ИНОЙ УТЮГ, ИНАЯ КРЫША

Культура

Интервью с Борисом Казинцом, народным артистом Грузии, лауреатом государственных премий, руководителем “Театра русской классики” в Вашингтоне. Режиссером и исполнителем моноспектакля “Счастье - оно игриво” по “Поэмe о рыжем Мотеле”Иосифа Уткина.
- Борис, пожалуйста, расскажите немного о себе. Почему вы когда-то решили стать актером?
- Тут не было сомнений. Не тот это случай, когда случайно пошел и поступил. Моя мама была театральной портнихой в Ростове, в театре Завадского, театре Моссовета,  где работали Марецкая, Мордвинов - гениальный состав. Я, конечно, крутился там, и театр стал моим призванием. А после войны, когда мы возвратились из эвакуации, я, как и все, прошел через Дворец пионеров. Замечательные были заведения в Советском Союзе - эти дворцы. Одно из немногих достижений социализма, где дети приобщались к настоящему делу. После того как я закончил школу, поехал поступать в Москву. Был 48-й год. Как вы понимаете, в этот год еврейского мальчика нигде не принимали. Уже погиб Михоэлс, уже закрыли Еврейский театр, уже закрыли Камерный театр Таирова. Я подавал документы во все театральные учебные заведения. Доходил до третьего тура, а потом выяснялось, что что-нибудь не так.
Но было бывшее Мейерхольдовское училище, при теперешнем театре Маяковского, когда-то это был театр Мейерхольда, его художественным руководителем был Охлопков Николай Павлович. Школа эта называлась Московское городское театральное училище, туда я и поступил. Потом и это училище прикрыли, потому что Охлопков был человеком, которого те власти не любили, не принимали и с трудом терпели. Поскольку я был уже на третьем курсе, то всех нас из этого ликвидированного учебного заведения перевели в разные театральные вузы. Так я попал в ГИТИС, куда сначала меня не хотели брать.  Учителями нашими в училище были знаменитые мхатовские актеры. Любопытно, что в училище Мейерхольда преподавали систему Станиславского, хотя было какое-то расхождение с точки зрения самого подхода к театру. Но вместе с тем такая широта дала изумительные результаты: мхатовское психологическое решение образа и изумительный мейерхольдовский формализм. Из стен училища вышли прекрасные актеры: Женечка Лебедев - великий актер из БДТ, знаменитый Владимир Андреев , Ольга  Аросьева, Вера Васильева это все наши.
Я уже 60 лет в театре. Последнее мое место работы в Союзе -Тбилисский русский академический театр имени Александра Сергеевича Грибоедова. Там я проработал 25 лет.
- А когда вы приехали в Америку? Почему покинули Тбилиси?
- В Союзе я работал во многих театрах. Потом меня пригласили в Театр имени Грибоедова, где прошел один из моих лучших творческих периодов. Руководил театром тогда сын Георгия Александровича Товстоногова - Сандро Товстоногов. Это мой друг и приятель, а я был один из его любимых актеров. Мы с ним сделали много интересного: инсценировку романа Надара Думбадзе “Закон вечности”, “Физики” Дюрремата, “Доходное место” А.Островского.
   К этому, тбилисскому, периоду было уже сыграно колоссальное количество ролей, а вообще в жизни я сыграл более 250 ролей. У меня никогда не было простоя - я всегда чрезвычайно много работал.
В 1989 году в Тбилиси к власти пришли люди, которых я называю неофашистами. Гамсахурдия... Я преподавал в Театральном институте им. Руставели мастерство актера, сценическую речь и прекрасно знал Звияда Гамсахурдию, и вдруг он превратился в человека, провозгласившего лозунг “Грузия - для грузин”. На этом все кончилось, и жить там стало невозможно. Политические события развивались очень быстро...
   Однажды мою жену Светочку, директора-распорядителя театра, вызвали в Министерство культуры Грузии и сказали: “Пока твоего Борю не прибили, есть творческая командировка в Америку. Поезжайте”. За три дня оформили документы. Разговор произошел 19 ноября, а 23-го мы были уже в Америке.
   Что такое творческая командировка? Поезжайте и делайте, что хотите. Ни денег, ничего. Это был уже 1991 год. Мы уехали, чтобы переждать неспокойные времена. Поскольку у меня, в Вашингтоне сестра - крупный научный работник, нас приютили, мы и осели здесь. Началась эпопея нашего пребывания в Америке, хотя ехали мы всего месяца на три. У нас там дети остались, внуки. Мы с ними попрощались по телефону - не было и речи, что мы не вернемся. Но жизнь повернулась по-другому. Три  месяца прошли, и мы оказались нелегалами, возвращаться уже было некуда. Национализм нагнетался все больше и больше. Мы получили полугодичное разрешение на работу. Я прошел через все, вы сами знаете, сами прошли через это:  делал все, что делают все люди, иммигранты.
Но  моей судьбой распорядился Господин Случай. Я встретил случайно в церкви ( я большой любитель хоровой музыки, атеист, но люблю атмосферу храма, это для меня своеобразный театр) человека, церковного старосту, который знал, что я актер. Он сказал, что у него на “Голосе Америки” есть приятель, которому я могу позвонить, и дал его телефон. Я набрал номер, и оказалось,  что приятель старосты - Олег Рудник, редактор, сын Льва Сергеевича Рудника, главного режиссера Театра киноактера в Москве. Господин Случай: в годы борьбы с космополитизмом Льва Сергеевича сослали из Ленинграда в Ростов, где он руководил двумя театрами сразу, в одном из которых я начинал свою творческую деятельность. Олег Рудник представил меня руководителям русского отдела радиостанции. Меня долго проверяли - 11 месяцев. Как можно допустить к микрофону человека, у которого нет вообще ничего, никаких американских документов? Я проработал на “Голосе Америки” семь лет - с 1992 по 1999 год.
- Когда вы основали театр “Надежда”?
- Это началось еще до “Голоса”. На одном блошином рынке ко мне подошла группа людей, иммигрантов. Они сказали, а не могли бы вы... Я обрадовался - интересно: если людям что-то хочется,  то это хорошо. Я встретился с ними - пришло человек десять  интеллигентных, приятных людей.  Они все в какой-то степени интересовались театром...  Кто хотел быть актрисой, кто занимался в драмкружках, кто на телевидении что-то делал. Аркадий Барский долгие годы играл в университетском театре в Питере. Я спросил: “А что бы вы хотели, чтобы я поставил”? И вдруг - это был для меня потрясающий, неожиданный момент - они сказали: “Давайте сделаем поэтический вечер Есенина”. Представьте себе, Вашингтон, сидит группа евреев и мечтает о Сергее Есенине. А для меня Есенин - святое. Я в Рязани работал, когда там был Анатолий Эфрос, которого убрали из Москвы. Я позвонил ему и сказал, что хочу играть в его любом спектакле. Что хотите, то и делайте. Приехал из Грузии. И Петр Штейн под руководством Эфроса поставил для меня грустного “Учителя танцев”, который и танцевать-то не умел. Вся Москва ездила смотреть постановку.
- Театр “Надежда”, который сейчас называется “Театр русской классики”, показал много спектаклей. Как труппе удается выжить?
-У нас не репертуарный театр. Мы играем столько спектаклей, сколько хватает зрителей. Мы не можем ездить, гастролировать: все актеры - работающие люди. Два раза в неделю мы у кого-нибудь собирались и репетировали. Когда подходила генеральная репетиция, мы снимали помещение. Спонсоров же за все эти годы так и не удалось найти. При том, что публика любила театр. Мы сами шили костюмы, сами делали декорации. Я придумывал, чтобы все было подешевле. И вместе с тем интересно для зрителя. Вот пример. Когда мы ставили “Василия Теркина” к 60-летию, то взяли голубое небо во всю сцену, на нем  - контуры карты Советского Союза, выложенные  фотографиями ветеранов, проживающих в нашем микрорайоне. Мы собрали снимки, увеличили их. Когда зрители вошли в зал, начались слезы. Весь спектакль игрался на ящиках из-под боевых патронов. Так мы и жили. Деньги, которые зарабатывали на одном спектакле, шли на следующий.
- Как вы пришли к мысли о спектакле “одного актера”?
   Я много играю: в Монреале, в театре Леонида Варпаховского, который отсидел 17 лет на Колыме. Его дочь ( у нее муж миллионер) создала в Канаде профессиональный театр. Я играл у Саши Журбина с Леночкой Соловей.Я еще играл у внука Бабеля в театре-студии Станиславского, ни больше ни меньше. У Андрюши Бабеля. У него приходилось играть на английском языке. В  конце концов я пришел к мысли, что нужно сделать своеобразную паузу в коллективном творчестве. И к 200-летию Гоголя создал сценическую композицию “Похождения Чичикова”.
Моноспектакль - это мое второе я. Еще в Советском Союзе у меня было много концертных программ. В Рязани в юбилей, в 70-летие Есенина, когда домик в селе Костантиново отреставрировали, мы делали юбилейные концерты с хором. Это незабываемо. Неповторимо. Так что я просто вернулся к жанру, который хорошо знаю.
- Если бы вы работали  с молодым режиссером, которому нужно было бы ставить моноспектакль, что бы вы ему посоветовали?
- Моноспектакль?  Прежде всего нужно знать, для чего это делается. Если  для самовыявления - это ерунда... Хотя - не очень, иногда получается ничего. Итак, самое главное - для чего. Почему я ухватился за Гоголя? Именно за Чичикова? Во-первых, мне Чичиков бесконечно симпатичен. Сама его личность: он обвел всю Россию вокруг пальца. Во-вторых, по Гоголю, “Россия - это мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет”. Самое потрясающее, когда говорят “мистика Гоголя”... Да какая мистика! Не мистика, а гениальный человек, который предсказал судьбу России.
Итак, если знаешь, для чего - подбирается материал. Потом находишь актера, который мог бы этот материал воплотить. У меня в “Чичикове”  21 персонаж. Мне было актерски интересно.
- Чем вас привлекла поэма Уткина, которую пришлось практически дописывать?
- Уткин - любовь моей юности. Мне “Поэма о Рыжем Мотеле...” всегда нравилась. Я иногда читал отрывки со сцены. А когда я открыл Мотеле, здесь и остановился на строчках , что Мотеле не поедет ни в какую Польшу и ни в какую Америку,  то вдруг подумал, а что стало бы с Мотеле? Или -   если бы Уткин остался жив, если бы он не погиб в 44-м году? Что было бы? Наверное, его бы расстреляли. Хотя он и был комсомольским поэтом. Я так думаю. Что было бы, если бы Уткин был жив и дожил бы до наших дней? Как он дописал свою поэму?
- Уткин – противоречивая фигура. Очень советская.
- Да, конечно. И вместе с тем у него есть прекрасные иронические и лирические стихи. Как вообще этот мальчик из Иркутска написал о еврее из Кишинева? Я думаю, его вдохновил рыжий  Мотеле  Шолом-Алейхема.  Когда я понял, что хочу это делать, то несколько лет искал поэта, который мог бы дописать поэтическую основу. У меня был уже готовый сюжет. 37-й год, война, плен...  Я искал поэта, который был бы по духу близок Уткину, который мог бы уловить стиль Уткина, стиль поэмы. В Тбилиси у нас в театре был зав. литературной частью, талантливейший человек. Он писал остроумные стихи для капустников и “на случай”. Я ему позвонил (он работает на телевидении и печатается под псевдонимом Тихон Влади). Я рассказал ему всю историю, он понемногу стал по телефону мне надиктовывать. И стилизация, кажется, удалась. Наше сотрудничество принесло плоды.
-Есть ли какая-то общая идея, объединяющая мысль... Что, по вашей задумке, - должно тронуть сердца зрителей?
- Конечно, слова самого Уткина :
“Что значит:
Хочет человек?
Как будто дело в человеке!
Мы все, конечно, целый век
Желаем
Золотые реки.
Все жаждем сахар, так сказать,
А получается иначе;
Да, если хочешь
Хохотать,
То непременно
Плачешь.
Но дайте жизни+
Новый век+
Иной утюг,
Иная крыша,
И тот же самый человек
Вам будет
На голову выше”.

Вот - это основная идея.  В Америке у нас, у всех, иммигрантов - “иной утюг, иная крыша”. И кто и как изменился, чего достиг - каждый видит сам.