Исповедь

Последнее время на страницах многих газет снова появилась полемика об антисемитизме, снова авторы скрестили свои шпаги, защищая свою точку зрения. А он, антисемитизм, был, есть и будет. Я приведу вам маленький рассказ. Здесь ничего не выдумано, все правда, даже имена и события...
Мой призывной возраст наступил за неделю до начала войны. Дома уже лежала повестка в военкомат, поэтому “забрили” меня сразу же.
Поскольку я был высокого роста и крепкого сложения -(с 14 лет занимался боксом и в 17 лет стал чемпионом города и области в среднем весе) - меня определили на флот и я попал на 3 месяца в Севастопольский учебный отряд.[!] Пока учился, обстановка на фронте резко изменилась и нас досрочно выпустили. Служил вначале на мониторе “Красная Кубань”, а после его гибели попал в отряд только создаваемой морской пехоты.
До 1943 г. я уже обстрелялся и понюхал пороху, побывал в нескольких десантах, в том числе и “Новогоднем Керченском” с жестоким рукопашным боем. Получил две медали “За Отвагу”. В 1943 наш отряд начали готовить к Новороссийскому десанту.
Отряды морской пехоты и несколько батальонов из 18 ударной армии собрали в Геленджике. Там у входа с моря есть два мыса: “Толстый” и “Тонкий”. Мыс “Тонкий” по условиям очень походил на место будущей высадки. Мы грузились на катера с деревянного причала и высаживались на мысе “Тонкий” по горло в ледяной воде, преодолевая всевозможные препятствия береговых укреплений. Причем отрабатывалось все это в ночное время.
Подхожу к самому главному. С прибытием в Геленджик нам прислали нового старшину роты: Петлюк Василий Егорович, из деревни Глузовка, под Белой Церковью, на Киевщине. Антисемит он был врожденный, матюкался страшно, слово “жид” у него вылетало ежеминутно, причем “жидами” у него были все: и евреи, и узбеки, и татары. Все остальные у него были “брудни (грязные) москали”.
Говорил он только по-украински, был коренаст, крепок и великолепно владел приемами самбо. На занятиях по рукопашному бою, которые он проводил, равных ему небыло. Кличка у него была “Петлюра”. Всех флотских, служивших на кораблях, он ненавидел и называл их “кораблядские пацюки (крысы)”.
Все флотские его презирали, новички - боялись. Но старшину, как и мать, не выбирают. В учебных десантах он первым бросался в воду и орал “Уперед за Витчизну” и добавлял потише “москали та жиды”.
Начальство пыталось с ним говорить, но бесполезно. На некоторое время он утихал, удивляясь при этом: “А що такэ я казав, так у нашему сели (деревне) чужакив звуть”.
Был у нас в отряде мой земляк, одессит, торпедист с эсминца “Ташкент” - Женя Розенбойм, тихий скромный парень по прозвищу “кот ученный” - за большие усы и за то, что всегда при нем была книга. Женя пытался проводить со старшиной воспитательную работу, но безуспешно, кончилось это дракой и Женя угодил в штрафбат.
Жили мы в палатках, кормили нас неподалеку в бывшей школе, куда мы ходили строем и с песнями. В школе был прекрасный спортзал с оборудованным рингом, который я иногда посещал “постучать” по груше или кукле.
Задумал старшина сделать соревнования по боксу - по одному раунду с каждым желающим. В зал набилось человек двести, пришло начальство. Старшина надел перчатки, вышел на ринг и спросил желающих померяться. Вызвался я и потребовал чтобы в ринге был рефери, чем вызвал глубокое возмущение старшины. После краткого совещания среди начальства, рефери назначили старшего лейтенанта медслужбы Феликса Гургенова. Прозвучал гонг, сделанный из крышки котла, и через несколько секунд старшина Петлюк лежал в глубоком нокауте, а доктор Гургенов при помощи нашатыря пытался привести старшину в чувство. Затем его положили на носилки и понесли в медсанчасть. На этом вечер соревнований по боксу закрыли.
Появился старшина на следующий день после обеда и весь день молчал, как в рот воды набрал. А назавтра нам стали выдавать новые автоматы “АК”, боеприпасы, и, впервые, настоящие десантные ножи. В каптерке старшина выдавал новые сапоги и каски, проверял нагрудные медальоны. Когда очередь дошла до меня и я расписался в ведомости, старшина сказал: “Побачимо, як жиды у справи (в деле) хоробры (храбры), не воны тебе, так я”.
Послал я его подальше и вышел из каптерки.
Ночью нас погрузили на катера-охотники “мошки” и самоходные десантные баржи “БДБ” и повезли в район Цемесской бухты, где десант разделился на две части: одну, где был я, направили в район Мысхако, другую - в район рыбколхоза у мыса Суджук (ставший потом Малой землей). Высадили нас почти одновременно, между 4 и 5 утра. Несмотря на скрытность и внезапность, сопротивление немцев было страшным, береговая полоса была очень укреплена.
Я был на катере “МО-45”, там же был старшина Петлюк и 40 десантников. Без всяких криков “ура” мы одолели три ряда колючей проволоки, забросали немецкую траншею гранатами и в рукопашном бою очистили ее. Закрепились.
Сутки мы держали оборону, потеряв почти половину личного состава. Старшину я видел во время высадки перед первой заградительной линией - он залег под скалой, и с пистолетом в руке махал “вперед”. Видел я его хорошо, ибо немцы вешали над нами “свечки” из ракет. Когда мы получили приказ отступить и возвратиться на катера (оказывается наш десант был отвлекающим от основного) - я увидел нашего старшину там же, под той же скалой.
Я подошел к нему и сказал: “ Ну что, наложил полные штаны так, что подняться не можешь?”
Старшина поднял пистолет: “Ах, ты , жидивске гивно, ты ще живый?!” И прицелился, передернув ствол своего “ТТ”.
Я полоснул из автомата. Не знаю, видел ли нас кто, да и не думал я тогда об этом.
Наступил рассвет, когда мы погрузились на катера. Весь путь все молчали и курили. Только десантники знают, что после боя никто никакими впечатлениями не делится, все как в трансе. В Кабардинке похоронили в братской могиле павших десантников, среди них красавца доктора Феликса Гургенова, Петлюка и еще 27 человек только из нашего спецотряда - всех уравняла земля и в национальности, и в звании, и в религии, потому и могила братская - все побратались.
После этого боя остатки нашего отряда расформировали и вернули на корабли.
До конца войны меня мучила мысль, что я убил своего. Дал себе слово после войны разыскать его мать (его отец до войны повесился по пьянке ) и рассказать ей о сыне только хорошее: как он храбро воевал, каким был товарищем.
Через год после демобилизации, приготовив кое-какие подарки и приличную сумму денег, я приехал в Киев, автобусом - в Белую Церковь, на грузовой машине - в деревню Глузовка. Подошел к выкрашенному синькой дому с большим садом и забором. Калитку открыла невысокая женщина, с морщинистым, закутанным в платок лицом. Я представился, сказал что проездом (я дейсвительно договорился с шофером полуторки), что воевал с ее сыном и считаю своим долгом ее навестить. Она меня спросила откуда я приехал. Я назвал свой родной город. И вдруг она сказала: “Як вы там живетэ, там ведь одни жиды живуть”.
В момент рухнули мои добрые намерения и улетучились угрызения совести. На мое счастье за забором засигналила полуторка, и я выскочил из хаты как ошпаренный. Только услыхал ее голос: “Та куды ж вы, пидождить”.
Махнул рукой и крикнул водителю “трогай”. Когда мы отъехали, шофер спросил, почему я такой бледный? Я ответил, что видел как убили ее сына.
Вот и вся история. А теперь скажите мне, какой это антисемитизм: бытовой или государственный, и какая мне от этого разница, как его назовут. Откуда это в далекой деревне? А ведь из таких деревень состояла вся страна.
Поскольку существует тайна исповеди - а я исповедываюсь этим рассказом, в котором все чистейшая правда, - то и подписываюсь как

Одессит и Еврей