Пир импрессионизма

Пир импрессионизма
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза.
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь...
Осип Мандельштам

Впервые мир встретился с импрессионистами весной 1874 года, когда семеро почти неизвестных художников, чьи картины решительно отвергались парижским художественным Салоном, сумели, наконец, показать Парижу свои работы. Они не были новичками в искусстве, в котором искали свою правду, свою манеру, свой стиль, за которые упорно сражались, но они были настолько бедны, что нуждались в куске хлеба – не метафорически – буквально, а потому денег, чтобы снять помещение для выставки, у них не было. Помог друг: фотограф Надар предложил устроить выставку в его ателье, чем обессмертил свое имя. А звездные имена семи французских художников, подаривших нам импрессионизм, - Клод Моне, Камиль Писсарро, Огюст Ренуар, Поль Сезанн, Эдгар Дега, Альфред Сислей, Берта Моризо.
Первая, самая первая выставка живописцев, стремившихся запечатлеть на своих полотнах реальный мир как можно более непринужденно и естественно, передать его изменчивость, свои мимолетные ощущения, «схватить» самое первое впечатление, impression – отсюда и impressionism, слово, бывшее поначалу ругательным. Что только ни писали об этой первой выставке, называя ее «комической», «сумасбродной мазней», но шли годы – борьбы, поношения, лютой бедности, но потом – многочисленных громких выставок, почетного места в крупнейших музеях и всемирной славы. Ну, и, конечно же, стали создаваться по всей планете множество коллекций их творений. Несколько самых значительных из них представлено сейчас в нью-йоркском Художественном музее Метрополитен.
Нужно сказать вам, дорогие читатели, что музей Метрополитен славен своим великолепным собранием полотен импрессионистов, среди которых подаренные в разные годы шедевры из коллекций Хевмайеров, Генри Люса, Уильямса Осборна и других видных собирателей и почитателей творчества импрессионистов. Но все же особое место занимает в залах Мет (как вы помните, так по-дружески зовут ньюйоркцы свой музей) знаменитейшая Анненберговская коллекция, которая вот уже на протяжении сорока лет ежегодно, с мая по ноябрь пополняет музейные залы – 53 полотна, нет, 53 шедевра импрессионистов и постимпрессионистов, собранные Уолтером и Леонорой Анненберг, ставшие частицей их души.
«Целых шесть месяцев, - говорит директор музея Филиппе де Монтебелло, - замечательная эта коллекция обогащает наше собрание и украшает его. Это важно для музея, для публики, для искусства”.
Кстати, предлагаются картины музею безвозмездно. Такие вот «бездуховные» американцы.
Я стою перед дивной «Весной» Клода Моне, и душа моя словно очищается от копоти, будто омывает ее благодатный дождь, и наполняется она светлой радостью, такое в картине колдовское мерцание красок, волшебно серебрящееся небо.
Вот так же часами стояла я в Москве в Музее изобразительных искусств перед гениальным творением Моне «Бульвар Капуцинок». Пестрый людской поток, увиденный художником откуда-то сверху, мелькающий в просвете между деревьями, и удивительное, абсолютно новое цветовое решение, заставляющее почувствовать солнечный свет и тени, не погасившие красок, но заставившие их зазвучать по-иному. Все это, а еще мелкие раздельные цветовые мазки и странное ощущение, что картина полна воздуха, что она бездонна, и было чертами стиля, имя которому – импрессионизм. Интересно то, что Моне повторил этот сюжет, и авторская копия после долгих странствий оказалась в музее Канзас-Сити, а сейчас гостит в Мет. Кстати, ателье Надара, в котором проходила эта знаменательная выставка импрессионистов, названная тогда скандальной, находилось именно на бульваре Капуцинок.
За два года до нее Клод Моне, уже превосходный мастер, как всегда, единым дыханием написал панораму гаврского порта – корабельные мачты и портовые краны, будто тонущие в зыбком тумане, и алые отсветы багрового солнца. «Впечатление. Восход солнца» – так назвал великий художник эту картину, имя которой и стало точкой отсчета завоевавшего мир направления искусства. Что симптоматично, вся история французского импрессионизма (а за ним шли импрессионизм немецкий, русский, американский со своими особыми чертами, и мы постараемся рассказать вам о них) развивалась как бы параллельно долгой творческой биографии великого Клода Моне. Господи, как тяжела была жизнь этого светлого гения, которого никто, кроме нескольких, таких же нищих, вечно голодных, но не мыслящих себя без своего искусства, которому преданы были маниакально, друзей. Даже родители отказывались поддержать сына, понять его, как отказались принять его единственно любимую, его Камиллу, делившую его судьбу, бывшую всегда рядом с ним и любившую его исступленно. Бедность и нужда убили Камиллу. Моне больную свою подругу писал с любовью и нежностью, с такой надеждой, что судьба отменит свой приговор. Как прозрачна, почти бестелесна ее фигура в саду их дома в Арджантейле, и невольно задумываешься о той великой тайне, заложенной в самой природе любви: как? как? сумела эта тихая милая женщина покорить гениального художника.
Маковое поле, уходящее в даль неведомую и в этой дали растворяющееся... И каждая головка мака, каждый цветок поет о любви – не о бездумном сексе с его ста сорока семью способами, а об истинной нежности, преданности и полной растворенности друг в друге.
Зимние пейзажи, плывущие в призрачном тумане, будто источающие аромат хризантемы, рассекающие водную гладь лодки в его «Регате» - это все он, великий Моне. И незабываемая его женщина – гуляет, ходит, ищет, бродит по парку, лесу, а, может, по жизни? В поиске счастья, любви, в поиске себя. И еще одна поразительная картина Моне, которую я восприняла как послание 80-летнего мастера мне лично, одна из последних его работ: старый заросший пруд. В просветах тины тяжелая вода без блеска. Как жизнь без будущего. И неожиданные лилии, почему-то алые, как язычки пламени. Надежда? Та, что умирает последней? Спасибо, Моне!
Совершенно беспомощному в практической жизни художнику более других помогал Камиль Писсарро, папаша Писсарро, как окрестили его импрессионисты не только потому, что был он старше любого из них, и не оттого даже, что заботливо, по-отечески, сам обремененный огромной семьей и безденежный, опекал полуголодных друзей, у которых в мастерской порой вода замерзала. Дело в том, что именно Писсарро был патриархом движения, его основоположником. «Без этого еврея не было бы импрессионизма», - писал восторженно Поль Сезанн, высокой ценивший умение товарища тончайше ощущать и понимать природу, слышать ее шепот, ее стон, ее заклинания, вчитываться в таинственные ее письмена. Дивная живопись Писсарро – словам этим зримое подтверждение, в чем вы убедитесь в залах Мет точно так же, как и в том, что полотна Сезанна написаны не восторженным или, напротив, чрезмерно суровым, случайно забредшим в искусство человеком, не мистиком, а тем, о ком Эмиль Золя сказал: «Он больше, чем великий живописец, он великий человек». А Бальзак именно его имел в виду, когда писал, что художник «...со страстью преданный нашему искусству, видит выше и дальше, чем другие художники».
Уже тогда, на той скандальной исторической выставке в 1874 году, первой купленной картиной была именно картина Сезанна «Дом повешенного». Уверяю, она произведет на вас огромное впечатление. Всякий раз, когда летом прихожу я в Метрополитен, чтобы снова и снова прикоснуться к чуду импрессионизма, первая картина, к которой я подхожу, - это сезанновский “Дом с треснувшей стеной”. Может, потому, что каким-то непостижимым образом то, что показал великий мастер, ассоциируется с постигшим меня горем. Сезанн анализирует, ищет и находит свой способ видения: взгляните на его “Крестьянина”, на “Дядю Доминика” – какие люди, какие характеры! Но и на божество, которому он поклонялся, - на мадам Сезанн. В его картинах стремление утвердить свою индивидуальность, верность избранному стилю, а критики писали о шедеврах, стоящих сейчас миллионы, как о сногсшибательных нарушениях равновесия, о накренившихся набок, словно пьяных домах, об искривленных фруктах в посуде навеселе. И это о Сезанне, о гении, молнией пронизывавшем глубины, пришедшем к новым декоративным решениям, а главное - к синтезу, оказавшемуся самым главным, что он дал искусству. Вы идете из зала в зал, и душа ваша переполняется – восхищением, радостью, гордостью за род человеческий, которому дано сотворять таких гениев, а не одних лишь бен Ладенов. Оглянитесь, какие лица у всех в толпе посетителей (а в нью-йоркских музеях толпы, пусть проклятые террористы хоть захлебнутся своей злобой). Приведите в эти залы детей, пусть просто пройдут, пробегут даже – этот светлый след в их душах останется навсегда.
Сезанн принадлежал к числу тех художников, “чья единственная цель была писать по примеру древних, радостными и светлыми красками”, - говорил о друге Ренуар.
Радостными и светлыми красками писал божественные свои полотна и сам Огюст Ренуар, которого обвиняли даже в излишествах цвета. Ренуар – великий новатор, новатор цвета, прежде всего, и еще певец женщины, не женщины вообще, а парижанки. “Женственность – вот что трогает меня в женщине больше всего, но это такая редкость”, - сетовал он.
Вы встретите в Мет много чудесных ренуаровских ню. Как ни странно, его парижанки в платьях, пальто и шляпках подчас куда более сексуальны потому, что художник всегда умел разглядеть женское в женщине, умело и придирчиво выбирал свои модели. Недаром шутили, что кожа кухарки у Ренуаров должна поглощать свет, а каково ее жаркое – неважно. Когда писатель и критик Амбруаз Воллар спросил у Ренуара, какие женские костюмы он пишет охотнее всего, тот ответил: “Сказать по правде, больше всего я люблю писать обнаженных женщин”. Ренуар, Ренуар, Ренуар... Прекрасные, “глубокие ландшафты, совершенно естественные букеты (“цветы, поставленные как попало”, – говорил об умело собранных женой букетах художник), дети, замечательные портреты... В глаза мне смотрит красивый интеллигентный молодой человек с рыжей бородкой и печальными очами – Эжен Менье, кондитер, новеллист, поэт, друг Писсарро, Сислея, Ренуара. Все они писали его, воздавая честь искрометному уму, доброте и верности в дружбе.
Очень хорош портрет Берты Моризо кисти Ренуара, пастель, с которой художник, по его словам, решительно не мог расстаться, сколько ни просили продать “Мадам Моризо”, - вспоминал он, это был надежнейший из моих друзей, живописец с ярким темпераментом, отмеченный тонкостью и грацией ХVIII века, словом, последний со времен Фрагонара “элегантный и женский” художник. Насколько все это верно подмечено, нас убеждает поэтическое полотно Моризо “Розовое платье” – окруженная цветочными горшками робко улыбающаяся совсем юная девушка с неожиданно знакомым русским личиком.
Эдгар Дега любил пастель. Может быть, потому, что при работе его цвет и линия были едины. У Дега в неповторимых его “балетных” завораживающих рисунках и картинах часто используется пастель, и будто ожившие танцовщицы своей пластикой передают идею гармоничного, слаженного, развивающегося движения. И этот торжествующий переливчато-синий мерцающий цвет с изумрудными и алыми высверками, и полетность гибких фигурок, и то обаяние танца, которое никому другому так, как Дега, запечатлеть не удалось. Полная непринужденность и свобода композиции свойственны в полной мере и другим полотнам Дега.
Четыре работы Поля Гогена, а в их числе и знаменитая “Сиеста”, не присоединены к той обширнейшей гогеновской экспозиции, которой радует нас Мет сейчас и о которой подробно рассказывала наша газета: анненберговская коллекция выставляется всегда целиком. Постимпрессионисты в ней представлены не так щедро, как импрессионисты, но пять отличных Ван Гогов – безусловно, жемчужина собрания. Просто невозможно сказать, которое из полотен гениального безумца лучшее в этой коллекции, выбор предстоит сделать каждому из вас. Именно потому, что Винсент Ван Гог, может быть, больше, чем любой другой художник, обращается к зрителю, к человеку, к каждому – лично, проникая в потаенные глубины его души.
Конечно, обзор этот не был бы полон, если бы я не сказала, что увидите вы и оригинальные работы Анри Тулуз-Лотрека, и картину зачинателя пуантилизма Жоржа Сёра, и декоративную живопись Пьера Боннара и Эдуарда Виллара, и дивную одалиску самого Анри Матисса, и любимого моего Жоржа Брака.
В этом большом полотне, у которого толпится народ, в одежде арлекина Пабло Пикассо изобразил себя вместе с популярнейшей в ту пору певичкой Жермен Пишо. За пару лет до того, как Пикассо написал эту картину, его друг покончил с собой оттого, что Жермен бросила его. Все это происходило здесь в этом кабачке. Извечная человеческая... комедия? трагедия? – вопрошает художник. А может, просто жизнь?
Таков летом мир импрессионизма музея Метрополитен – анфилада просторных залов, увешанных шедеврами прославленных мастеров. Но в этом году мы смело можем внести небольшую поправку и слово “мир” заменить словом “пир”. Потому что сейчас в Мет подлинный пир импрессионизма. Удивительное совпадение: именно этим летом и осенью в Нью-Йорке гостит уникальная коллекция Ордрупгаард, собиравшаяся Вильгельмом Хансеном на протяжении всей его жизни. Сейчас она впервые прибыла из Копенгагена целиком.
Хансен, основавший крупную французскую страховую компанию и долгие годы живший в Париже, был подлинным знатоком искусства, дружил со многими художниками, был вхож в их мир. Уже тогда в Париже он со знанием дела начал собирать свою коллекцию. Когда после смерти Дега была объявлена распродажа личного собрания художника, Хансен приобрел большую часть коллекции.
В хансеновском собрании (интересен портрет самого коллекционера – невероятно похож на Ленина) основная часть – это французская живопись второй половины XIX и начала XX века. Итак, мы идем по залам...
Изумительный портрет Жорж Санд кисти Эжена Делакруа. Это половинка двойного портрета писательницы с Шопеном. Так же, как жизнь и распри разделили их, так и портрет оказался разрезанным на две части – одна досталась Копенгагену, а та, на которой изображен Шопен, сейчас в Лувре.
Превосходный Коро – “Итальянка у озера” – грусть, заботы, в глазах слезы. Что ей красота мира! Клод Моне в Салоне 1897 г. был потрясен этой картиной, воскликнув: “Здесь только один мастер – Коро. Мы никого не можем сравнить с ним”.
Удивительны по настроению марина Шарля-Франсуа Дюбиньи и философский этюд незаслуженно забытого Тома Кутюра “Смерть Сенеки”.
Свою коллекцию Хансен называл “Век импрессионизма”, постаравшись отразить в ней весь путь развития этого ведущего художественного течения от зародышевого состояния, когда лишь искрами, наметками является в полотнах Коро, Энгра, Фантен-Латура, Курбе, когда взрывом выявился, проявился у семерки основателей и всей плеяды импрессионистов и их многочисленнейших продолжателей, пост-, пере-, сверх- и т.д. Но брызги, след, душа импрессионизма едва ли не в каждом истинно художественном произведении. Однако вернемся в музей. У Курбе немало политизированных пейзажей. Вот это сопоставление: убогие дома на берегу мутной речушки и грозный замок – крепость над ними – с угрюмо выступающим, наступающим донжоном, передовой башней. Предвидение кровавых войн?
И совершенно потрясающие этюды Оноре Домье “На улице” и “Дон Кихот и Санчо Панс”. Наверняка Борис Эйфман, разрабатывая блистательную хореографию своего балета, знакомился с ними. Никогда, даже в репродукциях, не видела я “Певицу в перчатках” Дега, думаю, это будет открытием и для вас так же, как и великолепная ореховая аллея Сислея и его “Сентябрьское утро” – сама поэзия.
Впрочем, любая картина, к какой бы мы ни подошли, для любого из нас, не побывавшего в Дании, - открытие. Ни одна из картин в России не экспонировалась никогда, в Америке – отдельные работы, и то чрезвычайно редко.
“Персики” Эдуарда Мане – хочется протянуть руку и схватить, и “Женщина с кувшином” - нежный цветок, полная противоположность властной, жесткой мадам Мане из коллекции Анненбергов. Мы много сегодня беседовали о волшебной живописи Моне, но разве можно не остановиться у гаврской его марины: грозное, суровое море бьет рыбачьи баркасы, запах опасности и женщины, в сердце которых тревога. А еще его “Мост Ватерлоо”, который безусловно был использован оператором при съемках знаменитого голливудского фильма и, как поняла я теперь, Альфредом Стиглицем в его известной фотокартине “Половодье”. Вот что такое преемственность в искусстве.
Ах, друзья мои, справедлива старая–престарая поговорка: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, ну что стоят слова о Мулен де ля Галетт великого Ренуара, или о его портрете молодой женщины с обнаженной грудью в резной золоченой раме, или схваченном им моменте – молодых парижанах на улицах тогдашней столицы мира. И Сезанн, и Писсарро, и Гоген, и Матисс... и, конечно же, датские импрессионисты и постимпрессионисты, работы которых Вильгельм Хансен начал собирать, вернувшись на родину, мастера, с которыми нам весьма интересно познакомиться. А это пейзажи Кристофера Эккерберга и Петера Сковгарда, портреты Кристиана Йенсена, Христена Кёбке – его портрет купца Реерсена глубоко психологичен. Но самое большое впечатление произвела на меня неординарная живопись Вильгельма Хаммершой (выставка его работ была два-три года тому назад у Гуггенхейма). “Рояль и женщина”. Видим пианистку сзади, но сколько в изломе ее спины, в ее позе отчаяния! “Пляшущая в солнечном луче пыль” – как человек, чьи дела и поступки порой высвечиваются в трудную годину. И очень хорош портрет молодого человека у окна Лорица Ринга и его “Скамья на берегу озера” – подлинный пейзаж настроения.
Словом, поспешите в музей Метрополитен, который, как вы помните, находится в Манхэттене на пересечении 5-й авеню и 82-й улицы и добраться до которого проще всего поездами метро 4, 5, 6 до остановки “86 Street”.