НИКОЛАЙ ЦИСКАРИДЗЕ - “ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ” ПЕСТОВА

Культура

Николай Цискаридзе, звезда балета Большого театра, - последний премьер с мировым именем, который вышел из класса Пестова. Среди главных наград, полученных танцовщиком, - две Государственные премии России. Помимо того, что Цискаридзе – звезда балета, он постоянный гость российских телевизионных программ. Его интервью полны экстравагантных высказываний и парадоксальных наблюдений за жизнью русского балета,  часто – справедливых. Иногда – к сожалению...
Сокращать интервью, которое дал мне Цискаридзе в Москве в апреле этого года специально для газеты «Русский базар», было нелегким делом. Скрепя сердце я ограничилась темами, связанными непосредственно с классом Пестова.
Н.Ц.: Петр Антонович – интересный персонаж. Один его друг высказал правильную мысль: Пестов с детства мечтал быть премьером. И эту мечту, всю свою любовь к сцене, все свои знания  он реализовывал во всех нас. От него не выходили рядовые танцовщики. Если взять весь мой класс, то я один попал в Большой театр и стал премьером. Все остальные выпускники разъехались по миру, и в какой бы труппе ни работали, они – премьеры. Он умудрился даже в нерадивых учеников заложить такую базу, что на ее основе любой балетмейстер в театре мог успешно с ними работать.
Н.А.: Каким образом из хореографического училища в Тбилиси Вы попали в Москву, в класс Пестова?
Н.Ц.: Меня увидели московские педагоги Александр Прокофьев и Наталья Золотова. Прокофьев хотел взять к себе. Но он учил класс на год старше. Директор училища Софья Головкина сказала: «Такой материал надо отдать в хорошие руки. Порекомендуем его Пестову».
Н.А.: Так Вы стали московским танцовщиком.
Н.Ц.: Несмотря на то, что я действительно московский танцовщик, у меня были только питерские педагоги. В Тбилиси я учился у выпускника Ленинградского хореографического училища, в Москве – у Пестова. Интересная деталь в его биографии: он стал первым учеником Александра Пушкина (впоследствии знаменитого ленинградского педагога). Пестов поступил в балетную школу в Перми во время войны. Туда было эвакуировано ленинградское Хореографическое училище. Дети тогда шли в балет, потому что им давали хлебные карточки. Пестов учился у Е.Гейденрейх, но в старших классах она привлекла к работе и Пушкина, который еще танцевал. Он преподавал классический танец в классе, где учился Пестов, последние два года. Позднее Пестов ездил в свободное время в Ленинград и часами сидел у А.Вагановой (он знал ее еще по пермской школе) и у Писарева на уроках.  В театре я учился у Марины Семеновой. Более «питерцев» не бывает.
Н.А.: Вы все годы в школе учились у Пестова?
Н.Т.: Нет. Был перерыв. В параллельном классе занимался Володя Непорожный, внук министра энергетики по отцу, и внук генсека Украины по матери. И был дан приказ сверху выпустить «великого танцовщика Непорожного». Нас у Пестова забрали, а ему отдали этот класс с Непорожным. Но потом он опять нас взял.
Н.А.: Итак, Вы пришли в школу 1 сентября в класс Пестова. Каким было Ваше первое впечатление?
Н.Ц.: Как в представлении ребенка выглядит педагог балета? Стройный, высокий мужчина. Бежим мы по коридору, видим: стоит дяденька в сабо на толстой подошве. Но даже в них он был ниже меня ростом. Я как послушный грузинский ребенок, которому дали дома цветы, пришел к педагогу с огромным букетом роз. Он стоял ко мне спиной. Я говорю ему: «Здравствуйте, я к Вам в класс». И вместо того, чтобы поднять голову, смотрю на него сверху вниз. Он взял цветы и отшвырнул - ну идите, мол, в класс.
Нина, у него в классе было не просто жестко. Там было жутко. Ты был виноват во всем: что солнце не взошло, что троллейбус не пришел... И поскольку он решил, что я похож на Малахова (хотя у нас мало общего), то сразу же зачислил меня в «аутсайдеры»
Н.А.: Почему?!
Н.Ц.: У него были свои критерии для учеников: шалопаи, затем ученики, которым все дается легко, значит, они должны в десять раз больше стараться (такие, как Малахов), или трудолюбивые, как Гена Савельев. Пестов на трудолюбивых голоса не повышал. Зато нам доставалось. Сколько он меня унижал, доводил до слез. Однажды я стою у палки, плачу. Оглядываюсь и вижу – весь класс уже в голос рыдает.
Н.А.: Из-за чего?
Н.Ц.: Вот так Петр Антонович накалял атмосферу. Например, он нам показывал, как надо идеально держать в воздухе ногу. А у нас она так не держалась, от обиды текли слезы. В субботу он говорил: «Суббота – черная работа. Вы завтра будете отдыхать, значит, сегодня – двойная порция всего...». Или: «Завтра 8 марта, вся страна отдыхает. Но это женский праздник. Кто хочет, пусть придет завтра в класс». Не дай бог не прийти. Он повторял: «Я свой хлеб даром не ем, и вам не дам».  Потом, допустим, выгнал тебя из класса. Ты не имеешь права уйти или стоять, прислонившись к стене. В любой момент могла открыться дверь, был бы скандал. А мимо проходили учителя.
Н.А.: И говорили: «Бедный мальчик!».
Н.Ц.: Нет! Говорили: «Мальчик, премьером будешь! Все, кто стоял на этом месте, стали звездами». Если на другой день Пестов, входя в зал, закрывает дверь, значит, ты не можешь войти туда. Если же он оставил ее открытой, можешь за ним последовать. Иногда он задает тебе вопрос сразу, иногда - в следующие 45 минут: «Зачем ты пришел?» «Я хочу заниматься». «Мы здесь не занимаемся, а учимся». В следующий раз ты спрашиваешь: «Можно прийти учиться?» «А мы здесь не учимся, мы здесь работаем». В конце концов,  ты уже говоришь: «Здравствуйте, Петр Антонович. Можно прийти заниматься, учиться, работать, страдать, мучиться». Он нас приучал к порядку. Любая дырочка на майке должна была быть заштопана. Мы всегда занимались в белых туфлях, белых носках, и с сеточкой на голове. Это ужас! Мы и классику сдавали в сеточках. После госэкзамена я изорвал ее и искромсал черное трико. И никогда больше в нем не зашел в репетиционный зал. В знак протеста.
Н.А.: А почему надо было заниматься только в черных трико?
Н.Ц.: Чтобы был порядок. Чтобы все были одинаковые. Одинаково одеты, чтобы у всех была одинаково поднята нога в арабеск. При моем феноменальном шаге мне было разрешено на госэкзамене только в трех местах поднять ногу высоко, чтобы продемонстрировать мой шаг. Все остальное я должен был делать, как все. В этом, наверно, состояла его методика. Но карьера у всех у нас сложилась, потому что мы прошли 8 лет строжайшей дисциплины и напряжения. Унижение было страшное. Слова “хорошо” мы не слышали.
Н.А.: Но почему надо было унижать учеников?
Н.Ц.: И я спрашивал его потом: “Почему Вы мне говорили, что все плохо, почему Вы меня доводили до слез, чтобы я все время чувствовал себя ущербным, уродливым?” Он ответил: «Я не мог тебе сказать, что ты делаешь все лучше всех, мне же надо было всех остальных 12 детей дотянуть до твоего уровня». На его уроках страдали больше всех те ученики, которые были способнее. Мне казалось, что он мной не занимался вообще. А мои бывшие одноклассники вам скажут, что он занимался только Цискаридзе.
Н.А.: И Вы считаете этот метод правильным?
Н.Ц.: Да. Ребенка невозможно заставить добрыми словами вытянуть ногу. В спорте, в музыке, в балете даже  «рукоприкладство» необходимо: как иначе заставить мышцу напрячься, если она не напрягается? Петр Антонович добивался результатов жутким экзерсисом. Одно движение мы могли делать по 3 часа. Самое страшное было, когда он входил в класс и говорил пианисту: «Спасибо, Вы свободны». И мы занимались под счет РАЗ.., а ДВА могло наступить через 20 минут. Нога уже начинает дрожать от напряжения. Не дай Бог, если кто-то опустит ее – все сначала. И потом тебя твои же соученики побьют: из-за тебя ведь мучились все. Звучит жестоко. Но мышцу никак не выучить по-другому. Единственная вещь, с которой я с ним абсолютно согласен, это жестокость. В школе мы танцевали в школьных спектаклях. Так вот,  пока он не доводил тебя до слез, ты на сцену не выходил. Когда я пришел в театр, моя карьера быстро пошла вверх. И мне стали вокруг делать гадости со скоростью света. А так как я мог танцевать в состоянии истерики, мне было все равно. Вот тогда я ему позвонил и сказал: «Спасибо. Вы воспитали мой характер».  Если сейчас рухнет стена, выключат свет, а через минуту включат, все танцовщики будут лежать трупами, а я продолжу танцевать на руинах. У меня есть программа, и я с ней выйду на сцену. И сделаю все. Он воспитывал в нас стержень.
Н.А.: И все-таки я нахожу его жестокость чрезмерной.
Н.Ц.: Но он и заботился о нас. Когда я пришел в школу, Петр Антонович посоветовал моей маме: «Вы скажите сыну, чтобы он, когда он идет по лестнице, всегда держался за перила». Дети старались ударить тебя по ногам, толкали в спину. Раз тебя хвалят, раз ты лучший – тебе надо сделать гадость.
Хорошее отношение ко мне Пестова началось с такого эпизода. Он заставлял нас слушать оперу, водил в музеи, говорил о книгах. Когда появились видеокассеты, показывал нам первые записи Барышникова. Мы видели это у него дома, при этом он приглашал обязательно и кого-нибудь из родителей. Кормил нас. А под конец показывал какой-нибудь боевик, чтобы нам было веселее. Рассказывал про арии, которые мы слушали. В один из таких дней сказал: «Сейчас я поставлю арию. Я уверен, что никто из вас не скажет, что это. Но, может, вы назовете композитора или хотя бы страну.» И поставил арию из оперы «Дон Карлос». А я, когда учился в тбилисском училище, участвовал в массовке в этой опере. Мы прослушали арию. Пестов говорит: «Ну, кто скажет?». Я его очень боялся, но поднял руку. Он спросил: «Ну что ты, «тцытцыдрица», можешь мне сказать?» Я ему отвечаю: «Это Джузеппе Верди, Дон Карлос, 4-й акт. Ария Принцессы Эболи».  С ним был не просто обморок, он остолбенел. Петр Антонович не знал, что я с 3 лет регулярно хожу в Консерваторию. После этого эпизода стал ко мне относиться серьезно. Перевел от бокового станка к центральному. Ругал меня по-прежнему, но тон изменился. Потом, когда я стал взрослым, он много со мной беседовал, подтолкнул меня поступить в Московский хореографический институт.
Н.А.: Чем же его класс в профессиональном отношении отличался от класса других педагогов?
Н.Ц.: Например, все учат прыгать, а Пестов учил приземляться после прыжка. Мы учились еще у станка делать это бесшумно. При прыжке он учил нас не распускать мышцы до самого приземления. Обращал наше внимание на то, как прыгают кошки. Не разрешал делать «трюки», спасал от непосильных для нашего возраста перегрузок на неокрепшие связки. Поэтому при огромной репертуарной нагрузке я протанцевал в театре 12 лет без травм. Кстати, его Григорович приглашал в Большой театр давать классы. Но Петр Антонович отказался. Он считал, что, будучи школьным учителем, не имеет права входить в зал, где будут стоять Васильев и Лавровский, не имеет права им преподавать. Он и с нами следующий день после экзаменов здоровался так: «Здравствуйте, коллега!»  Григорович обожал его учеников, потому что были ясно: они никогда не подведут. Если неожиданно надо завтра станцевать новый балет, Пестовский ученик пойдет и выучит.
Н.А.: Судя по Вашим рассказам, все-таки Пестов очень странный человек
Н.Ц.: Да, он очень странный человек. После окончания школы пытался со мной поругаться, как со всеми бывшими учениками. Я думаю, ему казалось, что мы к нему невнимательны. Но я регулярно приходил, приносил ему билеты на свои спектакли. Он говорил: «Я не пойду». А я отвечал: «Хорошо, отдайте кому-нибудь». На 105-й раз он пошел. Когда я станцевал Паганини, то увидел, что он плачет. Я ему позвонил, и Пестов сказал мне: «Деточка, если ты можешь столько движений, столько музыкальных фраз исполнить, моя жизнь не прошла даром. Я расплакался, потому что увидел, как музыкально ты танцевал». Для него вообще критерий «музыкально» был самым главным.
Он был очень одиноким. Супруга умерла. Никто о нем ничего хорошего не говорил до последнего времени. В 1999 году я пришел в журнал «Балет» и сказал: «В этом году 70 лет Пестову. Пожалуйста, дайте ему премию вашего конкурса «Душа танца». Мне ответили: «Мы не можем, потому что  у нас уже все премии распределены». Тогда я спросил, почему бы им не ввести новую номинацию: «Учитель»? Они так и сделали. Пестов получил звание «Лучший учитель». К тому времени выпустили и его книгу «40 уроков».
К сожалению, мы начали ценить его уроки только когда стали взрослыми актерами.

Фото Михаила Логвинова