Хрень историческая

Литературная гостиная

Лета одна тысяча шестьсот четырнадцатого от рождества Христова инок Ипатьевского монастыря Пафнутий (в миру Петруха) сбился с дороги и заплутался в лесу. Молод ишо Пафнутий-Петруха, не внял тому, что старые люди говорят: “кто прямо ходит - дома не ночует”, - решил спрямить себе путь, сошел с торной тропы. А костромские леса, они коварные: тут тебе и пади, и паль и заваль и топь болотная обступает со всех сторон. Вроде по сухому идешь, а в ушах лягушки квакают и комарье звенит. Заскучал Петруха. Видать, тут ему суждено сложить головушку без труны и причастия, и до костей обгложет лесная нечисть его белы косточки... Бухнулся на колени, взмолился:
- Господи, прими душу.
И вдруг начал возноситься. Подняла его с колен неведомая сила, тряхнула и вновь на землю поставила.
Глядь, перед ним архангел, как с иконы сошел, в доспехах воинских. Только кираса на нем проржавела, поножи сползли, чешуя пооблупилась, а там, где крыльям быть, остюки торчат. Видать, и архангел заплутался в чертовых лесах... Еще и бранится по-польски:
- Хлоп, пся крев, холера.
У Петрухи-Пафнутия голова кругом пошла: откуда в лесу поляк, когда смута уже год как кончилась? Петруха, можно сказать, вырос в то смутное время, когда польско-литовские полчища то катились на Москву, то от Москвы откатывались, и хлопчики, вроде Петрухи, тоже не промах, выменивали у вояков разные бронзулетки на курку-яйки. Так что за пятнадцать годков российской смуты Петруха на их языке наловчился болтать не хуже какого-нибудь паненка Ченстоховского.
- Цо пан мувыть? Цо пан хче?
Ну и разговорились. Пафнутий спрашивает, цо пан робит в русском лясе, а пан ему отвечает, что вовсе это не русский лес, а Жечь Посполитая, одним словом Польша.
Инок от удивления забывает польский язык и спрашивает по-русски:
- Какая, к едрене фене, на нашем болоте Польша?!
А поляк ему тоже чисто русским языком:
- Сейчас увидишь, мудило!
И выводит его на поляну, довольно большую. С одной стороны выкорчеванные пни свалены. С другой - избы из свежих еще бревен ошкуренных. А посередке земля вскопана, засеяна, колосятся всходы. Паны, в обносках воинских, робят мужицкую работу на поле.
- И это вся ваша Польша?
- Какая есть. Расширяться некуды. Куда ни кинь - непроходимые топи. А ты сам-то как прошел? Обратный путь знаешь?
- Да кабы знал, я бы тут с тобой распотякивал?
- Вот и мы не вем. По-вашему будет: не знаем, куды податься.
- И давно вы тута?
- Почитай не меньше года. Сперва грибы собирали да ягоды, потом он нас научил хозяйствовать.
- Кто “он”?
- А кому еще? Больше некому.
- И бабы у вас есть?
- Это кто?
- Ну, пани, паненки.
- Ниц нима, пан.
- А как же вы... того?..
- Да... то того, то другого, но детенков от этого не бывает.
- Вымрете вы и следу не оставите.
- А вот и не вымрем! Он выведет!
- Кто он?
- Да он же!.. Тебе, что, кол на голове тесать? Только он выведет нас отсюда! Другой прешпективы нет. Оченно Петрухе-Пафнутию закортило выведать, что это за ОН у них такой таинственный.
- Кто он у вас, король или, как царь у нас, Михаил Федорович?
- Иван Осипович.
- Русский, что ли?.. Хотели нам польского королевича Владислава царем на Москве посадить, а теперь у самих русский царь.
- Не царь он и не король - он отец нации! Он сюда нас привел - он и выведет.
Инок Пафнутий от слов его одурел, оглушило его, как под большим колоколом. С трудом оклемался и выдавил:
- Неужто Ивашка, мужик наш из села Домнина?.. Иван Сусанин! Который живот положил за царя. Вся Русь святая о том знает, в церквах ему славу поют и за упокой. Вы искали царя нашего Михал Федоровича в селе его Домнине, вотчине бояр Романовых, чтоб смерти предать и королевича своего посадить на царство, а Иван Осипович, не будь дурак, царя в обители нашей припрятал, а вас в чащобу завел да в болотину, за что вы его, проклятущие, в лапшу порубили.
Поляк обиделся.
- Мы не есть идиоты, - сказал он.- Мы не есть русский хлоп, который рубит сук, на котором сидеть... Ни пан Бог-Ойтец, ни Езус Христос, ни Матка Бозка не укажут пути к спасению - еден лишь пан Иван знает дорогу обратно.
И правда. Вместо костела или какой никакой каплицы поляки построили нечто вроде терема для пана Ивана и дорожку вымостили. Отец польской нации сидел без лаптей на высоком крылечке, онучи развесил сушить на солнышке - перед ним блины горкой, и липовый чай со свистом прихлебывает из берестяного блюдечка. Земляку обрадовался, как родному:
- Петрушка!
- Пафнутий я, дядя Ваня, постриг принял.
- Бог в помощь. А как там царь? Чай, успели упрятать?
- Царь и великий князь Михаил Федорович уже в Кремле на золотом столе сидит. Никого не казнит, всех милует, смута кончилась.
- Ну и слава тебе, Господи! - Иван Осипович, отец польской нации в Костромских лесах, осенил себя православным крестом.
- А как же мы, дядя Ваня? Неужто нам тут на болотине суждено свой живот положить?
- А чем тут не жизнь, Петруша? Там мы были холопье, рылы рогожные. А тут, погляди, паны вельможные, рыцарство посполитое на меня, мужика, корячатся. И ушное довольство, и хлебное - все от них. Бортничество освоили, пчелу дикую приручили. Хошь медовухи? Ух, и забориста!..
Сам он при этом пить не стал, уронил головушку, пригорюнился.
- Все ж чевой-то вам не хватает, дядька Иван, - посочувствовал Петруха.
Иван Осипович тяжко вздохнул и пробубнил в бороду:
- Мне бы бабу бы...
- Так за чем дело стало, свет Сусанин, Иван Осипович?! Встань, надень лапотки, чай онучи уж просохли на солнышке. И айда домой! Панам скажем, что до ветру приспичило, зайдем за кустики... А там тропками да дорожками... Ищи нас-свищи...
Иван Осипович, свет Сусанин воровато огляделся: нет ли кого из панов поблизости. И задышал иноку Петрухе-Пафнутию в самое ухо:
- Я тебе тайну открою, только, поклянись, ни гу-гу. Тайна эта государственная - умри вместе с нею. Не знаю я, Петька, выхода. Заблудился.
Марк АЗОВ