в охоте на человека, какой бы сволочью этот человек в прошлом ни был. Я вовсе не уверен, что прав, отказываясь, но согласившись, я бы точно знал, что не прав. Так что отказался я из чистого эгоизма – чтобы не казнить себя потом.
Один охотник выследил Ивана Константиновича сам, а другой – тот, который склонял меня к сотрудничеству, – идя по следам предыдущего. Возможен – и вероятен – еще и третий охотник, но он пока что, похоже, не напал на след Ивана Константиновича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или поздно он бы присоединился к двум другим, но события обгонят его, дичь ускользнет и истает на старой Аппалачской тропе, которую проложили предки моего единственного грибного конкурента. Сам я туда редко хожу, почва там каменистая, грибов мало.
Я знаю, что попутало Ивана Константиновича, – жадность: иначе бы никто никогда его не выследил. Он работал в Майами по найму – ремонтировал и красил частные яхты, а зимой затаивался в Адирондакской глуши, где на заработанные деньги скупал участки земли и строил дома, которые любовно украшал морскими атрибутами с обслуженных им яхт, так что его дома вблизи узкого, как щель, Тринадцатого озера по убранству походили на корабли, готовые в любую минуту сняться с якоря и покинуть эти затаенные лесные участки ради морских просторов.
Эта метафора получила неожиданное продолжение – или подтверждение – благодаря квартирантам Ивана Константиновича, который очень выгодно сдавал свои дома Пентагону: в общей сложности каждую зиму у него жили две-три дюжины морских офицеров и техников с атомных подводных лодок, часто с семьями. Зато в летние месяцы дома пустовали, и Иван Константинович не придумал ничего лучше, как дать объявление в эмигрантской газете о пансионе. На это объявление я и клюнул ввиду дешевизны, а вслед за мной и первый охотник, о чем я не подозревал, занятый собственной охотой – грибами. А места были грибными — особенно если пойти от Тринадцатого озера вниз по направлению к Восточной Протоке Сакандаги. Однажды, уже под вечер, я набрел там на потрясающей красоты Ведьмин Круг с зачахшей травой внутри. Человек я не суеверный и во все эти побасенки, будто черти сбивают в таких местах масло, а ведьмы водят хоровод, не верю, но место мне и в самом деле показалось заколдованным, и я не решился вступить внутрь круга, и грибы, образующие кольцо, собирать не стал, о чем пожалел уже на следующий день и попытался найти этот Ведьмин Круг, но не удалось, хоть я и неплохо ориентируюсь в лесу.
Пока я охотился за грибами, первый охотник охотился за Иваном Константиновичем, а второй следил за первым, а заодно и меня засек, решив поначалу, что грибы – это только камуфляж. Как было ему объяснить, что грибы – это такая же страсть, как и любая другая, когда в ответ мне говорилось, что грибы можно и нужно покупать в магазине, а иных съедобных, кроме шампиньонов, не существует. Вся беда в том, что второй охотник был американцем – даже двое: они пожаловали ко мне в гости, как только я вернулся в Нью-Йорк с грибной добычей.
Спросил документы – все оказались в порядке: действительно, агенты ФБР. Дал им понюхать связку сушеных грибов. Один отказался, сославшись на аллергию (из-за его аллергии и котов пришлось выгнать из комнаты), другой отозвался о запахе с похвалой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от них на Ивана Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за КГБ, а те уже с год с ним контачили, шантажируя депортацией, судом и расстрелом. Мне было предложено чаще навещать Ивана Константиновича под видом собирания грибов, но следить не за ним, а за другими «вичами», которые вступили с ним в контакт, чтобы он следил за морскими офицерами и техниками. Дело осложнялось еще тем, что сын Ивана Константиновича служил переводчиком в Госдепартаменте и был теперь тоже, как я понял, на подозрении.
Моя беда, что я человек вежливый, но упрямый, либо наоборот – упрямый, но вежливый. Вот и на этот раз, мою вежливость приняли за податливость, и на следующее лето опять ко мне пожаловали. Мне показали фотографии из этого первоклассного досье: зря Иван Константинович ругал немецкую форму, она ему шла. Годы – точнее, десятилетия – почти не изменили его лица, и по сравнению с бравым солдатом на фоне колючей проволоки теперешний Иван Константинович казался слегка подгримированным, как молодой актер, которому назначено играть старика.
– Не по своей же воле, – вступился я за Ивана Константиновича, который взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым иммигрантам делает скидку – то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то ли замаливая свои грехи перед их мертвыми соплеменниками. Я рассказал о скидке моим непрошеным гостям.
– Лучше бы он им скидку делал, когда работал в концлагере, – сказал тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кстати, негр).
– Не по своей воле? – повторил за мной его коллега (белый), но в интонации вопроса. – А вы знаете, что немцы отбирали для работы в лагерях только добровольцев? Да и тех далеко не всех брали, а только таких вот типчиков, как ваш Иван Константинович!
– Ну уж – мой! – откликнулся я, обратив, естественно, внимание, как смешно звучат в американских устах русские имена-отчества.
– Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты – вот почему так много среди лагерной охраны было украинцев, с их заскорузлой злобой к русским, и так мало русских. Наш с вами знакомый – редчайшее исключение.
Негр-аллергик подлил масла в затухающий огонь нашей дискуссии об Иване Константиновиче:
– Есть свидетельства, что он заставлял женщин складывать их детей штабелями в тачки из-под угля, потому что дети уже не могли по слабости своим ходом идти в газовую камеру, а потом впрягал этих несчастных, и те сами везли свои чада на смерть. И знаете, что он ответил одной из них, когда та заплакала и запричитала, что тачка грязная и ее дитя выпачкается? «На том свете отмоетесь, грязные жиды!»
– Могли спутать одного охранника с другим, – вяло возразил я, а сам подумал, что даже если это и был Иван Константинович, то это был другой Иван Константинович, ведь столько с тех пор лет прошло, человек внутри меняется сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.
Повиляв, я и на этот раз отказываюсь от благородной миссии, но к Ивану Константиновичу, когда наступает грибная пора, еду – правда, теперь уже не из-за одних только грибов.
Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет сложная игра двух шпионских ведомств, охотники охотятся за охотниками, кто кого переиграет, дичь побоку. Да и кто здесь дичь? Менее всего Иван Константинович, который, похоже, служит теперь своей бывшей родине не за страх, а на совесть. Может быть, он и немцам так служил – те остались им довольны, чему свидетельства поощрения и награды, мне также продемонстрированные незваными гостями из ФБР. А если в нем проснулось то русское, что напрасно пытались их коллеги из КГБ пробудить в сыне Ивана Константиновича, которого американцы тем не менее услали на всякий случай подальше от Вашингтона, а именно в Афганистан, где он служит переводчиком плененных моджахедами шурави – советских солдат?
Сына Ивана Константиновича тоже зовут Ваней, но он полная противоположность отцу. Я несколько раз видел этого красивого русского юношу с длинными, до плеч, русыми волосами. Даже странно, что от таких подонков – я не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков участвовать не хочу, да и не моя это игра – рождаются такие ангелические существа. Скорее всего Ваня пошел в мать, которая умерла, когда ему было одиннадцать лет, от рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили высокий идеализм и истовую любовь к русской литературе, которая по своей сокровенной сути есть пропаганда этого идеализма – все это она успела передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном Константиновичем – разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом (не в пример нынешним). Знала ли она о прошлом своего мужа? Знает ли Ваня о нем?
В этот мой приезд оформленный под корабль дом Ивана Константиновича смущает меня больше, чем обычно. Вместо окон круглые иллюминаторы, перевернутый киль служит вешалкой, стол привинчен к полу, повсюду стоят наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей комнатой устроена смотровая площадка с подзорной трубой, и я просыпаюсь обычно от шагов над моей головой – это Иван Константинович подолгу вглядывается вдаль: полагаю, не только из любопытства. Он и место для дома выбрал убежищное – хоть и на крутом холме с прекрасным видом на это Несчастливое озеро, но вдали от больших дорог и даже с проселочной дорогой. А зимой, во время заносов, дом и вовсе превращался в медвежью берлогу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по требовательному звонку из советской миссии, Иван Константинович надорвался и свалился с сердечным приступом, а как только полегчало, отправился лечиться во Франкфурт – никому, кроме немцев, не верил, немцы казались ему не изменившимися. Камуфлировал свою германофилию сравнением медицины и фармацевтики там и здесь – естественно, не в пользу Америки.
Старость у Ивана Константиновича несчастливая – и по заслугам, но худшего я ему не желаю: депортации и суда над ним в СССР или в Израиле. Однако если бы таковой все же состоялся, я бы тоже не горевал – в конце концов, в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.
Все равно, к какому шпионскому ведомству они принадлежат, мышление у этих людей бюрократическое, на человека им плевать. Ну, ладно, Иван Константинович – своими прошлыми подвигами он заслужил такое обращение, но вот Ваню жаль – его-то за что? Или грехи отцов и прочее? Дело даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле слова, а в том, что в отличие от Ивана Константиновича, закаленного во всех передрягах, выпавших на его долю, Ваня, с его литературными идеалами, окажется совершенно неподготовленным к жизненным перипетиям. Вот как вырисовывается общая картина на основании того немногого, что мне известно: КГБ попытался завербовать Ваню, Ваня сообщил об этом ФБР, те, в свою очередь, на него поднажали, Ваня, с его идеалистической мутью в голове и соответственно линейным мышлением, помучившись, отказался, тогда его и отправили из Вашингтона к моджахедам – не в наказание, а на всякий случай. А там уже, в Афганистане, и разверзлась перед этим наивным даже для своих двадцати двух лет мальчиком вся бездна, весь ужас происходящего. И происшедшего – я имею в виду подробности работы его отца в Освенциме, о которых у Вани теперь было достаточно досуга поразмыслить.
Внимательно и равнодушно выслушав полуискренние, с недомолвками воспоминания Ивана Константиновича, я отправляюсь в лес, но мне что-то не везет сегодня. Кроме сыроег и червивых маслят больше ничего не попадается. Что-то я сегодня не сосредоточен, а это значит, что сосредоточен на чем-то другом. Грибы, как и любая страсть, требуют полной самоотдачи.
Из далеких завалов моей памяти всплывает румынский фокусник, одно из самых сильных впечатлений моего детства. Среди его фокусов был один с газетой – он разрывал ее на мелкие куски, комкал в руке и из нее же доставал потом целую. Это был, однако, не фокус, а только преамбула к нему. Дальше шло объяснение – фокусник решил поделиться секретом со зрителями и научить их делать фокусы. Он снова рвет газету, но одновременно показывает, как прячет в ладони другую, целую, которую разворачивает перед зрителями, а прячет теперь куски разорванной. «Вот видите, как все просто? Каждый из вас сможет сделать этот фокус. Главное сейчас, чтобы за манипуляцией с целой газетой никто не заметил, что вы прячете разорванную. Вот, смотрите, где у вас остатки этой газеты», – он поворачивал к зрителям свою ладонь, и мы благодарно ему аплодировали, запоминая движения его рук, чтобы повторить фокус перед друзьями. Но и это был еще не весь фокус – развернув перед нами целую газету и раскрыв ладонь с остатками разорванной, он неожиданно извлекал эти ошметки, и они на наших глазах словно бы соединялись, склеивались, обратно превращаясь в целую газету, и фокусник победно воздевал руки, демонстрируя нам две целые и невредимые газеты. На несколько секунд зал замирал, и только потом на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я не пропустил ни одного его выступления, каждый день сидел в первом ряду в нашем цирке на Фонтанке, следя за жестикуляцией этого двурукого Шивы и пытаясь разгадать его тайну. Вот тогда я и поклялся научиться делать на бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене цирка.
Увы, клятвы своей я не сдержал. Правда, в эмиграции я стал сочинять рассказы, героя-повествователя которых читатели принимали за автора и посылали мне возмущенные либо сочувственные письма. Естественно, что и других героев моей сюрреалистической прозы прямо идентифицировали с реальными людьми, подозревая, что все сюжеты я позаимствовал целиком и полностью из жизни, иллюзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за комплимент – мне удалось художественный вымысел сделать настолько убедительным, что его воспринимают как картинку с натуры, однако такой буквализм восприятия, мне кажется, связан больше с теснотой нашего иммигрантского общежития. Мне даже пришлось во избежание недоразумений сделать к одному моему рассказу следующую приписку: «Со всей определенностью хочу заявить следующее: все, что я хотел сказать о человеке, за которого принимают героя моего рассказа, я сказал в статьях о нем – как литературный критик и мемуарист. Этот же рассказ, несмотря на случайные и неизбежные совпадения, есть плод художественного вымысла – вот-вот, того самого, о котором Пушкин гениально обронил: «Над вымыслом слезами обольюсь...»
Почему меня потянуло в теорию и объяснения посреди сюжета? Да потому, что как раз в этом рассказе я решил не лукавить и написать все как есть, точнее – как было, пусть даже он покажется из-за этого незаконченным, с хвостами и гипотезами вместо твердого знания. Никакого на этот раз домысла и вымысла, ни малейшего! Место действия – Тринадцатое озеро – читатель легко найдет на топографической карте N 4330-W740015 из серии V 721, выпускаемой Министерством внутренних дел США, а за подтверждением сюжета и упущенными мною подробностями может обратиться в соответствующий отдел ФБР. Или в КГБ.
А упустил я эти подробности, потому что был случайным, побочным свидетелем всей этой истории, сам в ней не участвовал, следил за ней вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о многом так и не догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя из неудачного своего похода за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном Константиновичем и еще одним его постояльцем из русских и, разглядывая и слушая своего нового собеседника, заподозрил в нем агента КГБ, перекупленного ФБР.
За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я неожиданно для себя пожалел старика – ничего-то, кроме сына, у него в жизни больше не осталось. Я его утешил, сказав, что дело скорее в затрудненных коммуникациях, а не в реальной опасности. На следующий день, вернувшись из очередного похода за грибами, я узнал, что Иван Константинович получил телеграмму из Пешавара о гибели Вани в Афганистане. Хорошо хоть Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб – мне рассказывали, что это было похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами Ваня находился в глубокой депрессии, а когда завязалась перестрелка с шурави, взял да и вышел из укрытия, где прятались американцы. Вот вам иллюстрация на тему «грехи отцов» – худшего наказания для Ивана Константиновича не придумали бы даже его жертвы, если бы встали из могилы, которой у них нет: дым да зола. Но подробности гибели Вани я узнал много позднее, а в тот день, когда возвратился на крыльях грибной удачи в этот дом-корабль, в котором мне больше не бывать, мой бывший компатриот, заподозренный мной накануне в том, что двойной агент, сообщил мне о полученной Иваном Константиновичем телеграмме.
– Где он сейчас? – спросил я двойного агента, возможно мнимого.
– Ушел в лес.
Он действительно истаял на старой Аппалачской тропе, на которой последним его видел потомок тех, кто ее проложил, мой единственный соперник по «третьей охоте» в здешних местах. Индеец был сильно поддавши, но не настолько, чтобы не узнать своего односельчанина (прошу прощения за руссицизм). Во всяком случае, я верю его показаниям, которые он давал в полицейском участке вслед за мной.
Больше я не бывал в этих местах, но где бы я ни выходил на Аппалачскую тропу, которая тянется из Канады до Джорджии, я вспоминаю бывшего охранника, с которым свела меня ненароком судьба. Однажды, во Франконии, Нью-Хемпшир, поссорившись с женой, я ушел по этой тропе довольно далеко, возвращаться было поздно, стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, я набрел на караван-сарай, которые, оказывается, на некотором расстоянии друг от друга расположены на всем протяжении Аппалачской тропы. В этом была просторная столовая, где меня накормили довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две комнаты – для мужчин и для женщин. Моим соседом оказался человек средних лет, который намеревался одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней был в пути. Мы разговорились – определив по моему выговору, что я русский, он рассказал про одичавшего старика, который иногда выходит из леса на Аппалачскую тропу и что-то бормочет невнятное – будто бы по-русски. С ним пытались заговаривать – бесполезно. Устраивали облаву, пытались изловить – уходил. Впечатление производит устрашающее – грязный, обросший, в лохмотьях, но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадался ли ему этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встретить – ведь это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.
Перед тем, как лечь спать, я вышел на Аппалачскую тропу, подождал, пока глаза привыкнут к ночной тьме, а потом с полчаса шел по ней на север. Было ощущение, что я еще встречу эту грешную, преступную, заблудшую душу – все равно жив Иван Константинович или помер.
Сколько в этой истории осталось недомолвок – от загадки Ивана Константиновича до загадочной все-таки смерти Вани, узнай я подробности которой, попытался бы рассказать о нем отдельно. Вплоть до Тринадцатого озера – почему оно так названо, когда рядом нет ни первого, ни пятого, ни десятого, ни двенадцатого, ни одного другого номерного озера? Может быть, оно и в самом деле заколдовано, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил, как неподалеку от него набрел на Ведьмин Круг с хороводом фаллических грибов, а потом как ни старался, найти не мог. Что-то ускользало от меня, чужие судьбы и чужие тайны окружали меня, но, кроме праздного любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и к Ивану Константиновичу я не испытал ни ненависти, ни сочувствия, а потому бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.
Я вернулся в караван-сарай порасспросить моего соседа про полоумного старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было. Ни от кого больше я этой легенды не слышал.