ВУС МАХТ АКАДЕМИК...

Культура

Александру Моисеевичу Городницкому - семьдесят пять лет. Для тех, кто знает его как «человека из телевизора, который рассказывает про океан», - это серьезная календарная дата. Но тем, для кого Городницкий - один из зачинателей движения авторской песни, воспринимать ее странно. И дело не только в моложавом облике и демократичных джинсах, в которых бард-патриарх чаще всего выступает. Он - академик Российской Академии естественных наук с 1992 года, доктор геолого-минералогических наук, профессор, главный научный сотрудник российского Института океанологии - продолжает писать стихи и песни. Почтенный старец и острое поэтическое восприятие мира - две вещи как будто «несовместимые».
Стихи его взошли там, где по неписаному романтическому раскладу положено всходить поэзии настоящей – в геологических экспедициях, в океане. Эту стихию человек узнавал не по чужим геройским  - либо героизированным - рассказам, а самолично. Страна уже вовсю пела «От злой тоски не матерись...», уже изобретала легенды об авторе как о бесславно погибшем зеке – а он, явно не торопясь занять место на пьедестале, продолжал плавать по морям. Строки его отличала честная простота, рифмы явно не были «гордячками», являя собой чистую бедность девятнадцатого века: «чести – вместе», «окно – темно», «старый – гитарой». Предметам предписывалось естественное и живое предназначение: снегу - кружиться, небу над Канадой - быть синим, кожаным летным курткам – лежать в углу, пока за окном бродит северная вьюга. Ну а если крепкие ребята Атланты брались держать небо – это воспринималось не мифологической красивостью, а земной необходимостью: тяжкая мужская работа, кому-то же надо...  
В один из последних приездов в США Александр Городницкий выступал с докладом в Гарвардском университете. В свободное время («свободное» весьма условно) давал концерты, на которые лишних билетиков было мало даже в тихих городках... Лев Аннинский метко назвал такую насыщенность жизни и умение воплощать намеченное полнодушием. И если подумать, кто бы упрекнул человека, сделавшего на своем веку фантастически много, в том, что он не все  успел, каким-то искусством или навыком не овладел. И вдруг год назад почтенный академик пустился в странное путешествие по богом кинутым районам Беларуси. И появился неожиданный фильм «В поисках идиша»...
Авторы ленты - Александр Городницкий, Наталья Касперович, Юрий Хащеватский, оператор Семен Фридлянд, композитор Геннадий Цыпин. Начало - совсем простое: Александр Моисеевич Городницкий рассказывает о себе, но отнюдь не похваляясь титулами, а словно извиняясь: на склоне лет только и осознал «расхожденье языка с кровью». Он, всемирно известный ученый, серьезнейший знаток русской культуры и истории, не знает языка идиш, на котором разговаривали его предки. А ведь родной язык - не хобби, которому можно предаваться, а можно и нет: это сущностная часть естества...   
На экране - старые семейные фото: папа, мама. Бабушки и дедушки нет:  часть архива сгорела в блокаду в ленинградском доме, где жило семейство Городницких, чудом господнего промысла не поехавшее летом 1941-го в Могилев: отцу не выдали зарплату и на билеты элементарно не хватило денег. Вся белорусская родня вместе с остальными евреями прилежащих к Могилеву старых городков-местечек Воложин, Шклов, Вишнево, Рыжковичи, Смиловичи пошла в расстрельную яму. Веселый, пряный, щебечущий, таящий юмор в звучании самых простеньких слов идиш почти смолк в этих краях. Да, многие уцелевшие евреи  продолжали говорить на нем и после войны - только не учить детей.    
...Он смотрит словно куда-то поверх камеры - престарелый Евгений Шифрин, бывший военный летчик, держащий за руку свою седенькую Софочку, и поет на языке «штетла», который хранить нынче некому. Однако, слушая песенку, безнадежно ассимилированный зритель словно о чем-то догадывается, дремлющее слово будто просыпается внутри: иврит, говорят, учат, а идиш - знают. Об этом феномене иррациональной генетической памяти говорит и плечистый израильский десантник Роман Ратнер. Его дед по материнской линии, обыкновенный не высовывающийся советский еврей, забыл «мамэ лошн». Но за несколько дней до смерти перешел только на идиш: когда к сердцу подступает последний холод, маму зовет любой, даже сирота.
И опять километры дорог: на машине, на рейсовом автобусе, на поезде. Звучат стихи и песни Городницкого, которые то и дело чередуются с плачущей еврейской мелодией флейты или бедной скрипочки. Вот взорам зрителей является местечко Вишнево со старыми избами и легендарным колодцем, откуда папа и сын Перецы брали воду. Кто нынче в Израиле Шимон Перец, знают все - о том, куда делись евреи Вишнева, местные жители больше молчат. По просьбе съемочной группы говорит бабуля-белоруска - бодрая, крепкая, много чего помнящая, в том числе и язык идиш. Да, он был ей, представьте себе, совсем не противен, на нем она гордо подписывалась, на нем бегло говорила с хозяевами - бывшими владельцами приличного местного магазина! Когда доходит до вопроса, где же они теперь, бабушка замыкается, как створка раковины: «А их нема никого...» - и отворачивается от объектива. Ее сменяет в кадре темпераментный Май Данциг, местный еврейский художник, весь - сплошная энергия, порыв! Он словно исполняет себя, как музыку, говоря о Сутине, о Шагале: «Эта живопись - идиш на генном уровне! Если рядом поставить Шишкина и Левитана - а значение Шишкина я не умаляю - то сразу видна разница того нутра и той лирики, которой Левитан обладал!»
Вот и выявляется трагическое родство пламенной художественной натуры Данцига и простой нееврейской памятливой бабули: нема никого... Вот оно, сегодняшнее «нутро и лирика»: мерзость запустения. Всех бизнесов в местечке Смиловичи - войлочное производство да чебуречная, всех-то видимых людей - местные алкаши. Неожиданный крупный план - лицо, похожее на прочие, испитое, речь персонажа не особенно внятна. Человека зовут Иосиф Левицкий, и он даже помнит, кто такие левиты: это - «в синагоге главные». Из невеселых мест он освободился - скоро получает паспорт и едет в Нью-Йорк, потому что там ждут и Сонька, и Яшка - все... Посмеяться бы, но не очень смешно: даже такое идиш-говорящее сокровище покидает родной Бобруйск, который, кстати сказать, выглядит на экране пока еще вполне прилично. И садится автор туристом в такси, а за рулем - плотного телосложения водитель с сокрушительной, полностью соответствующей фактуре фамилией Гренадер. На своем недавнем шестидесятилетии таксист Фима был единственным евреем, и тоскливо Фиме. Он грустно произносит фразу на идиш и переводит: «То, что нас окружает, - нехорошо...» Нехорошо - мягко сказано...
Предельно короткий историко-лингвистический экскурс. Само по себе исчезновение языка не всегда катастрофа, зачастую это всего лишь ординарное лингвистическое явление: множество языков и наречий становится достоянием науки, культуры, религии. Но совсем иное дело - языки, вышедшие из употребления вследствие физического уничтожения их носителей или ассимиляции.
Идиш возник в Германии почти десять веков назад как смесь «лошн койдеш» (иврита, языка Торы) и диалектного немецкого. Новое лингвистическое образование стали называть «мамэ лошн» - буквально язык материнский, женский: подразумевалось, что на чистом иврите - читай, напрямую с богом - приличествовало говорить мужчинам. Но не говорить же под одной крышей на разных языках... Язык-самородок продолжал развиваться, впитывая заодно и славянские диалекты:  в результате получилась просто огненная смесь! В середине девятнадцатого века идиш уже сделался достоянием культуры, на нем появилась яркая литература: Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Ицхок Лейбуш-Перец... Эти писатели словно заступились за язык бедного местечка, на котором к тому времени говорило уже двенадцать миллионов европейских евреев. В послереволюционной России идиш стал языком законным: школы, театры, книги, газеты. Но к концу тридцатых годов прошлого века любовь советской власти к евреям и их культуре поиссякла - а вскоре пришел Гитлер...
Однако с языком идиш расправился не только немецкий фашизм: усатый отец народов, начав свое и фюрера черное дело, мастерски продолжил его после войны, уничтожив членов Еврейского антифашистского комитета и начавший травлю «безродных космополитов». И хотя многие пережившие войну продолжали говорить на идиш, но учить ему детей уже опасались, видя спасение в ассимиляции: этот достаточно известный факт могут подтвердить слишком многие. Правда, после войны на Ближнем Востоке уже горел маяк еврейской свободы, но язык-дичок оказался там чужим.
Впрочем, светит огонек матери-надежды: Городницкий в непривычной ермолке на мудрой академической голове пляшет на свадьбе у своей старшей внучки Баси, которая выходит замуж за Ушера - хасида. Хасиды, всегда ставившие непосредственное подлинное чувство выше книжной мудрости, стали на рубеже девятнадцатого века опорой эмоционального живого идиша. И не только они. Вот академик ест картошечку в компании белорусских художников-реставраторов, которые взялись издавать идиш-белорусский словарь. Перечтите последнее... Тех неевреев, кто, рискуя собой, вступался за гонимый народ,  у евреев зовут праведниками. Художники заслуживают такового звания без натяжек. Равно как и петербургский бизнесмен Андрей Гордиенко, давший на издание чудо-словаря деньги. Равно как и певец Анатолий Наливаев - внук местного священника, в детстве освоивший идиш и теперь раз в год приезжающий на место массовой гибели евреев в местечко Рыжковичи, чтобы спеть над их могилой кадиш... Тяжело заставить свою скорбь бесслезно молчать, вспоминая, как прижимает этот святой русский человек руки к сердцу, неповторимо произнося слова на неродном ему языке, как плачет его не вполне оперный, но безупречно чистый голос...
И опровергнут классический Державин:
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Жерло разверзлось - однако не все поглотило.
В одном из начальных эпизодов картины Александр Городницкий произносит  почти с отчаянием: «Мотаюсь по белорусским проселкам, как Чичиков в поисках мертвых душ!»  Ему повезло больше, чем классическому герою: он отыскал живую душу своего родного языка. И даже если почтенному академику не удастся выучить идиш на уровне серьезного им владения - теперь-то строгий еврейский бог явно простит...