мой брат - еврей

В Переделкино появился новый мальчик, к тому же по соседству, на нашей улице Лермонтова. Если от леса смотреть, то справа, от дачи Семушкина, следующая Ермилова. И вот его дочь Елена вышла замуж за скрипача-виртуоза Бусю Гольдштейна, у которого оказался сын от первого брака.
Мама объяснила, что имя Буся у Гольдштейна сохранилось с той поры, когда он прославился как вундеркинд. Родился в Одессе, все вундеркинды оттуда. Но я больше заинтересовалась соседом-ровесником, так как, живя в Переделкино практически безвылазно, общением со сверстниками не была избалована. Привыкла сама себя развлекать, в одиночку игры придумывать, сестра младшая для участия в них не годилась - еще и ходить-то не научилась. Я не то чтобы скучала, не знала, как называется моё состояние, но что-то меня томило. Не деда же в классики со мной прыгать заставлять, не бабку мячик ловить. Да и Джинка, боксёр тигровой масти, недоумевал, зачем я к нему пристаю, что мне, собственно, надо.
За калитку меня выпускали только в сопровождении деда, и приходилось плестись с ним рядом. Чуть отдалюсь, он, близоруко щурясь, окликает: где ты, Надя? Готов был с утра и до вечера мне вслух читать, периодически задрёмывая, лишь бы я в его поле зрения находилась. Ведь ответственность-то какая - в отсутствии родителей блюсти внучку-непоседу. Бабка же полностью сосредоточилась на том, чтобы я, хоть давясь, но съедала приготовленные ею котлеты, гарниром тоже не пренебрегая. На таком вот фоне, узнав, что поблизости возник подходящий, возможно, товарищ, стала мечтать о знакомстве с ним.
Но мама отказалась отвести меня к Ермиловым. Почему? Ведь рядом же... Мама, поморщившись: «Ермилов – неприятный, дурной человек, не понимаю, как Гольдштейн мог с ним породниться». Так я ж не к Ермилову, а к мальчику прошусь, почему меня не пускают? В ответ: «Сказано нет, значит, нет. Есть вещи, что тебе еще рано знать. Ну хорошо, Ермилов – антисемит, поняла?» Нет, не поняла, никогда не слыхала такого слова. И обиделась – этим умением отлично овладела. Ну а упрямство от рождения в характере имелось. Задуманное обязательно свершу.
На прогулке с дедом, метнувшись к ермиловскому ржаво-коричневому забору, нажала кнопку звонка у калитки. Открыл мальчик. Не теряя время прокричала: давай дружить! Он, будто ждал меня: давай.
Ему тоже, как и мне, исполнилось пять, но он улыбался как взрослый. Терпеливо, нежно и грустно. Мне терпение абсолютно не было свойственно, а о чем можно грустить - даже не представляла. Командовать начала сразу же: «Значит, так. Я буду царицей, очень красивой, очень умной, а ты все мои желания обязан выполнять. Договорились?»
Звали его Антоном, Антошей, и с момента встречи у ермиловской калитки мы с ним, можно сказать, не расставались. Никто из его родственников о нём не беспокоился, не выяснял, где он пропадает. Впрочем, наверно, знали, и их это вполне устраивало, меньше забот. Но Антоша, послушный, покладистый, вряд ли заботы доставлял. У нас дома так очень были довольны, что моя неуемная энергия нашла наконец приложение. Проснувшись, первый вопрос: пришёл ли Антоша? Без него не завтракала. А бывало, он оставался у нас ночевать.
Бабка теперь не только в меня - в нас обоих впихивала свои котлеты, дед нам, усевшимся рядом, вслух читал. На воскресных обедах, при наездах родителей из города, Антоша занимал за столом своё узаконенное место. Он всем у нас дома нравился, да и не мог не нравиться - смышлёный, деликатный. А быть может, взрослые его еще и жалели.
Свобода наша расширилась, вместе позволили в лесу бывать, но не дальше прудов. Там мы ловили тритонов, по спинкам гладили, отпускали. Я предложила как-то парочку взять, приручить, к чему Антоша отнёсся с сомнением, но согласился. Эксперимент не удался. А ведь такие условия были созданы, в хрустальных вазах, с кормёжкой из тех же бабкиных котлет, но в неволе зачахли, всплыли вверх брюшками. Мы им устроили торжественные похороны, Антоша организовал, я же рыдала в три ручья. И не задумывались, не догадывались, конечно, что союз у людей тогда прочен, когда правильно роли распределены, один дополняет другого. Но мы до людей еще не доросли, а в детстве кажется, что подарки судьбы - дело обычное, как кулёк конфет. Съели- взрослые еще купят.
Я нисколько не удивилась, когда мама однажды в присутствии папы спросила: “Надя, а ты бы хотела, чтобы у тебя был брат?” Да, конечно, только брат у меня уже есть, Антон. Родители переглянулись. Мама отцу: «Так ты поговоришь с Ермиловым? А я с Гольдштейном?» Отец, испуганно: «Нет, лучше ты! У тебя убедительнее получится, я могу всё испортить. С Ермиловым ведь еле здороваемся . А ты как бы не в курсе, по-женски ...» Мама фыркнула: «Ну конечно, я – не в курсе! Странно, что ты вообще с ним здороваешься!»
О чём это они? Стало скучно, и я ушла Антошу у ворот нашей дачи поджидать.
Нынче-то понимаю, какие были годы, начало пятидесятых: дело врачей, кампания против «безродных космополитов», вакханалия доносов, предательств, общество захлестнувшая. Подлости, неостывшие обиды, незажившие раны, поруганное достоинство, честь, а негодяев, подонков, лакеев, обрядившихся «патриотами», на дуэль не вызвать. Разгуливают как ни в чём не бывало в бобровых шапках, вот как Ермилов, и всё им сошло с рук.
Пожалуй, только с импульсивностью моей мамы при потворстве ей во всём папы затея могла тогда возникнуть с Антошиным усыновлением. С нормальным-то восприятием - уважение семья заслуживала, решив принять оказавшегося беспризорным ребёнка, воспитать его с теми же правами, что и у родных детей. Но тогда, пусть Сталин и умер, страх от недавно совсем пережитого застрял в жилах. И чехарда полная во власти - неизвестно кто одолеет соперников. Есть ли предел беззащитности? Маячил-то кто? Берия. На отца моего донос написал Бубенов, живущий в том же писательском доме в Лаврушинском. Да и в Переделкино такие, как Бубенов, выстроились плотными рядами: не один ведь Ермилов, рядом Грибачев, Софронов, Кочетов... Один щелчок – и вместо трёх благополучных деток - трое сирот, раскиданных по разным приютам.
Но что-то моими родителями, к оглядке, к опаске привыкших, руководствовало, чтобы не только на мнение посторонних наплевать, но и рискнуть тем, к чему мама была очень чутка: равновесием в доме, именно ею создаваемом, при характерах весьма различных, ершистых. Она, значит, поняла, что Антоша, пятилетний, уже обладает качествами, её дочерям не даденными. Поверила, что его на нас влияние сделается благотворным. Не только порыв, мне кажется, обогреть сироту её вёл, а и ответственность за будущее. Моё конкретно.
Будь у меня брат, такой, как Антон, излишний азарт, задиристость смягчились бы. Ведь рядом - защитник. А уж если бы его задели - размолотила бы в месиво, беспощадно. Кровь за кровь, око за око. Всё в жизни я получила, даже с избытком, а вот брата – нет. Обделена.
И уж не знаю, какие доводы родители находили для Ермиловых, для Гольдштейна, убеждая, что усыновление ими Антоши будет всем во благо, упущено оказалось одно обстоятельство: у Антоши обнаружилась мама. Как выяснилось, она его в Переделкино отпустила всего-то на лето. И появилась, чтобы сына забрать. Неужели одно только лето столько вместило? И столько отняло?
Мы с Антоном прощались у нашего пруда. Нам разрешили - напоследок. У меня почему-то не было слёз. Впервые заплакал он. И впервые я его утешала, как взрослая. Он спросил: но ты меня не забудешь? Я сказала: нет, никогда. И своё обещание сдержала.