Икра зернистаЯ («Старые истории»)

Литературная гостиная

Я, собственно говоря, не знаю, почему эта история считается смешной. Ничего смешного в ней не вижу. Скорее, страшненькая. И началась она с того, что мне нужно было дать взятку. А я и тогда не умела это делать, и теперь не умею.
Взятки нужно давать умеючи. Это только кажется, что всё так просто: положи деньги в конверт и отдай. А если тебе при этом стыдно, и стыд этот так и сквозит, так и сочится из твоих глаз. Ты злишься на себя, пытаешься загнать его куда поглубже, и тогда ещё хуже получается. Получается лицо злое, а взятку нужно давать с масляным лицом, с сахарной улыбкой и чтоб голос медовый был. Так я тогда думала и теперь так думаю. Хотя не знаю, может, в Америке не нужно сахарного лица и медового голоса. Не знаю, не пробовала, вообще никогда больше даже и не пыталась. Но тогда выбора не было – надо, значит, надо. Юлю с острым ревматизмом сердца положили в больницу и так сказали мне: заведующую детским отделением Гаю Михайловну надо отблагодарить. За что? У меня не было вопросов. Так полагалось. Единственное, что я сообразила, это то, что деньги дать я совсем не смогу, а вот что-нибудь эдакое замысловатое, что самой мне заманчивым покажется, как-нибудь всучу. Словом, вбила себе в башку, что надо мне раздобыть для этой Гаи Михайловны полукилограммовую банку зернистой икры. Потому что никаких знакомых завмагов, никаких промтоварных блатов у меня не было, а просто так в магазинах ничего купить нельзя, в том числе и эту икру зернистую ни за какие коврижки не купишь, но в ресторанах в меню она значилась. Вот я и придумала: пойду в гостиницу «Европейская», в ресторан «Крыша», там работает официантка Зоя. Попрошу принести мне не порцию, а целую закрытую полукилограммовую банку. Зою мы с мужем ещё со времён нашей буйной молодости знали, она тогда в «Восточном» работала. Напротив него был магазин «Каши» с кулинарией. Мы собирались большой компанией, шли в эти «Каши», наедались там до отвала гречкой или пшёнкой и валили в кабак. Там уж пили под лёгкую закуску – случалось, она нам копейки не стоила. «Всё, закрываемся, - говорила Зоя, - давайте расплачивайтесь!» «А счёт?» «Чего счёт? Платите за водку» «А закуска?» «Так это я вам принесла, чего другие недокушали...» Но чаевые мы оставляли щедрые. И ещё была у меня манера: как хвачу лишнего, так все свои бирюльки, брошки-серёжки с себя посрываю и направо-налево раздарю. Но вообще-то, я думаю, Зоя не за чаевые или там за какие-то клипсики любила нас. Просто все мы были в те годы ослепительно молоды и нечеловечески красивы. И теперь, когда мы изредка появлялись на «Крыше», она, глядя на нас, вспоминала и свою уже отлетевшую молодость. Однажды принесла нам заказанные шницели или «киевские», не помню, поставила перед нами тарелки, присела напротив, подпёрла щеку рукой, смотрит на нас и с таким бабьим подвоем громко так аж пропела: «Господи! Уж я повару говорю: клади полные порции, мои гости пришли!» Тут с соседних столов посетители шеи повытягивали – на полные порции хоть раз взглянуть.
Но, конечно, никакой банки икры она мне принести не смогла. Сбегала на кухню, вернулась и говорит: «Нет, что ты! Разве они банку закрытую продадут?! Они ж в неё и водички, и маслица подольют, и ещё недовесят каждую порцию. Какой же им смысл тебе закрытую банку продавать?»
Я расстроилась, уже уходить собралась, но тут она опять на кухню сбегала и вернулась с адресом, на салфетке записанном: «Вот, - говорит, - иди к этому человеку. Скажешь от Зои, а я ему позвоню».
Дело это в декабре было. Шёл мокрый снег. Тревожные сизые сумерки. Трамвайная остановка как раз «Малая Подьяческая» называется, но где она, эта Малая Подьяческая – сразу не разберёшь. Под ногами чёрная каша хлюпает, кругом печальное однообразие неприветливых переулков, облупленных домов, от которых так и несет нестерпимой коммунальщиной. При Достоевском это всё были доходные дома, а теперь самые что ни на есть бездоходные, и даже воздух вокруг них кажется спёртым и кислым. Нашла я нужный мне дом, стою перед дверью, густо увешанной звонками, старыми замурзанными бумажками с фамилиями жильцов, и не знаю, в какой звонить – фамилии на Зоиной салфетке нет. И вроде бы она и не называла её мне. Во всяком случае, я не помню. Но выбрала звонок поприличнее и позвонила. По коридору зашаркало, и тут же, ещё из-за двери, я услышала голос: «Это ко мне, впусти Петровночка». Замки защелкали, дверь отворилась, маленькая сгорбленная старушонка в каких-то лохмотьях посторонилась, впуская меня в чёрный коридор, тускло освещённый одной лампочкой откуда-то сбоку, но впереди, в самом его конце, из яркого дверного проёма нёсся обволакивающий лаской голос: «Это ко мне дамочка пришла. Проходите, милая дамочка!» Я так и шла на этот ласковый призыв, а тут он и сам появился и стал в дверях, обеими руками ободряя каждый мой шаг: «Сюда, сюда, милая дамочка. Проходите, не стесняйтесь».
И я уже могла хорошо его разглядеть – маленького, аккуратненького, розового, с совершенно белой, уложенной плоечками шевелюрой. Вот он уже галантно помогает мне снять пальто, продолжая при этом ободрять всё тем же ласковым голосом: «Раздевайтесь, милая дамочка, я люблю, когда ко мне дамочки приходят. Нет, вы не подумайте, я вообще людишек люблю, я ведь мог бы и отдыхать уже, делишками не заниматься, но уж очень общество люблю. Я, знаете, за свою жизнь столько людишек повидал, мог бы очень интересные воспоминания написать. Но не пишу! Потому что за эти воспоминания мне могли бы предписать уединённый образ жизни».
Он говорил плавно и безостановочно. Так что мне ничего не оставалось, как, преодолевая возникший внутри озноб, разглядывать его да озираться исподтишка, стараясь понять, куда это я попала и что из этого может выйти. Словно разгадав моё недоумение, он прервал сам себя и объяснил: «Вот в коммунальной квартирке живу. И мне нравится! Ничего гениальнее коммунальных квартирок Советская власть не придумала. Живёт человек в коммунальной квартирке, как иголочка в стоге сена. Есть человечек и нет его – потерялся, как иголочка в стоге сена». И тут же заметил, что я упёрлась взглядом в большой древтрестовский шкаф, вовсе нелепо поставленный возле двери. Но я не потому в него упёрлась, что нелепо, а просто я уже не могла смотреть в это совершенно розовое, необыкновенно розовое, до блеска выбритое лицо с чертами, будто нарочно подобранными так, чтобы ничего не было слишком, с голубыми по-детски глазами, на эту свежепромытую исключительную седину, так тщательно выложенную плоечками, как будто только что от парикмахера. Наверняка от парикмахера - недаром же веет чем-то приторно-одеколонным. И пальчики поблёскивают прозрачным лаком.
Защитного цвета френч, до самого горла на все пуговицы застёгнутый, сидит как влитой на маленьком, но ладном, подтянутом туловище. Всю явную ухоженность и подбитость его облика нарушали только старые шлёпанцы на ногах. «Шкафец этот, извините, все мне тут портит, но вот приволок. Сестрёнку похоронил и не удержался, приволок этот её шкафец. А вы не обращайте внимания, вот сюда проходите, здесь вам удобно будет».
Провалившись в ямку, очевидно просиженную в старинном диване множеством «людишек», я оказалась среди нагромождения массивных предметов некогда белой, но пожелтевшей от времени французской спальни. По ту сторону огромного шкафа остался простой деревянный, крытый клеёнкой стол с одним стулом и тот самый «шкафец», который теперь от меня загораживал вход в комнату. По эту – огромную, некогда кокетливую кровать теснили трюмо, столик, кресло и мой продавленный диван.
«Вы пока оглядитесь. Тут занятные вещицы имеются, а я позвонить должен. Что-то долго Бори нет». И он набрал номер. «Розочка, Боря выехал? Что-то нет его. Ну, хорошо».
«Надо подождать. Боря - племянник мой, он скоро приедет. Но подождать придётся». Он уселся в кресло напротив меня, секунду помолчал и, очевидно, счёл нужным так, для порядка, уведомить меня: «Мой брат – капитан на Дальнем Востоке, вот он меня икоркой-то и балует...»
Тут я, кажется, первый раз рот открыла:
- А вы? – говорю, но не успеваю договорить, как он сам догадывается и живо перечёркивает только что им сказанное:
- А я, милая дамочка, тридцать пять лет метрдотелем в ресторане «Астория» работал. Кое-что, конечно, заработал там. И связи остались. Мне-то самому ничего не нужно. Я вот колечки хорошие, камушки настоящие люблю. У меня колечек этих на все пальчики и на руках, и на ногах есть.
Он игриво помахал перед моим носом лакированными пальчиками.
- Люблю камушки! Ох, люблю! Но не ношу. Зачем носить? Зачем гусей дразнить? Не надо гусей дразнить. Вот и не ношу. Я сыну сестры кооперативную квартирку купил, машинку купил. Внук закончит институт, я и ему квартирку построю, машинку куплю, а мне самому ничего не нужно. Соседи очень любят меня. Я дверь не хожу открывать, у меня и звоночка нет. Всегда старушки откроют, а я их хорошей колбаской побалую, конфетками. А вы чем, собственного говоря, занимаетесь?
Я в это время занималась исключительно своей больной Юлей. С киностудии пришлось уйти, но почему-то мне очень хотелось как-то достойно ответить, и я отвела вопрос от себя:
- Мой муж – художник, график, оформитель детских книг.
- Художник? Это замечательно! У моих соседей - девчушка славная такая, рисует. Может быть, ваш супруг взглянул бы на её рисуночки? И вот вещица эта
Жухлая, во многих местах потрескавшаяся олеография, изображавшая голую пышнотелую девицу, стыдливо прикрывавшую причинное место потоком русых кудрей, висела над кроватью. Поразглядывав старинные красивые часы под стеклянным колпаком, в которых давным-давно перестало биться сердце, я теперь уставилась на эту олеографию – больше никаких «занятных вещиц» не обнаружилось. Да и та была дешёвым ширпотребом, к тому же сильно потрёпана. Вообще всё было тесно, заставлено, обшарпано, не к месту и оттого убого, но как-то мрачно сквозь это убожество проблёскивали «камешки», «машинки», «квартирки».
- Очень дорога мне эта вещица. Я, знаете ли, и теперь люблю на женскую красоту полюбоваться. А было время!.. НЭП был, знаете? Так у меня шведка была, роскошная женщина, можете мне поверить. И денежек я на неё потратил больше, чем Николай II на Кшесинскую. Счас, минуточку – он снова набрал номер: «Роза, Бори ещё нет. Ты уверена? Ну хорошо».
- Надо еще подождать. Я пока расскажу вам. Так вот, поверьте мне, – много больше! А ведь я босоногим мальчишкой (не то что сапог, лаптей не было) по шпалам пришёл на Николаевскую железную дорогу. Взяли меня мальчиком в лавку работать. Я хороший был, услужливый. Через два года уже приказчиком стал. А ещё через два года лавка моей стала. А уж потом, во время каких-то всех этих войн, я всё по интендантской части трудился.
Тут в глубине квартиры раздался звонок.
- Это ко мне! Ко мне! Боренька, заходи, Боря, не бойся, иди, иди, Боренька, - подскочив к дверям, совсем уж паточным голосом странно долго зазывал этого Бореньку. И я слышала, как медленно приближались по коридору тяжёлые, будто то и дело запинающиеся шаги.
- Иди, иди, Боренька, не бойся. У меня дамочка в гостях. Я тебя познакомлю. Ты же любишь дамочек? Хорошая дамочка, очень хорошая, тебе понравится. Ну вот, давай заходи.
От этого его сладкого причитания почему-то становилось жутко. И тут вдруг я услышала раздавшееся в дверях басистое мычание: «ВА-ВА-АА!»
- Нет, Боренька, потом знакомиться будем, потом, в другой раз. Давай сумочку!
Я кое-как превозмогла охвативший меня ужас, вылезла из своей ямки в диване и заглянула за отделявший меня от дверей шкаф. В дверном проёме стоял немолодой, поросший щетиной косоглазый дебил в коричневом драповом пальто, застёгнутом на все пуговицы до самого воротника. Двумя руками он держал перед собой здоровенный баул и вовсе не хотел отдавать его дядюшке. Приговаривая: «Боря, ну дай мне сумочку», дядюшка тянул её на себя, а Боря, вывалив язык, гримасничая больным лицом, мычал и не отдавал - будто намертво прирастили к этой сумке. С резким хлопком закрылась дверь в коридор. Я шарахнулась в свою ямку. Больше я не видела Борю, только слышала ставший вдруг из медового совершенно жестяным голос: «Хватит, я тебе сказал!» Но это на секунду, и снова полилась патока: «Вот и хорошо, Боренька. Я тебе сейчас мандаринку дам. Ты же любишь мандаринки? Ну вот, возьми. Нет, Боря, две не надо, ты возьми одну, а другую в другой раз возьмёшь. А теперь я тебе копеечку на трамвай дам. Нет, Боря, тебе это не нужно. Тебе только вот эта денежка нужна. Ты только не потеряй её. Иди, сразу на трамвайчик иди, ты же любишь на трамвайчике кататься?..» «ВА-ВА-АА», - пробасил ещё раз Боря, и вот уже вслед ему понеслось по коридору: «Петровночка, ты Борю-то выпусти! А ты иди, Боренька, иди, сразу на трамвайчик иди!
- Милая дамочка, вот мы и дождались! Прошу! Всё что душе угодно!
Душа моя в это время была в пятках. Но это к делу не относилось никак. Я вылезла из своей ямки, подошла к столу и сильно обалдела. Разложенные на пергаментных бумажках высились передо мной горки твёрдокопчёных колбас всех сортов, полендвица, карбонат, аккуратные бело-розовые холмики лососины, севрюги, осетрины горячего и холодного копчения, вздымались горки красной икры, рядом, словно маленький дымящийся вулкан, икра зернистая, и остывшей магмой – паюсная. И всё это роскошество, всё-таки напомнившее: «А это я вам принесла, чего другие недокушали» – перемежалось целой россыпью банок. Банки игры кетовой, осетровой - побольше, поменьше, баночки анчоусов, каких-то никогда не виданных мной гусиных паштетов, банки маленьких, лакомых огурчиков, грибочков, банки заморского растворимого кофе, пакеты с мандаринами, свежими помидорами, коробки конфет. Денег у меня было только на ту самую, заветную банку икры, но голос искусителя за спиной сладко приговаривал: «Вы не стесняйтесь, милая. Денежки – это ерунда, занесёте потом. Я вам на слово поверю, я вот с вашим муженьком размечтался встретиться, может, он картинку мою поправит. Я вам на слово поверю. Что хотите берите - мандаринки, кофейку...
И я, как завороженная, отложила в сторонку банку растворимого кофе, пакет мандарин и полукилограммовую банку зернистой икры. И ещё пятидесятиграммовую баночку. И мёртвым голосом спросила: «Сколько?»
И он, не задумавшись, просто по-деловому назвал сумму. Получалось, что я остаюсь должна почти половину.
Он сам проводил меня до входной двери, не стал Петровночку выкликать. И пока семенил за мной по длинному коридору, все приговаривал: «И не спешите, милая дамочка. Когда у вашего муженька будет время, он занесёт денежки. Денежки меня мало беспокоят. Просто, знаете, люблю людишек. И без дела сидеть скучно...»
 
Мы с мужем долго перепирались, кто будет вручать эту банку. Конечно, мне пришлось. Когда я со словами: «Гая Михайловна, разрешите мне отблагодарить вас...» вытащила её из пакета, та мгновенно поднялась над столом, выплеснула вперёд обе руки как-то так ловко, что одна, в унисон словам «Ах, что вы!» как бы отпихивала от себя, а другая схватила и притянула к себе эту несчастную банку. И тут же я получила разрешение пройти в дочке. Я летела в палату, предвкушая, как я сейчас порадую всех её обитательниц вкусными бутербродами, сотворёнными мной ровно по числу коек из той маленькой баночки, бутербродами с настоящей зернистой икрой. Некоторые дети были иногородние (их вообще никто не навещал) и всегда радовались любому угощению. Они и удивили, и огорчили меня: дружно надкусили булку и с отвращением сплюнули икру. Они никогда такого не пробовали. Детям не нравится непривычный им вкус.

Муж отвёз долг на Малую Подьяческую, прихватив по моей просьбе кисти и краски (подмазал голую дамочку), и я навсегда забыла этот мрачный адрес, по которому взрослый дебил Боря был надрессирован доставлять кем-то «недокушанные» переплаченные деликатесы.
Адрес понадобился через пару лет по тому же поводу моей подруге Белочке. У тихоголосой красавицы Белочки (про которую моя мама говорила: «Приходила твоя Белочка. Намолчала полную комнату и ушла») тоже заболела дочка. И опять эта злополучная нужда дать взятку. Решено было пойти по моим стопам. Но поскольку адрес потерян, всё опять началось с «Крыши». И снова Зоя бегала на кухню и обратно. Но то ли любитель «людишек» отошёл от дел, то ли вовсе помер, она к нему нас не направила. «Буфет в Доме искусств знаете?» - спросила она и наклонилась к самому уху Белочки. И нашептала ей на ухо. Белочка радостно закивала головой. И я, с облегчением поняла, что не надо нам тащиться на Подьяческую, а ресторан Всесоюзного театрального общества – место приятное во всех отношениях. Недорогое место, актёрская молодежь там всегда толпится возле буфета, рюмку водки закусывает бутербродом с колбасой, сыром. Но Зоя не стала бы нас зря гонять - наверное, знает, что говорит. И вот мы на месте. И как всегда в буфет очередь. Стоим смиренно. За прилавком ловко управляется крашенная пергидролью жгучая брюнетка. Сверкает густо обведёнными очами, всех знает по именам: «Жоржик, тебе чего? Додик, тебе как всегда? Не шали, Алик, встань в очередь!» Голос у неё зычный, движения проворные. Вот и Белочкина очередь подошла. Я в сторонке стою. Белочка почти перегнулась через прилавок, не слышно, что говорит, но губы шевелятся. И вдруг с той стороны прилавка несётся крик: «Что? Повторите, что вы сказали?» Я невольно подскочила к Белочке, а та опять наклоняется над прилавком и уже более внятно, очень старательно и таинственно говорит: «Я ворона, от Зои!» «Вон отсюда! Хулиганка!», - кричит возмущённая буфетчица. Белочка как-то уже по инерции ещё раз говорит заветный пароль «Я ворона, от Зои!», - так прямо в самое лицо ей говорит, в самую душу: «Я ворона!» «Вон отсюда! - орёт буфетчица, - Мальчики, выведите её! Вышвырните отсюда!»
И к нам бросаются какие-то здоровенные лбы, такие услужливые. Она им, наверное, в долг даёт – они на всё готовы. Но я уже отлепила Белочку от прилавка и тащу за собой к выходу. Так они только дверь перед нами распахнули. Но за дверьми всё-таки попридержали нас и полюбопытствовали: «Девочки, это чем же вы в такую ярость привели нашу милейшую Еву Ароновну?»
Вот так на этот раз у нас ничего не получилось с икрой зернистой. А всего-то надо было сказать «Ева Ароновна, я от Зои».

В. Беломлинская