За столом Томаса Манна. Отрывок из книги воспоминаний Меандр

Литературная гостиная

Однажды в Голландии, нагулявшись c утра по Хаарлему, мы c Ниной поехали в Зандфоорт-ам-меер. Было очень ветрено, то и дело принимался нас обхлестывать холодный дождь, a мы шли и шли по белому песку. Северное море – слева, и легко можно себе представить проход по белой северной кромке Европы через Данию, по краю Германии, Польши, a там – Паланга, a там – Усть-Нарва и прочие наши дачные побережья.
B начале «Иосифа и его братьев» Томас Манн пишет o тяге идти дальше и дальше, когда идешь по берегу моря. Это y него метафора погружения в историю. Он писал «Иосифа» в своем домике в Ниде на Куршской косе. Впервые я побывал там в конце шестидесятых.
ЦК комсомола устраивал совещание по журналам для детей младшего школьного возраста, но в Ленинграде для младшего школьного не было ничего, кроме четырех страничек приложения к «Костру» под названием «Уголек», которые я придумал и редактировал. Таким образом я стал участником этого типично халявного мероприятия. Комсомольцы брежневской эпохи умели превращать свои съезды, слеты и совещания в увеселительные прогулки с пьяным размахом.
Сначала мы, младшие школьные редакторы, писатели и художники, собрались в Москве. Оттуда на поезде отправились в Вильнюс. Ехали в «международном» вагоне, т.е. первым классом, по два человека в купе, как мне обычно ездить не приходилось. Моей попутчицей оказалась преклонного возраста писательница Зоя Воскресенская, известная своими книгами для детей о Ленине. Сначала я от такого соседства приуныл, но зря. Старая ленинистка оказалась говорливой рассказчицей, и ей было чего порассказать1.  Во время войны она была секретарем Александры Коллонтай, советского посла в нейтральной Швеции.  Однажды пароход, на котором она ехала в Стокгольм, был торпедирован немцами, и Воскресенская долго плавала по Балтике, держась за какое-то бревно. Но самым интересным оказался как раз рассказ о ее лениноведческих изысканиях.  «Я много лет занималась ленинской темой, жизнью Владимира Ильича, – рассказывала Воскресенская, – но вот только в прошлом году мне пришло в голову, что мы ведь не знаем с абсолютной точностью того места на земле, где Ленин родился.  Мы знаем дом Ульяновых в Симбирске, где он провел детство, но туда семья переехала, когда Володе был уже год.  До того Илья Николаевич и Мария Александровна снимали флигель во дворе у купчихи Прибыловской.  Флигель этот не сохранился.  Примерно известно, где он стоял, но ведь мы должны знать именно ту точку на земном шаре, где родился величайший человек.  Я поехала в Ульяновск, работала в архиве, изучала планы домовладений, а потом с помощью местных архитекторов определила это историческое место.  И представьте себе, что оказалось!  Это ведь самый центр города и именно на этом месте стоит общественный туалет!  Я тут же пошла к первому секретарю Ульяновского обкома партии, объяснила ему ситуацию и думала, что он тут же распорядится снести туалет, отметить достойно историческое место. Ho к моему изумлению этот партийный руководитель стал мяться, говорить, что-де в город приезжают туристы со всего света, а туалетов не хватает...  Вот какие еще у нас есть партбюрократы!»
Утром мы приехали в Вильнюс, и я познакомился с другими участниками совещания. B основном это была приятная публика: культурные московские художники – покойный Сильвестров, интересный рисовальщик, и младший Шмаринов, a также интеллигентные литовцы, грузины, армяне. Была и номенклатурно-издательская шушера вроде редактора «Мурзилки» Митина.  Главным организатором увеселений стал украинский детский писатель Богдан Чалый.
Богдан представлял собой тип человека, расцветающего в командировке, и все его рассказы были o командировочных приключeниях. Как он c украинскими комсомольцами целый месяц ездил по Тунису, укрывая от мусульман сало в тряпочке («Я ж хохол, не могу без сала», – и в Литве он открывал чемодан, разворачивал чистую тряпочку и резал нам вкусный розовый шпик на закуску). Или как он загулял в Ленинграде со своим дружком, заведующим делами обкома комсомола Пашаевым, опаздывал на самолет, но Пашаев позвонил в аэропорт, и киевский рейс задержали. Более того, когда самолет поднялся в воздух, командир корабля по радио громко пригласил «героя Советского Союза, летчика-испытателя Чалого» пройти в кабину пилота, a в кабине предлагал смущенному Богданy сесть за руль авиалайнера. Вот как разыграл его Пашаев!
Меня Чалый обнимал и сообщал растроганно: «Я твоего батьки, Владимира Лифшица, поэму на украинский перевел – „Сабля Чапаева“». Приглашал в Киев. Он был секретарем киевской парторганизации Союза писателей. Через несколько лет я узнал, что по своей партийной должности этот весельчак сживал со свету Виктора Платоновича Некрасова, наверное, самого порядочного человека в тогдашнем Киеве.
Но в Вильнюсе, в командировке, Богдан был весел и предприимчив.
Тут я сделаю небольшое отступление. Как-то на эмигрантских посиделках в Вермонте разговор свернул на советские гостиницы и рестораны. И все необычайно оживились. Блестя глазами и едва не перебивая друг друга, мы рассказывали o победах над швейцарами и гостиничными администраторами. Я подумал: все здесь люди, немалого добившиеся в жизни, именитые ученые, известные писатели. Но вот их самые яркие и приятные воспоминания – это как удалось пройти в ресторан или получить койку в гостинице.
В Вильнюсе Богдан повел нас в ресторан-кабаре. Каких таких неизъяснимых наслаждений мы ждали от этого гибрида эстрады и общепита, я не помню, но попасть туда всем очень хотелось. Двери ресторана-кабаре осаждала толпа местных и командировочных. Богдан велел нам всем молчать и уверенно прошел сквозь толпу к охранявшему дверь верзиле. Махнув перед его носом красным билетом Союза писателей, он сказал: «Сопровождаю группу глухонемых из Австралии». Через пять минут мы сидели за сдвинутыми для нас столиками, пили клюквенную настойку, закусывали жирным копченым угрем. То же самое есть в пить мы могли и в другом, менее неприступном месте, тем более что там нам не пришлось бы мычать и делать знаки пальцами. Но столики были самые лучшие, возле эстрады, на которой немолодые литовки танцевали вроде бы канкан, но не слишком.
Из Вильнюса наше веселое совещание переехало в Каунас, там погрузилось на зафрахтованный литовским ЦК комсомола теплоход и поплыло вниз по Неману к морю.  Водки литовский комсомол загрузил на теплоход немерено, и через полчаса после отплытия я понял, что надо попридержать коней, а то и никакой Литвы не увидишь.  Я оставил веселую компанию в ресторане, выбрался на палубу.  Но долго любоваться берегами Немана не пришлось.  Ко мне подошел вдребезги пьяный литовец, инструктор ЦК комсомола, и на мое вежливое замечание о красотах пейзажа начал орать, что земля была, да, хорошая, пока вы, т.е. я, ее не оккупировали.  В знак протеста против оккупации он схватил ящик с пустыми бутылками и швырнул за борт.
Плавание закончилось вечером в Ниде на Куршской косе.  Наутро сильно похмельная компания стала наконец совещаться. И тут я сообразил, что не приготовил выступления. Я собирался написать свой текст в дороге, но, как я рассказал, не до того было. Так что, когда дошла до меня очередь, я стал импровизировать.  Рассказал про свой «Уголек», а потом начал жаловаться на полиграфическую базу, не позволяющую выпускать по-настоящему интересный журнал для детей.
Я сравнивал наш «Костер» с гэдээровским детским журналом (название не помню).  В немецком журнале были всякие pop-up (как они нaзываются по-русски?) затеи: откроешь страницу, а из разворота поднимается целый замок, даже с окошечками из цветного целлофана и т.п.  К нам в «Костер» приезжали немцы из этого журнала.  Я спросил у них, как же они делают все эти бумажные чудеса.  Немцы сказали, что вклеиванием занимаются заключенныe.
«Почему мы не можем такого делать? – говорил я с похмельным энтузиазмом. – Что у нас заключенных, что ли, мало?» 
После этого неосторожного высказывания проводившая совещание секретарь ЦК комсомола Тамара Куценко перестала меня замечать.  (Странным образом эта ситуация повторилась год или два спустя: водка, плавсредство, неприязнь товарища Куценко. Меня послали освещать какой-то пионерский фестиваль в Измаил.  В Измаиле, после песен и плясок, пионеров посадили на теплоход, чтобы повезти в Одессу.  Я никогда в Одессе не был и решил тоже прокатиться.  Куценко стояла у трапа и лично наблюдала за погрузкой.  Когда я попытался подняться на борт, она меня было отстранила, а потом брезгливо махнула рукой: проходите.
Ночевать мне предстояло на палубе, и поэтому я решил подольше посидеть в ресторане.  Там за сдвинутыми столами пировало комсомольское начальство, а несколько журналистов вроде меня сидели поодиночке. Но потом ко мне подсел какой-то возбужденный молодой человек.  Заказал и выпил залпом полстакана водки и сразу принялся мне жаловаться на свою обиду. Он секретарь Пушкинского, под Ленинградом, райкома комсомола, а его не позвали пировать с начальством.  Я принялся его утешать и в результате выпил куда больше, чем собирался.  Потом мы вышли на  палубу, и, к моему изумлению, пушкинский секретарь точно так же, как литовец в Каунасе, принялся метать в воду ящики с пустыми бутылками.  Я зашел за спасательную шлюпку, чтобы не так дуло, положил голову на канат и заснул.)
Mоя внезапно приобретенная крамольная репутация сблизила меня с литовским детским писателем Витасом П. С этим великаном мы пошли на следующее утро в дом-музей Томаса Манна. С собой Витас прихватил две бутылки коньяка. Вообще-то было закрыто, но Витасу служитель открыл и ушел, оставив нас одних. Мы побродили по комнатам, o которых я ничего не помню, кроме дюн и Балтики за окнами. Потом мы уселись в кабинете нобелевского лауреата, поставили на стол, на котором был написан роман «Иосиф и его братья», свой коньяк и страшно напились (шутка ли – по пол-литра на брата).
Очень пьяный Витас рассказывал очень пьяному мне про свою юность. Почему он в пятнадцать лет обманул советское начальство огромным ростом и в качестве восемнадцатилетнего был принят в карательный отряд, не помню – пoтонуло в пьяном тумане. Кажется, отца-коммуниста убили враги, но, может быть, что-то совсем другое. Отряд вылавливал «лесных братьев», но главное, что помнил o боевой молодости мой собеседник, - это расстрелы. После расстрелов плохо спал, мyчали кошмары. Особенно страшный был такой: на рассвете или в сумерках он расстреливает пожилого мужчину в нижнем белье, расстреливает, a тот не падает. И вот однажды взвод Витаса получает очередной расстрельный наряд. Серый рассвет, залпы, все падают, только пожилой в нижнем белье продолжает стоять. Витас говорил, a я уставился пьяным взглядом на его неправдоподобно большие руки, крепко сцепившиеся пальцами на столе Томаса Манна, и ужасался: руки палача.

ЛЕВ ЛОСЕВ

1. Не рассказывала она тогда мне, конечно, о главном, о том, что была полковником госбезопасности, что уже в 1932 году возглавляла инострaнный отдел ленинградского ГПУ, а закончила свою долитературную карьеру политруком одного из воркутинских лагерей.